В конце января - начале февраля на прилавки магазинов поступит новая книга обозревателя "СЭ" Игоря РАБИНЕРА "Спартаковские исповеди". Повод для того, чтобы приводить отрывки из нее столь рано, выдался очень грусный - один из монологов принадлежит недавно скончавшемуся Владимиру Маслаченко, с которым Рабинер побеседовал 2 месяца назад. Сегодня "СЭ-Воскресенье" публикует вторую часть воспоминаний.

- В 62-м я должен был играть на чемпионате мира в Чили. Но за неделю до старта во время контрольного матча с Коста-Рикой мне соперник ногой сломал челюсть. Лучший хирург страны делал операцию. И за те восемь дней, что я был в больнице, наверное, полстраны у меня побывало. Целые районы делегировали людей, которые привозили мешочек, к примеру, зеленого кофе. Ехали за шестьсот километров и больше. За те дни я стал неплохо говорить по-испански. Слова учил по разговорнику, делать-то было нечего.

Никто не верил, что я вернусь. Профессор, делавший операцию, сказал, что могут быть проблемы психологического свойства, а также осложнения, связанные со слухом.

К тому времени я принял окончательное решение о переходе в "Спартак". Переход не давали три месяца. Я обратился к локомотивским ребятам, с которыми был дружен – они все были на моей свадьбе в нынешней нашей квартире: поймите меня! Они поняли, а 37-летний Виктор Ворошилов благословил. Он, шикарный игрок, так ни разу и не бывший чемпионом Союза, сказал: "Хоть ты им станешь".

Я уже жил на сборах в Тарасовке, хотя официально мне это было запрещено. Команда тогда заиграла прилично, но вратарская позиция все-таки беспокоила. Во время тренировок, думаю, все, в том числе и Чапай, поняли, что Маслак команде нужен. Кроме того, самостоятельно ездил в Подмосковье, бегал кроссы. Разработал для себя совершенно дикую программу подготовки, основанную на легкой атлетике, от которой нынешние вратари умерли бы. Но для меня это был наркотик. Я тем более должен был вернуться в футбол после той травмы, из-за которой  лишился чемпионата мира.

Тем не менее играть мне долго не разрешали. Наконец, перед игрой с "Шахтером" Старостин приехал с радостной вестью – и я вышел на поле. Но руководство так постаралось это событие замять, что даже не объявляло составы команд до стартового свистка.

Началась игра, на заполненных на 80 тысяч трибунах Лужников – гробовое молчание. А потом называют мою фамилию – и шквал оваций. В этот момент я понял, что не зря играю в футбол. И что мечта сбылась: я – в форме "Спартака". Теперь – до конца карьеры.

В тот момент мы начали резкий спурт – и стали чемпионами Союза. Из 12 оставшихся игр не проиграли ни одной. А я на вдохновении от перехода в "Спартак" в своей рамке просто летал.

В Кишиневе, помню, жили вчетвером с Нетто, Масленкиным и Солдатовым в комнате, где в нормальном "измерении" должен был жить один человек. Напротив моей койки у двери стоял шкаф, и, ложась спать, я смотрел на него и думал: упадет или не упадет? Но не упали ни шкаф, ни "Спартак". В Кишиневе мы выиграли, потом накидали семь штук Ростову со всеми его Понедельниками, Копаевыми и прочими уважаемыми мастерами. И, наконец, приехали в Киев.

И там, в решающем матче, мы выиграли – 2:0. А мне из рогатки с трибуны засадили камнем по заднице. Я же в ответ демонстративно повернулся, похлопал и только почесал себе мягкое место, дав понять: не выйдет у вас, ребята, меня из равновесия вывести!

В раздевалку все вбежали радостные и возбужденные, но времени там праздновать не было. Моментально в душ – и переодеваться, потому что ровно через 30 минут уходил поезд в Москву. Мы всегда торопились и всегда успевали. У выхода из подтрибунных помещений стояла милицейская машина, которая, разгоняя всех, тащила этот автобус. На первой платформе стоял поезд, мы запрыгивали в него – и ехали домой.

Вторым в том чемпионате стало московское "Динамо". И его ведущий игрок Валера Маслов, многие годы спустя делясь воспоминаниями о том времени, сказал: "Мы были сильнее, но выиграл тогда "Спартаку" чемпионат Володя Маслаченко, и нечего копья ломать!"

Не знаю, так ли это на самом деле, но о моей роли в концовке чемпионата, наверное, кое-что говорит. А Старостин тогда, в раздевалке после игры в Киеве, тихо сказал мне только одну фразу: "Ты принес нам счастье". И отошел. Больше о моем вкладе в то золото он не говорил ни слова.

Зато, когда нам вручали золотые медали во Дворце спорта Лужников, я по большому счету незаконно получил свою награду. Ведь из-за того, что меня мурыжили с переходом, я недобрал до 50 процентов игр в том сезоне четыре матча.

***

Кубок СССР я выигрывал трижды – один раз с "Локомотивом" и дважды со "Спартаком". В 65-м мы обыграли минское "Динамо" в двух матчах: сначала свели игру вничью и победили в переигровке. И была там замечательная история.

В первой встрече с минчанами была ничья – 1:1. Они нас излупили по ногам так, что на второй матч было ставить некого. Мы поехали в Тарасовку, не зная, что делать – все силы истрачены, травмированных куча, переигровка завтра, а бегать нечем. И тогда я вспомнил, что велосипедисты на гонках применяют смесь овсянки, сахара и глюкозы, чем "подбадривают" организм.

Возвращались мы в Тарасовку на ночь глядя. И надо же такому случиться, что останавливаемся у магазина, а овсянки там нет. И на следующее утро приезжаем – тоже нет. Где-то – бог знает где - все-таки купили. Нам сварили кашу. Мы ее наелись, и на команду напал такой "Генрих Дристунский"!

Самое удивительное, что лично у меня, это дело предложившего, все в порядке. А практически весь состав команды, и без того переломанной, недееспособен. В центре обороны, к примеру, людей не было. Вайдотаса Житкуса, никогда там не игравшего, переводим туда справа, еще на какие-то перемены идем – короче, передернули все, что могли. И в итоге, извините, обосравшиеся, мы все-таки выиграли второй матч!

Годом ранее, в 64-м, произошла знаменитая история, как Никита Симонян едва не отчислил из команды Игоря Нетто. Это было при мне. "Торпедо" нам в том матче накидало целую "кошелку", а все потому, что мы не разобрались, как опекать Валентина Иванова. Сцена была такая. В перерыве Никита стал говорить какие-то слова – не столько относившиеся к тактическим моментам, сколько эмоциональные.

А 35-летний Игорь был расстроен вконец. Он всегда имел право слова, потому что если как организатор Старостин – это "Спартак", то как игрок Нетто – это "Спартак". И он сказал главному тренеру, с которым много лет вместе отыграл: "Никита, да ты не о том говоришь!"

Симонян в запальчивости не совладал с собой даже в присутствии Чапая. И ответил: "А ты вообще молчи! И на второй тайм не выйдешь". Слава богу, потом ситуация нормализовалась. Было собрание, на котором и мне довелось выступить. Но говорил я не о Нетто, а о себе. Занялся самокритикой и сказал: "Естественно, вратарь должен спросить себя: а где он был, когда пять штук забивали?" А Нетто, естественно, остался в команде – кажется, дело ограничилось выговором.

Я горжусь тем, что выходил на поле с ними обоими. Мне безумно повезло: будучи игроком "Локомотива", я играл против Симоняна, и он даже забил мне в Лужниках; выступал с ним в сборной СССР и, кроме того, работал под его тренерским началом. Нас многое объединяет.

Между прочим, Симонян по системе "игрок плюс тренер" является вторым после Лобановского по числу титулов, которые выиграл. Не могу сказать, что он глубоко копался в тактических изысканиях, нюансах физподготовки и так далее. У Никиты Палыча наряду с тонким чутьем и пониманием футбола был большой человеческий авторитет. И это очень важно.

Когда у тебя в команде есть звезды, то с ними надо каким-то образом найти общий язык. Симонян умел это делать, как мало кто другой. Человек прямо с футбольного поля перешел на тренерскую скамейку – и Нетто, капитан, с которым он только что играл, стал его подопечным! Сложнейшая на самом деле психологическая ситуация. Однако команда играла – и стала чемпионом. И заслуга Никиты, что ему, будучи великолепным футболистом, хватило ума стать прилежным учеником на тренерской стезе. Симонян всегда был мудрым человеком и таким остался.

Что же касается истории моего ухода из "Спартака", о которой я еще расскажу, то в ней Симонян был ни при чем, там сыграл роль Чапай. Поэтому у нас с Никитой отношения в полном порядке по сей день.

А Нетто для меня – самый великий игрок в истории "Спартака", по всем позициям и параметрам. Правда, по индивидуальному мастерству я на первое место среди спартаковцев всех времен ставлю Федора Черенкова. Гения с большой буквы, так до конца и не понятого. Феномена движения. Это что-то врожденное.

По чисто футбольным качествам Черенков – это даже не Стрельцов, это Пеле. Эдик проще, хотя и гениально проще. С точки же зрения владения мячом, понимания игры, умения решать эпизод Черенкову не было равных. Нельзя забывать Сальникова, Исаева, но другого такого, как Федор, не было.

Если же возвращаться к Нетто, то это был человек абсолютной честности, порядочности, профессионализма. С точки зрения профессионализма я бы вообще поставил его на первое место в нашем футболе тех времен. А может, и вообще всей советской эпохи.

Кстати, Игорь здорово играл в шахматы. Как и Галимзян Хусаинов. Когда Гиля обыгрывал Лобановского, тот был злой как дьявол, швырял фигуры, ругался матом: "Б..., проигрываю какому-то татарину, метр с кепкой".

Почему Нетто не стал классным тренером? Может быть, он был слишком гениальным игроком для этой работы. Хотя он потренировал и в разных странах – в Иране, на Кипре, в Греции, куда в "Панионис", кстати, я его и порекомендовал. Затем был не у дел.

Его жена, актриса Ольга Яковлева, облапошила его и забрала все деньги, которые он за свою жизнь заработал. Это было большое несчастье, когда Игорь на ней женился. Поэтому в последние годы жизни серьезно заболевшему Нетто было очень плохо...

Когда я перешел в "Спартак" - да и потом тоже, – имя Нетто было для меня святым. Помню, шли мы сразу после моего перехода со Старостиным вверх по Пушкинской улице, и он спросил: "Вопрос с квартирой мы решим. Какую дополнительную зарплату тебе положить?"

Я сказал: "А Игорь Нетто получает дополнительную зарплату?" Чапай посмотрел на меня: "Честно?" - "А как иначе?" - "Нет". – "А как же я могу получать эту зарплату, если у вас Нетто ее не получает?"

Сошлись на том, чтобы мне машину какую-нибудь из комиссионного магазина присмотрели, поскольку на новую денег у меня нет. Старостин внимательно взглянул на меня: "Да это я тебе в два счета сделаю!" И я купил в комиссионке подержанный автомобиль, на котором ездила великая молодогвардейка по фамилии Борц. И при том что она была гонщица, я на той "Волге-21" проездил 12 лет. А представляете, какие бы машины у меня были в Киеве?! Но я ни о чем не жалею.

***

В 66-м году, уже будучи абсолютно спартаковским человеком, я часто общался со Старостиным. К тому времени мне уже очень хотелось понять его феномен. Были мы как-то во Франции, и я спросил: "Николай Петрович, скажите, пожалуйста, мы достигнем когда-нибудь в материальном плане того уровня, что я вижу здесь, в Париже?"

Чапай огляделся вокруг, понял, что лишних ушей нет и ответил: "Боюсь, что и твои внуки до этого не доживут".

Он очень хорошо отдавал себе отчет в реальности происходящего вокруг, и идеологически был совершенно не зашорен. Блестяще знал историю, литературу. Мы ехали от Парижа до Лилля, и он мне едва ли не наизусть рассказывал "93-й год" Виктора Гюго. После чего я задал ему вопрос, почему "Спартак" назвали "Спартаком". Он ответил:

- Ты понимаешь, история о том, что на столе лежала кем-то забытая книжка Джованьоли "Спартак", я бросил на нее взгляд и понял, как будет называться команда, - это красивая выдумка. Мы назвали его так в честь оппозиционного молодежного движения Эрнста Тельмана в Германии, которое тоже называлось "Спартак". В это закладывалась скрытая контрдинамовская идея, но этого никто не должен был понимать, иначе название бы ни при каких обстоятельствах не прошло. Отсюда и романтическая выдумка про Джованьоли.

Такую вот вещь сказал мне Старостин в купе поезда. А я, чувствуя, что его потянуло на откровения, задал еще один вопрос: "А что же все-таки явилось причиной того, что ваша семья была подвергнута репрессиям?" Николай Петрович помрачнел: "Всякое было". – "Но какая основная причина – политическая, экономическая?"

Он посмотрел в окно и хмыкнул. Рассказал, что на братьев Старостиных "повесили" пропажу какого-то состава с продовольствием, который ехал из Польши. Это была официальная версия органов. На самом же деле, по словам Николая Петровича, дело было в том, что в середине 30-х он был в очень тесном контакте с комсомольским вождем Александром Косаревым. Именно с ним они разработали план первого чемпионата Советского Союза, и Косарев, друг и куратор "Спартака", "толкал" этот проект на более высокий уровень.

А потом, когда Косарева репрессировали и расстреляли, "отношения с врагом народа" вспомнили и ему, и его братьям с сестрами. Мне Старостин об этом рассказывал спокойно, потому что к этому моменту Косарева уже реабилитировали.

В тот момент Николай Петрович активно работал над своей книгой "Звезды большого футбола", и тогда появилась третья версия – что все это из-за знаменитого режиссера Мейерхольда. Старостины были очень большими театралами и крепко с ним дружили, и после того, как был репрессирован Мейерхольд, пошли "прицепом". Тогда я сдался, не в силах все это количество версий переварить.

Спустя некоторое время я познакомился с одним парнем, полковником, и наши жены стали общаться. Супруга нового знакомого оказалась суперразведчицей, да и сам он был непрост – был замом руководителя Московского кинофестиваля, курировал литературу, журналистику. Однажды я приехал к нему, собралась компания. Стол "вел" мужик, оказавшийся большой шишкой Лубянки. И как-то зашел разговор о Старостине. И вот этот самый человек, который до того вальяжно восседал во главе стола, вдруг изменился в лице и сказал о Николае Петровиче: "Уголовник, б...!"

После чего разговор на эту тему мгновенно прекратился. То ли там знали больше, то ли так насолил Чапай динамовскому ведомству... Больше затрагивать эту тему не хотелось. Но загадка Старостина от этого не стала менее интригующей.

***

В середине 60-х в управлении спортивными делами ВЦСПС появился некий Николай Иванович Елисеев. Его и приближенных спартаковские люди вскоре стали называть "черными полковниками". А "Спартак" тогда как раз был включен в систему профсоюзного спорта. Но родным для профсоюзов было "Торпедо" - тем более учитывая установку, что рабочий класс должен во всем задавать тон. То есть автозаводцы должны были быть безоговорочным флагманом профсоюзного спортивного движения.

Но для этого нужно было что-то сделать со "Спартаком". И в 65-м году, воспользовавшись 8-м местом в чемпионате (хотя в том году команда выиграла Кубок), Елисеев и Ко убрали и Старостина, и Симоняна.

Вместо Симоняна назначили Николая Гуляева. Мы это решение приняли, но попросили, чтобы при этом вернули Старостина, так как этот тандем в 50-е успешно работал. Наставляли Гуляева, чтобы во всех инстанциях он твердил: нужен Николай Петрович!

Гуляев был в высшей степени порядочным человеком. Он никогда ничего не делал и не мог сделать за спиной Старостина и игроков. Но это был единственный случай, когда он не пошел вместе с коллективом до конца. И нисколько не сомневаюсь, что потом сильно сожалел об этом. По-видимому, у него, только вновь назначенного, были абсолютно связаны руки. И в итоге начальником команды назначили нормального парня, но безумно далекого от футбола и всех наших дел. Звали его Андрей Сосульников. 

А влияние Чапая на жизнь и умы игроков было громадно. До того, что они слепо верили в него и во все, что он делает. Для них всех Старостин был отцом родным, они были в него влюблены без памяти. Впрочем, почему "были"? До сих пор влюблены...

Мы были страшно возбуждены тем, что нам не пошли навстречу, и начали войну против этого Сосульникова, до перехода в фубольную команду руководившего зимними видами спорта в центральном совете "Спартака". Он пытался завоевать наше расположение всякими материальными благами, тем более что ему, понимая нашу реакцию на происходящее, шли навстречу, подбрасывали деньжат, чтобы он их в команде распространял.

Не помогало. Мы стояли на своем и требовали вернуть нам Старостина. Меня избрали капитаном команды, и я возглавил это движение. В каких только инстанциях не побывал! А "по дороге" вернул в большой футбол – и, может, не только в "Торпедо", но и в сборную – Эдика Стрельцова.

Это был день финала чемпионата мира 1966 года, на который, как вы помните, меня не взял Морозов. Я пошел на прием к председателю спорткомитета СССР Игорю Машину, где "пробивал" возвращение Старостина, а заодно доказывал необходимость перехода нашего футбола на профессиональные рельсы. Три часа мы гоняли чаи, смотрели финал, обсуждали судейство Тофика Бахрамова – и ни до чего, естественно, не договорились. Ни по Старостину, ни по профессиональному футболу.

Оттуда поехал к секретарю Моссовета Пегову. Он пригласил меня в кабинет, а сам тем временем встал и начал собирать какую-то папку. Спрашиваю: "Как наши дела?", имея в виду, естественно, Старостина. Он отвечает: "У нас дела в порядке. Лучше скажи мне, что нам делать со Стрельцовым". – "В каком смысле?" - "Возвращать ли его в большой футбол?" - "Это нужно было сделать еще вчера!" – "Но вы же будете от него пропускать!" - "Я буду счастлив, если он мне забьет". Пегов задумчиво посмотрел на меня, держа в руках эту папку, и воскликнул: "Считайте, что вы – последняя капля!"

И куда-то убежал. А я остался ждать. Сижу в кабинете минут двадцать, в конце концов решаю выглянуть. Канцелярия на меня смотрит вот та-акими глазами: "Вы откуда?" - "Жду". – "Да вы что? Он уже на приеме у Гришина". Оказалось, что в тот день всем было не до Старостина, потому что решался вопрос Стрельцова. Пегов сказал, что беседовал с капитаном "Спартака", и даже тот сказал: мол, надо возвращать. И все было решено.

Но Старостина-то нам никто не возвращал! И тогда раздался звонок от тестя. Подчеркиваю: сам я ему не звонил, потому что мне неудобно было пользоваться его связями. Стоило ему пальцем пошевелить – и в 59-м я оказался бы в "Спартаке". Но все свои проблемы я предпочитал решать сам.

Я женат на дочери очень известного в своих кругах человека – строителя особо важных объектов Леонида Яковлевича Губанова. После войны он разработал план быстрого восстановления разрушенного Ростсельмаша, имел на этот счет личную переписку со Сталиным и получил Сталинскую премию. А в Днепропетровске построил знаменитый ракетный завод, из-за которого этот город на много лет был закрытым для иностранцев. Когда закончил работу, распоряжением Брежнева был переведен в Москву. И дружил с генсеком. Есть у меня, кстати, пара фотографий, на которых тесть ругается с Хрущевым...

Так вот, звонит мне Леонид Яковлевич, прослышавший о нашей ситуации со Старостиным. Я приезжаю в ту самую квартиру, в которой мы с вами разговариваем (мы-то с Ольгой жили тогда на Таганке). Коротко рассказываю о ситуации. А тесть был эмоциональным человеком, курил бесконечно и умер на матче "Торпедо" - "Спартак", который мы проиграли – 5:1...

Выслушав меня, Губанов сказал: "Можешь написать на имя Брежнева три-четыре строки, не больше. Подписано должно быть тремя фамилиями – твоей, Нетто и Хусаинова. Я все передам".

Приезжаю к Старостину. Он тогда сидел в каморке в российском совете "Спартака" - выделили ему там местечко. Должность – заведущий отделом футбола и спортивных игр российского республиканского общества "Спартак". После моих объяснений он взял лист бумаги и написал своим каллиграфическим почерком: "Генеральному секретарю ЦК КПСС Леониду Ильичу Брежневу..." - и далее по тексту. Потом принес отпечатанный на очень хорошей бумаге текст.

Я поставил подпись первым. Позвонил Нетто и Хусаинову, и Игорь с Гилей мгновенно приехали и тоже подписали. В тот же вечер я отвез готовое письмо Леониду Яковлевичу на работу – в министерство Спецмонтажстроя на Маяковке. Оттуда и у Байконура, и у многого другого ноги росли...

Тесть сказал: "Все в порядке". И вскоре Старостина вернули в команду. Прошли годы. Я уже не играл в "Спартаке", а катался на горных лыжах в подмосковной деревне Курово. Смотрю, подъезжают черные машины, никогда там таких не было. Встаем в очередь на подъемник, а там такой серьезный дядя. Видит меня, не очень ловко подходит – и выясняется, что это референт Брежнева Самотейкин.

Он рассказывает, что именно ему довелось доложить Брежневу о нашем обращении по поводу возвращения Старостина. По словам Самотейкина, генеральный секретарь прочитал бумагу, взял ручку и веско сказал: "Мнение коллектива надо уважить". Таким образом Чапая и вернули.  

***

Капитаном я был ровно год. Когда вернулся Старостин, он меня поблагодарил и обратился с просьбой не напрягаться, потому что, по его мнению, капитаном должен быть полевой игрок. Николай Петрович сказал мне, что это немножко не по-спартаковски: в истории команды никогда не было капитана-вратаря.

Потом-то они появились – Прохоров, Дасаев, Черчесов. Но, видимо, он настолько привык к тому, что капитаны – Нетто, Хусаинов, что воспринял повязку на моей руке как какой-то нонсенс. В итоге капитаном стал Гиля, и я сам с удовольствием за него проголосовал.

Мои амбиции не были ущемлены. Другое дело, что некоторые начинания я как капитан не смог довести до конца. Люди подзабыли, что именно Владимир Маслаченко лично убедил команду, что она должна первой дружно выходить на футбольное поле, вставать в центре и приветствовать публику взмахом рук, повернувшись сначала в одну, а потом в другую сторону. А потом, дождавшись соперника, вручить ему вымпел и значки "Спартака".

И мы это делали. Кроме того, я настоял, чтобы "Спартак" одели в шерстяные тренировочные костюмы красного цвета с белой полосой. Обнаружил я и то, что одна чешская фирма начала выпускать очень качественные, из чистой кожи, белые кроссовки с двумя полосками. И в отличие от старых прорезиненных тапочек каждому из нас купили такие кроссовки. Плюс на костюмы нашили ромбик "Спартака".

Никогда раньше этого не было! Кроме того, я настоял на том, чтобы всю команду одели в одинаковую цивильную форму – финские костюмы, которые подобрали сами ребята. Нашли магазин, который взялся продать нам этот дефицит, причем по размерам каждого игрока. Это дополнялось белыми рубашками и одинаковыми галстуками. Но самый потрясающий номер заключался в том, что нашлись трое – не буду называть их фамилии, - которые эти костюмы продали. Мы не обиделись и даже не пожурили, но эти игроки похерили всю идею. Да что там говорить, если мы выиграли настоящие золотые медали на международном турнире в Болонье, еле дотащили с Логофетом до гостиницы огромный кубок, а потом несколько человек свои медали продали. Коллекционеры купили, а их уголовный розыск поймал: золотом-то торговать было нельзя.

В общем, в 67-м капитаном я быть перестал. И не могу сказать, что это меня сильно удивило. Как и то, что мы потом со Старостиным разошлись. Лидер, а тем более хозяин не может чувствовать себя должником. А Николай Петрович после той ситуации – чувствовал.

Но вернусь к его феномену. Всем было очевидно, что Старостин - великий организатор. Ему бы министром быть, управлять спортивным движением страны! А он – на внешне неприметной должности начальника команды "Спартак". Каждый миг в суете, отправляет мелких служащих, "шестерок", в общем-то, к властям предержащим – и все его просьбы выполняются. У него, по сути, ничего нет - а он руководит всем! Квартиру выбить, ребенка в образцовый детский сад устроить – все это колоссальной проблемой было, а для него – раз плюнуть. И он обожал этими, казалось бы, мелочами заниматься.

В тот период, когда шел процесс обратной доставки Николая Петровича в "Спартак", я очень часто бывал у него дома. Как-то раз подвез его в спартаковский офис (а я тогда по этому вопросу с той же регулярностью, как на тренировки, ездил) и стал свидетелем потрясающей картины. Может быть, от отчаяния, что вопрос никак не решается, предложил ему продвинуть на пост начальника команды его брата Андрея Петровича. А уже потом они с Николаем Петровичем поменяются местами.

И вот что сказал Чапай:

- Андрей же поклоняется всем богам! Завел себе какую-то молодуху, пьянствует с драматургом Исидором Штоком, подстригся под Габена, с цыганами водится... А я служу только одному богу – "Спартаку" и футболу!

В этот момент он открывает дверцу машины – и на словах "Спартаку" и футболу" как дает дверью, что я чуть не вылетел с водительского сиденья! Я так и замер – как в последней сцене "Ревизора".

И вот тут-то меня пронзило. Тут-то я и понял, почему Старостину не надо быть ни министром, ни каким-то другим руководителем высшего порядка.

Гениальность этого человека заключалась в том, что он через всю жизнь советских времен протащил категорически запрещенную тогда частную собственность – московский "Спартак". Для него он был, выражаясь языком отца Федора из "12 стульев", маленьким свечным заводиком.

В 64-м году на встрече с болельщиками – у меня где-то даже валяется фотография с нее – я выступал и говорил о том, что мечтаю о времени, когда у "Спартака" появится свой стадион. Там овация стояла! Но Чапай на меня обиделся: "Что ты лезешь не в свои дела?"

Оказывается, ему безумно нравилось, что он настолько влиятелен, что может в любую секунду сыграть и на "Динамо", и в Лужниках – где угодно. И никто ему не откажет. А вот с собственным стадионом – не вышло.

По бытовым вопросам я обращался к Старостину крайне редко. Мне как раз очень не хотелось, чтобы он подумал, будто что-то мне должен за ситуацию со своим возвращением. И, может, так никогда бы и не обратился, если бы не одна проблема. 

Сын Валерка, когда мы жили на Таганке, никак не мог комфортно почувствовать себя в детском саду. То болел, то что-то было не так. Хороший садик в итоге нашли на Соколе, но возить ребенка туда приходилось через полгорода на общественном транспорте. И я попросил Старостина помочь с обменом квартиры.

Он спросил, есть ли у меня какие-нибудь побрякушки – медали, значки. Чтобы выглядеть солиднее. Попросил захватить их с собой и объяснил, что мы пойдем к начальнику управления по распределению жилплощади в Москве. Приезжаем в управление, где у него уже есть договоренность о встрече. Он сажает меня на стул напротив двери, а сам входит в кабинет.

Сижу полтора часа, маюсь. И вдруг из того самого кабинета выходит человек невысокого роста, видит меня и спрашивает: "Ой, Володя? А что вы тут сидите? Вы зачем-то пришли?" Я объяснил ситуацию, он очень удивился – и стало ясно, что Николай Петрович за полтора часа на мою тему даже не заикнулся. Человек сказал, что он – парторг главного управления по распределению жилплощади и предложил приехать вечером к нему на Сокол по такому-то адресу. Оказалось, что он сам переезжает! Сейчас там живет Юля – моя старшая внучка...

В общем, решил вопрос с обменом, не вовлекая Старостина. Он обалдел: как это – мимо меня? Короче, это все, что я получил за свою 17-летнюю футбольную деятельность. Будучи альтруистом, я не получил от футбола ничего, а отдал – собственное здоровье. И если надо было бы этот путь повторить – я бы повторил.

Та квартира, в которой мы с вами общаемся, - не от футбола, а от семьи жены. Обставлял ее я тоже сам: как-то познакомился с директором мебельного магазина, который был большим поклонником футбола. Несколько раз взял его на игры, а когда нужно было покупать мебель, обратился к нему, и он обставил мне всю квартиру, не взяв ни одного рубля сверху. Хотя тогда чешские и немецкие гарнитуры продавали втридорога.

В общем, после истории с возвращением Старостина в "Спартак" я начал ощущать некий дискомфорт в отношениях между нами, какую-то напряженность, искусственность в беседах. Я настолько независимый и свободолюбивый человек, что меня это нисколько не тяготило. Но закончилось тем, что именно Николай Петрович поспособствовал тому, что я вынужден был уйти из "Спартака" и закончить карьеру игрока.

Это произошло в начале 1969 года. А в 68-м мы заняли второе место. Да, мне было 32 года, но "идущим с базара" я себя ни в малейшей степени не ощущал. Тем более что в том сезоне мы играли вообще без двух центральных защитников. У нас их просто не было! Пришлось трансформировать в них двух хавбеков – Сашу Гребнева и Сережу Рожкова.

Слава богу, они были очень образованными по-футбольному людьми – прекрасно работали с мячом, читали игру. Но нередко недостаток опыта именно на этой позиции, конечно, сказывался. Работать приходилось без передышки. И они сами, все прекрасно понимая, перед выходом на поле хохмили: "Шура (у меня в команде было прозвище – "Шура Балаганов"), ну ты там поработаешь на выходе?" А я безумно любил игру на выходах. Она мне позволяла летать.

Игорь РАБИНЕР

(Продолжение следует)

"Спартаковские исповеди": Владимир Маслаченко

Часть 1