«Кремлевские таблетки помогли «Спартаку» выиграть Кубок СССР». Неизвестная история от советского журналиста
Странно перебирать полуистлевшую подшивку древних газет — и среди прочих узнавать вдруг фамилии людей, которым можно дозвониться хоть сегодня.
На всю Москву их осталось двое — значительных футбольных журналистов советской эпохи. Для которых сам Трахтенберг — «Леня». Молодой человек, перспективный автор.
Счастлив быть в дружбе с каждым из них. С их стороны это называется «дружба». С моей — настоящее преклонение.
Валерий Винокуров живет неподалеку от меня, на Дмитровском шоссе. Сергей Шмитько — чуть подальше. Возле Измайловского парка.
Сегодня ему 90 — и мне хочется, чтоб вы чуть лучше узнали этого человека.
***
Я звоню ему в болезненную январскую оттепель и уговариваю не выходить из дома без большой нужды: «Скользко, Сергей Николаевич!»
Слышу в ответ глухой смешок:
— Да я и сейчас гуляю. В парке, по снежку.
Сколько раз я уж попадался на эту уловку от Шмитько:
— Вот вывел старого пса на прогулку.
Каждый раз недоумеваю:
— Какого еще пса, Сергей Николаевич?
Знаю же — собак не держит.
Мгновение спустя выясняется — говорит он о самом себе.
Это Сергея Николаевича Шмитько я прошу позировать с мячом — а он внезапно начинает чеканить головой. Я только и успеваю щелкать затвором фотоаппарата. 16 раз, 17, 25...
Это Шмитько присаживается на пол без всякого хруста в коленях — чтоб достать альбом с фотографиями. Я узнаю на выцветших снимках такие милые дорогие лица. Вот юный Владимир Федотов в ушанке смахивает варежкой снег с 21-й «Волги».
Шмитько, заметив блеск в моих глазах, обезоруживает окончательно:
— 7 декабря 1970 года! Или 8-е. Какой снег был, а?
Я поворачиваю карточку ближе к свету. Никаких дат. Сзади? Тоже...
— Откуда вы знаете? — улыбаюсь недоверчиво.
Я готов, что чей-то голос мне мягко подскажет — «он видит ваше отражение в чайнике». Но нет. Разгадка даже проще.
— Это следующий день после ташкентской переигровки. Где Вовка забил два мяча, а ЦСКА выиграл. Прилетели в Москву — и вот мы собираемся... Смотри — в глубине машины меня видно. Вот мое ухо, вот!
Шмитько тычет пальцем в карточку. Я всматриваюсь — и убеждаюсь: все так. Видно!
— Вовка привез из Ташкента ту самую кочку, от которой залетел решающий гол, и узбекский халат. Мы напились втроем — я, Федотов и фотограф Моргулис. Время расходиться. Вовка кричит: «Я вас провожу! Я вас довезу!» — и напяливает этот халат. Говорю ему: «Ты куда? Зачем? Пьяный же! А халат зачем надел?» Федотов смотрит на меня как на дурака: «Он теплее дубленки...»
— Снял?
— Снял. На дубленку мы его уговорили. А провожать нас все-таки повез.
***
Из альбомов достаются и раскладываются прямо на подоконнике вещи совершенно бесценные — вроде рукописей великого поэта Николая Рубцова, над которым Шмитько шефствовал еще со времен флотской многотиражки.
— Кстати, на этот самый подоконник Коля все время бросал свой паспорт. Рваный-рваный...
Судорога перехватывает мое горло, я верю и не верю.
А Шмитько добивает без всякой жалости:
— Вот фотография молодого Андрея Вознесенского. Времен Политехнического. А вот Иосиф Бродский мне записал свой телефон, еще чернилами...
— Знакомы? — едва оправляюсь я от потрясения.
— Конечно, я знал Иосифа, — спокойно отвечает Шмитько. — Милый рыжий мальчик. Но я-то уже печатался, а он еще нет. Поэтому мы были ближе с его папой, фотографом. Кстати, неплохим.
***
На могильном памятнике погибшему вратарю ЦСКА Михаилу Еремину выбиты стихи как раз Шмитько. Не только футбольного журналиста, но и прекрасного поэта.
Я прошу прочитать на память целиком. Сам помню отдельные строчки. Шмитько поначалу немного сбивается — но ловит ритм и продолжает уверенно:
— Не вернулась птица из полета,
Потеряла стая журавля.
Мяч завис и не летит в ворота,
Если нет в них больше вратаря.
Скорбный миг на главном стадионе.
Замерли трибуны, встали все.
Если б чуть помедленнее кони
Мчались по рассветному шоссе...
Сам Сергей Николаевич всю жизнь был скверным примером для юных спортсменов — пепельница набивалась за час-другой. Кофе заваривался густой, как нефть. Насчет алкоголя не знаю — не выпивали. Хоть и стоило бы.
Но в 88 вернулся с того света на одном лишь жизнелюбии, перенес тяжелейший ковид. На сей раз стая журавля не потеряла — Сергей Шмитько возвратился из госпиталя посвежевшим, румяным. Насколько возможно быть румяным в 90.
С той поры — никаких сигарет.
***
Но озорничать не перестал, что вы. Встретились тут на траурном мероприятии, провожали чудесного журналиста Павла Васильева.
Выйдя из ритуального зала, Шмитько шапку едва успел натянуть — и вдруг поскользнулся, замер на секунду в какой-то балетной позиции. Хорошо, я случился рядом, вцепился в рукав:
— Осторожнее, Сергей Николаевич. До 90 надо дотянуть!
— Почему это — до 90? — встрепенулся какой-то дед рядом. — До 100!
— Лучше до 99, — отозвался другой старик. Как мне думается, на четверть века моложе Шмитько. — Чтоб всем показать вот так: «Это вам вместо юбилея»!
Хмыкнув, согнул руку в локте.
Шмитько задумался над услышанным и увиденным, все взвесил — и выстрелил историей:
— Отправили меня молодого на интервью к Валентину Бубукину. Только сели — Бубукин произнес: «Жизнь дается человеку один раз, и прожить ее надо так...» Все, думаю. Разговора не выйдет, сплошные назидания. Но Бубукин вдруг воскликнул: «Чтоб *** стерся! Осталась одна шкурка!»
Шмитько огляделся, вздохнул глубоко-глубоко — и подытожил:
— После этого дружили до конца дней.
Я молчал, совершенно ошеломленный этой историей. А Шмитько уж заторопился:
— На поминки не поедешь? Ну и зря. Пообщались бы. Ты ко мне заглядывай. Еще столько историй осталось, столько фотографий.
Я пообещал. А вчера вот позвонил и выпросил у Сергея Николаевича разрешение написать историю совершенно чудесную. Рассказанную мне еще четыре года назад. Но тогда публиковать ее мы не решились. А сейчас... Почему бы нет?
— В юбилейной-то заметке! — бросил я, словно козырь на стол. — А?
— Да пиши что хочешь! — выдохнул Шмитько.
***
Я вернулся мысленно в тот вечер, на кухню к Сергею Николаевичу. Достал диктофон. Снова переслушал, поразился. Послушайте и вы:
— Август 1965-го года. Финал Кубка СССР. «Спартак» против минского «Динамо». Минск тренирует старший Севидов, Сан Саныч, а в «Спартаке» играет его сын Юрка. Минск бьется изо всех сил, упирается. Каждому футболисту только назначенный руководитель Белоруссии Петр Машеров пообещал по «Волге» за победу. «Спартак» вялый. Сыграли 0:0. На следующий день переигровка. Еще неизвестно, чем закончится. У Логофета какая-то родственница работала в кремлевской больнице. Ну и принесла таблетки для видных партийцев.
— Для восстания плоти?
— Что-то вроде. Логофет собрал приятелей: не попробовать ли?
— Ну и?
— Четверо приняли — Маслаченко, Севидов, Логофет и Рейнгольд. Никому в команде слова не сказали. Выходят на матч. Состояние странное. Первый же удар по воротам «Спартака» метров с тридцати. Арзамасцев пробил в «паутину». Маслак как-то странно взмахнул рукой, пропускает! 3-я минута — «горят» 0:1!
— Это таблетки еще не подействовали.
— Рейнгольд потом рассказывал: «Еле ноги таскаю, состояние ужасное. Логофет с Севидовым не лучше. Дотянуть бы до перерыва...» В раздевалке братья Старостины чуть ли не с иконой ходят! Выбежали на второй тайм — и понесло как на крыльях. Рейнгольд из Ремина, который его держал, клоуна делал. Только и сажал на задницу, как и страхующего защитника Савостикова. Раз проскакивает — кричит: «Татарин!» Вешает на Хусаинова — тот замыкает головой! 1:1. Уже легче. В дополнительное Логофет кидает в прорыв Рейнгольда, тот проталкивает мяч Хусаинову — 2:1! Победа! Минск загружается в автобус, кто-то бросает: «Такой банкет нам сорвали, все заказано было...»
— Вот видите. Животворящие таблетки-то.
— Рейнгольд мне рассказал, что было дальше: «Возвращаюсь домой, чувствую — умираю. Слабость, голова раскалывается. Звоню Юре Севидову: «Наверное, помру ночью. Что делать?» — «Садись в такси и дуй ко мне». Кое-как доехал. Три часа ночи! Юрка сразу протягивает полстакана коньяка. Я хлопнул — и расцвел... Сразу закончились страдания...»
