Хоккей
"Мы хотели быть людьми, а не рабами". 30 лет главному скандалу советского хоккея
Поздним октябрьским днем 1988 года вышел в свет очередной, 42-й номер журнала "Огонек". Как всегда, в газетных киосках с надписью "Союзпечать" за ним выстроилась километровая очередь. Каждый выпуск журнала, который редактировал поэт Виталий Коротич, взрывал информационную "бомбу", и чаще всего не одну. Всплывали на поверхность десятки тем, которые в советской прессе были под строжайшим запретом.
Ровно 30 лет назад такой темой оказалась изнанка героического советского хоккея. "Огонек" опубликовал открытое письмо центрфорварда первой пятерки ЦСКА и сборной СССР Игоря Ларионова главному тренеру обеих его команд Виктору Тихонову под заголовком "В долгу перед хоккеем..." Его литературную запись сделал член редколлегии и редактор отдела внутренней политики "Огонька" Анатолий Головков.
Не знаю других прецедентов в истории, когда бы журналистский материал о спорте оказался частью и, более того, отражением истории всей страны. В случае с Ларионовым произошло именно так. Это письмо стало одним из символов перестройки, гласности и вообще невиданных изменений в советской стране, в итоге приведших к падению коммунистического режима и развалу СССР.
Манифест Ларионова обозначил начало времен, когда действительно торжествовал принцип: "Свобода лучше, чем несвобода", подчиненные не боялись критиковать высокопоставленных (иной раз – выдающихся, таких, как Тихонов) начальников, в том числе публично, а понятие "корпоративная этика" блекло перед реальной пользой, которую неудобные люди приносили своей организации и всей стране. Потому и финал этой истории оказался таким...
Впрочем, не будем забегать вперед, а попытаемся восстановить картину тех уникальных событий, перевернувших отечественный спорт и родивших такое практически неведомое до того в нем понятие, как уважение к личности спортсмена. Помогут "СЭ" в этом:
– сам Ларионов – из интервью автору этого материала, опубликованного в 2016 году, а также новых комментариев специально для этого расследования;
– Игорь Куперман, известный журналист, а впоследствии функционер клубов НХЛ;
– автобиография Алексея Касатонова "Адмирал хоккея", которую записал автор этих строк, и она должна выйти в свет в ближайшие месяцы;
– мемуары вдовы Тихонова Татьяны Васильевны "Виктор Тихонов. Жизнь во имя хоккея";
– а главное – Анатолий Головков, соавтор письма Ларионова, который поделился с "СЭ" интереснейшими деталями его выхода в свет.
Для начала, впрочем, – само письмо. Ведь новое поколение российских болельщиков если о нем и знает, то только понаслышке.
Полный текст письма Игоря Ларионова Виктору Тихонову в "Огоньке" – читайте здесь
"Поддельный" офицер и невыездной сборник
В этой истории не обойтись без интродукции. Недовольство Профессора нравами советского хоккея, а также конкретно ЦСКА и Виктора Тихонова, как выяснилось, началось с первого же года его пребывания в лучшем клубе страны.
Ларионов рассказывает:
– В конце моего первого сезона за меня подписали документ, сделав офицером. Подделали подпись. Было это так. В том сезоне мы выиграли все, что только возможно, начиная с Кубка европейских чемпионов в Италии, когда Вова Крутов в первом матче получил сотрясение мозга, а Валеру Харламова, которого поставили в тройку к нам с Макаровым, признали лучшим нападающим. До автокатастрофы, в которой он погибнет, оставались считанные недели... Потом была единственная в истории победа нашей сборной в Кубке Канады, выигрыш чемпионата страны и первенства мира.
Уже после золота чемпионата мира Тихонов перед игрой с "Динамо" вызвал меня на чашку чая. Уезжали из Архангельского в четыре – и прямо перед посадкой в автобус случился этот разговор. "Есть такое постановление – в порядке исключения тебе дают звание офицера". И объясняет, что это привилегии, бесплатные поездки на курорт, квартира за полцены…
А я с самого начала говорил, что люблю хоккей, партнеров, но армия для меня не обсуждается. Есть люди, которые хотят быть офицерами, получать все эти блага, – но я к их числу не отношусь. Что и сказал Тихонову. Он мне сразу выдал аргумент: "Был такой вратарь Мкртчан. Он всю жизнь жалел, что ушел из ЦСКА. Была бы воинская пенсия..." – "Понимаю, но у меня немножко другие виды на жизнь". – "Ты неправильно поступаешь". – "Хорошо, но таково мое мнение и мое решение".
С "Динамо" мы сыграли вничью 2:2 и досрочно стали чемпионами. Оставалась игра с горьковским "Торпедо", которая ничего не решала. Тихонов отпустил нашу пятерку на выходной. Приезжаю на раскатку перед игрой, и тут второй тренер Юрий Моисеев вручает погоны со звездочкой: "Поздравляю, ты офицер". – "Какой офицер?! Что-то не пойму. Я же ничего не подписывал, отказался от всего!"
А с раскатки нас тоже отпустили, и Слава со всей пятеркой подходят: "Поехали в "Пекин". Туда, кстати, где начиналась вся эпопея Кокорина и Мамаева. "Эти погоны нужно обмыть шампанским". Тут уже куда деваться? В 10 утра, вместо раскатки, мы едем пить шампанское. Так вот и стал офицером, на самом деле ничего не подписав.
Через неделю у нас был банкет с влиятельными генералами. И там ко мне подходит жена Моисеева. "Не обижайся, Юрий Иванович хотел сделать тебе добро. Если захочешь куда-то уйти, у тебя не будет проблем". Тут я смирился, поскольку, во-первых, поверил ей, а во-вторых, Моисеева как человека уважал. Да, он был жестким, следовал тарасовской системе. Но ни унижений, ни каких-то других плохих вещей с его стороны не было. Вот только потом Моисеев ушел тренировать "Динамо", и когда я захотел уйти из ЦСКА, выяснилось, что никто мне ничего не обещал.
***
На льду у Ларионова и его партнеров под руководством Тихонова все складывалось блестяще, а вот за его пределами – не всегда. Копилку недовольства игрока пополнило то, что в 1985 году центрфорвард ведущего звена сборной СССР стал невыездным.
Ларионов:
– Эта история началась с того, что в 84-м году мы в Калгари проиграли в овертайме полуфинала Кубка Канады хозяевам. После полуночи мне удалось сделать так, что наш "специалист по клюшкам", который на самом деле был сотрудником КГБ, не увидел момент моего ухода. А ушли мы с Сашей Кожевниковым для того, чтобы провести время со сборной Канады в спортбаре. Попили пива с Гретцки, Мессье, Робинсоном, Тонелли. Вернулись в отель в пять утра и тоже остались незамеченными. Но оказалось, что рано радовались. Потому что на следующий день наше участие в этой тусовке всплыло в канадской прессе. Это перевели, и была серьезная разборка, собрание на полтора часа. Виктор Васильевич лютовал.
В том году клубной суперсерии не было, а ЧМ-85 был в Праге, в соцстране, куда выехать мне дали. Но чувствовал, что тучи сгущаются. Как-то вызвали в политотдел ЦСКА, предъявляли претензии, что где-то дал интервью североамериканской прессе, общался с эмигрантами. И вот в декабре 85-го – суперсерия в Америке. После "Приза "Известий" вылетаем на первую игру в Лос-Анджелес. И вдруг мне говорят, что мой загранпаспорт еще не готов, техническая проволочка. Но обещают, что ко второй-третьей игре я прилечу. А там вдруг новая версия: сообщение, что якобы в Америке готовится диверсия, и меня хотят похитить. Поэтому придется придержать меня в Союзе.
Никто ничего не объяснял. Я просто не мог поехать ни в Германию, ни в Швецию, ни в Финляндию. Пропустил все товарищеские матчи. А ЧМ-86 был в Москве, туда паспорт был не нужен. Но только в случае победы Тихонов или кто-то еще мог пойти наверх и ходатайствовать, что я не убегу. Хотя у меня и в мыслях такого не было. Никогда. Тем более что с приходом Горбачева началось потепление и возникла надежда на то, что нам добровольно дадут шанс играть в НХЛ. Но ждать пришлось долго.
А тогда, перед началом ЧМ-86, мне дословно сказали: "Твой загранпаспорт находится на пятачке ворот соперника". Тем более что в предыдущем году мы проиграли в Праге, и в случае второго подряд поражения, да еще домашнего, оргвыводы были неизбежны. К счастью, после победы все разрешилось.
***
У вдовы главного тренера Татьяны Тихоновой в ее мемуарах – другая версия:
– Ларионов в первом же абзаце (открытого письма) пишет, что он никак не мог встретиться и поговорить с Тихоновым, хотя жили они на одной базе в Архангельском. Поэтому он решил высказаться публично. Шесть лет он не мог пообщаться с главным тренером – это же смешно! Смешно и нелепо. Значит, Ларионов просто уклонялся от встречи и от разговора, потому что Виктору было что ему сказать.
Виктор пробивал ему выезд за границу, когда Ларионов оказался на подозрении у КГБ. Понимаю, что не из любви к Ларионову, а потому, что тот был игроком ведущего звена. Оказалось, и дел-то на две копейки, что-то там с девицами, а вот так все завертелось-закрутилось. Может, с тех пор комплекс неполноценности у Ларионова и появился. Снаружи Игорь – просто-таки красавец, а вот поди ж ты – с гнильцой внутри. По поводу него без конца к Виктору приходили девушки, что-то просили, что-то требовали, жаловались… И так без конца – замучил этот гендерный вопрос. Пока он не женился. И вот с тех пор, как он не стал невыездным, у него затаилась обида. Как так – он великий, его на руках носят, а выехать не может.
***
"Комплекс неполноценности" и Ларионов – две вещи, совершенно несовместимые, тут Татьяна Васильевна, понятное дело, обиженная за мужа, хватила лишку. И уж "гендерный вопрос" (тем более, как мы видим из контекста, оставшийся в прошлом, до женитьбы хоккеиста) в те времена явно не мог быть поводом, чтобы на год сделать одного из ведущих хоккеистов страны невыездным. Люди занимались государственным делом – тем более когда речь шла о хоккее, – и из-за "чего-то там с девицами", которые когда-то ходили к Тихонову и жаловались на Ларионова, никак не могло стать поводом для его преследований со стороны КГБ. Поэтому в версию самого хоккеиста верится гораздо больше. Сбежать из-под контроля человека из органов на вечеринку с участием хоккеистов сборной капиталистической страны – проступок по тем меркам несравнимо более серьезный.
Каждому правдоискателю нужен свой летописец
Да и, с точки зрения мотивов, которые побудили Ларионова к написанию письма, адресованного именно Тихонову, значение года без выездов за границу преувеличивать не стоит. Это, безусловно, умножило его недовольство существующими порядками, но гораздо больше игрока задевал каждодневный образ жизни хоккеистов и стиль руководства тренеров той поры. Таким он был (и, разумеется, остается) человеком – никогда не идущим в строю со всеми и всегда думающим своей головой.
Анатолий Головков рассуждает:
– Мне кажется, в отличие от Славы Фетисова, который, несмотря на декларации, все-таки человек успеха, карьеры и денег, Игорь – абсолютно другой. Если нужно понять русскую душу, это – Ларионов. Он правдоискатель. Он бесстрашно вел себя с Тихоновым, мог сказать ему в лицо то, что не сказал бы никто другой. Он ничего не боялся. Я видел это собственными глазами. Хоть внешне и хрупкий, но русский былинный человек на коньках.
Он говорил мне: “Я иногда разговариваю с американцами – так стыдно им все это рассказывать! У них глаза на лоб лезут, когда они слышат, что с нами делают”. Это слова Игоря того, еще совершенно социалистического времени, когда ни на каких американцев вообще еще никто не ориентировался. Но ему хотелось жить по законам цивилизации – и чтобы к ним, хоккеистам, относились так же.
Тихонов был очень могущественным человеком. Открывал двери в ЦК КПСС ногой и еще задолго до этого письма запросто ходил к Юрию Андропову, который его в ЦСКА и сборную СССР лично и назначил. Он был на даче у председателя КГБ и будущего генсека много раз, выпивал-закусывал там, а Андропов со всеми своими болезнями на это смотрел. И погнать против него волну – это были не шутки. 88-й год – это была еще советская власть, несмотря на гласность и всякие ветры перемен. Одно его слово могло человеку сильно навредить. Игорь со Славой легко могли убежать в те же Штаты, но сделали другой выбор. Они решили заявить во всеуслышание: “Где справедливость?”
Пойдя на такое письмо, Ларионов рисковал страшно, невероятно. Я, например, думал, что их с ребятами вообще тормознут и никуда не пустят. Не раз Игорю говорил: “Ты понимаешь, что делаешь?” – “Толя, понимаю. Я столько пережил, что уже прижат к стенке. У меня нет другого выхода. Уже отбоялись, хватит. Пусть делают что хотят – выживем как-нибудь. Не отпустят в НХЛ, пойду в “Химик” – играть, тренировать. Или пускай отпускают. Но так продолжаться не может”. Когда все получилось, и они уехали – это был праздник души. В том числе и для меня.
***
Вот мы и добрались до фигуры Головкова, автора литературной записи письма. Как говорится, каждому герою нужен свой летописец. Правдоискателю – тоже.
Вообще, если честно, даже я, когда брался за эту тему, не знал, кто записывал мысли Профессора. Имя журналиста “Огонька” назвал мне он сам, но сказал, что связь они давно потеряли. 73-летнего Головкова я нашел через Фейсбук. Писатель, кинодраматург, бард, он уже несколько лет живет в Израиле. На мое письмо Анатолий Эммануилович откликнулся моментально, и на протяжении часа охотно вспоминал детали той знаменитой истории.
– В то время я был редактором отдела внутренней политики и членом редколлегии “Огонька”, – рассказывает Головков. – Писал репортажи из горячих точек, и у меня не было проблемы попадания на полосу журнала. Это у меня спрашивали, что я хочу, какие планы, если что-то писал – ставили в номер немедленно. Печатался где-то раз в две недели, поездил по горячим точкам. Чернобыль, Фергана, Тбилиси, Нагорный Карабах…
Напрямую работал с главным редактором Виталием Коротичем и его заместителем Львом Гущиным. Более того, Коротич меня познакомил с заместителем главного цензора страны и оказал мне честь ходить к нему самому, читать с ним мои материалы. Он говорил: “Я к цензору не пойду, иди сам”. Я ходил – и добился у него расположения. Многие вещи прошли в печать, потому что у меня были с этим человеком хорошие отношения. Убирал только всякие мелочи вроде фразы: “Ленин стоит на постаменте в Тбилиси и машет рукой в сторону Запада”. Цензор спрашивал: “Зачем тебе это надо?”.
От Коротича я получал по шапке много раз. В отличие от того, что говорят, это был не очень рисковый человек, а достаточно осторожный и просчитывающий каждый шаг. Хотя и азартный. Ему очень хотелось, чтобы об “Огоньке” говорили, но в то же время он боялся своих врагов из ЦК. И знал, что секретарю Центрального комитета партии Александру Яковлеву, который ему и журналу благоволил, не всегда хватает пороха и влияния, чтобы всю эту ретроградскую компанию заблокировать.
Поэтому случались скандалы. Например, в 87-м году хотел встретиться с одним деятелем церкви, написал письмо и отнес его в Совет по делам религиозных культов при Совете министров СССР – был такой. Назвал в нем этого деятеля уважительно – “владыка”. Так этот Совет переправил письмо в КГБ, оттуда оно было доставлено в ЦК партии, куда вызвали на разгон Коротича. После чего на полгода меня лишили имени! Подписывался Анатолием Молчановым. И лишь незадолго до истории с Ларионовым мне вернули право печатать свою фамилию под публикациями в журнале.
До его открытого письма о спорте столь остро вопрос не ставился никогда. Тем более о хоккее. Это же значило напасть на святое! Все равно что поднять руку на нравы в балете или среди космонавтов. Но сам я, будучи военным и политическим журналистом, о спорте ни до того, ни после не написал ни одного, как мы тогда выражались, куска. Помню, Игорю и Славе признавался: “Я не дурак, но вообще не в теме”. Они отвечали: “Не бойся, мы тебе все расскажем”. Но кое-что, конечно, прочел. Все мои знания об этой игре исчерпывались воспоминаниями 60-х годов, когда мы, 20-летние, сидели в прокуренной комнате, перед нами стоял черно-белый телевизор, а на столе – водочка с пельменями, и мы всей нашей студенческой компанией болели за нашу сборную во время чемпионатов мира. Не более. Перед тем, как готовить эту публикацию, мне даже правила пришлось учить. За что удаляют с площадки, например...
***
Головков не строит из себя специалиста в хоккее, но таковой Ларионову в тот момент и не был нужен. А необходим был как раз журналист, который поймет хоккеистов и то, что они переживают, по-человечески. И сможет это литературным языком изложить.
По части того, что стало последней каплей, побудившей Ларионова написать письмо, версии опять же разнятся.
Сам Игорь говорит:
– Вообще-то я не сторонник выносить какие-то внутренние вещи через прессу. Но нас не слышали. В июле 88-го, за три месяца до письма, у нас со Славой был разговор с Тихоновым. Мы договорились о том, что он поменяет отношение к игрокам, что мы люди, а не рабы.
Но ничего не изменилось. И тогда мне пришлось идти через прессу. К тому же я чувствовал себя спокойно в том смысле, что у меня не было ночных загулов с ударами стулом по голове (разговор с Ларионовым проходил спустя несколько дней после истории с Мамаевым и Кокориным. – Прим. И.Р.). Не было компромата, который мог бы пригодиться. Единственное, чем на меня можно было воздействовать, – в действительности не подписанным мною документом на звание офицера. К тому моменту я по званию был капитаном.
Был готов ко всему. Понимал, что отдал ЦСКА максимум того, что мог отдать. И перспектив своего развития в этом клубе не видел. Осознавал: скоро сложится такая же ситуация, как когда-то с Михайловым, Петровым и Харламовым. И остановить меня было уже невозможно. Такой была моя гражданская позиция. По-другому не мог никак.
Игорь Куперман:
– Мне кажется, то, что их со Славой обманывали в плане отъезда в НХЛ. Сначала – “Уедете после Калгари”. Потом – “Надо немного подождать”. Далее – “У нас молодая команда, которой надо набраться опыта”. Все время находились новые отмазки, и в конце концов игроки поняли, что их водят за нос и могут водить еще бесконечно.
***
Эта версия, однако, не стыкуется с тем, что в открытом письме Ларионова об НХЛ не сказано вообще ни слова. Интересуюсь у Игоря, умышленно ли.
– А тогда шел разговор, что отпускать в НХЛ будут с 29 лет, – говорит Ларионов. – И я в очереди шел далеко не первым, поскольку в пятерке был младшим. “Нет проблем, – говорил. – Кто-то старше меня – пусть уезжает раньше. А я уйду хоть в Воскресенск, поиграю в родном “Химике”, а там уже будет видно”. Вопрос тогда так не стоял – чтобы ехать конкретно в НХЛ. Знал, что задрафтован “Ванкувером”, общался с людьми. Но конкретики не было. Северная Америка была только одним из вариантов, не более. Конечно, хотелось получить в конце карьеры шанс, какой до тех пор не получал никто. Надеялся, но это не было моей главной и тем более единственной ставкой.
Как поссорились Тихонов и Озеров
Тут следует сделать небольшое отступление. Отношения между тем или иным тренером, с одной стороны, и прессой, с другой, строятся по-разному. Не каждый специалист понимает важность позитивного контакта с журналистами. А те, соответственно, относятся к нему не только исходя из результата, но и, как модно теперь говорить, “в режиме контрсанкций”.
С Тихоновым, судя по всему, было именно так. Если Анатолий Тарасов блистательно умел общаться с прессой (причем как с советской, так и зарубежной), опередив в этом смысле время и тем самым изрядно подсобив созданию легенды о себе как отце советского хоккея, то Виктор Васильевич был человеком совсем иных предпочтений. Очень интересно об этом в своей автобиографии “Адмирал хоккея” рассказывает Алексей Касатонов:
– Тихонов с прессой всегда был настороже, из-за этого журналисты в большинстве своем его не любили. Связано это было с тем, что с момента прихода в ЦСКА и сборную Виктор Васильевич стал отрезать их от команды. Когда-то, рассказывали, Анатолий Тарасов мог пригласить репортеров на обед с игроками. В условиях, когда всем советским людям в загранпоездки выдавали ничтожные суточные и большинству журналистов приходилось питаться в номерах привезенными из Союза консервами, они это очень ценили. Сейчас многие молодые этого вообще не поймут, но тогда было так. Обед, ужин с командой становились для журналистов существенной статьей экономии, а заодно – и новые впечатления, и более тесные контакты с хоккеистами.
С другой стороны, во время еды идут разговоры, игроки расслаблены и могут что-то лишнее сболтнуть, поэтому Тихонов, не будучи сторонником такой практики, начал с отлучения прессы от команды. Включая даже Николая Озерова. Журналистов принимали по отдельной программе, но с командой они больше не соприкасались. Николай Николаевич был сильно обижен, у них с Виктором Васильевичем возник конфликт.
Однако Тихонов к этим обидам был равнодушен. Его жесткий принцип заключался в том, что команда живет своей жизнью, отдельно от кого бы то ни было: чиновников, журналистов, других постояльцев, поэтому нас всегда селили отдельно. О том, чтобы брать комментаторов или репортеров в самолет, не могло быть и речи: летали мы тогда не чартерами, а рейсовыми самолетами из-за жесткой валютной экономии.
Журналисты, что ожидаемо при таких обстоятельствах, на Тихонова точили зуб и мстили при первой возможности. А тут еще и материал такой сенсационный, “перестроечный”, резонансный!
***
Уточняю у Игоря Купермана, одного из самых активных хоккейных журналистов 80-х: “Тихонова правда недолюбливала пресса?” Он отвечает:
– Действительно, да. Хотя вот я просматривал записи – и обнаружил, что у меня было огромное количество интервью с Тихоновым. Не помню, чтобы он мне хоть раз отказывал. Не всегда, правда, это было интересно – Виктор Васильевич не любил рассказывать лишнего. Но он мог испортить человеку карьеру. Такое было с тем же Дмитрием Рыжковым, главным редактором “Спортивных игр”. Несколько раз его исключали из списка журналистов, которые едут на чемпионат мира. Чья-то невидимая рука его оттуда вычеркивала.
Доказать, что это был именно Тихонов, было невозможно, но все это понимали. До 1986 года, когда Рыжков стал главным редактором “Спортигр”, у него на страницах журнала была полемика между Тихоновым и Борисом Кулагиным, и Рыжков занял сторону последнего. С другой стороны, когда в решающем матче ЧМ-86 сборная СССР обыграла Швецию – 3:2, на послематчевой пресс-конференции Тихонов увидел Рыжкова и заключил его в объятия со словами: “Спасибо, Дима!” Вот таким неоднозначным он был. Но та победа действительно была для него важнейшей. Годом ранее команда заняла третье место в Праге, плюс была дикая драка в последнем матче с американцами, и несколько человек во главе с Фетисовым были дисквалифицированы. Второго поражения подряд, тем более на своем льду, ему бы не простили.
А Ларионову, как мы помним, та победа принесла возвращение права на выезд из СССР. Такие были времена.
"Вот бы интернет тогда!"
Итак, к осени 1988 года у Профессора накипело, а в стране появилась хотя бы теоретическая возможность о каких-то вещах открыто написать. Теперь это надо было во что-то материализовать.
Ларионов рассказывает:
– Вначале у меня был готов материал с Игорем Куперманом, который печатался тогда под псевдонимом Куприн в журнале “Спортивные игры”. Потом Игорь уехал за океан, стал серьезным функционером в “Виннипеге” и “Финиксе”, а недавно участвовал в выборе 100 лучших игроков в истории НХЛ. Но времена были такие, что статья, написанная в июле, встала в очередь для публикации только на декабрь. Ждать было слишком долго, за это время многое могло измениться. Тогда и возник вариант с “Огоньком” во главе с Виталием Коротичем – самым прогрессивным изданием того времени.
Не то чтобы кто-то был инициатором – нас с “Огоньком” свели. Мне эта возможность понравилась. Вся страна тогда взахлеб его читала, узнавала все из разных сфер жизни. “Спортивные игры” были хорошим, но узкоспециализированным журналом. А в “Огоньке” – “бомба” за “бомбой”, архивная информация о том, о чем раньше даже заикаться было нельзя. Это была гораздо более мощная трибуна. У меня же, что называется, наболело. И хотелось быть услышанным.
***
Куперман подтверждает и развивает приведенную Ларионовым хронологию развития событий:
– Прекрасню помню, как все это было. Наша беседа с Игорем состоялась 14 июля, в День взятия Бастилии. На месяцы раньше, чем интервью “Огоньку”! Обидно ли мне было? Скажу так: досадно. Технический процесс в “Спортивных играх” с момента сдачи материала в печать занимал два с половиной месяца. Игорь позвонил, спросил, когда – и ответ его расстроил. Мы объяснились, я его прекрасно понимаю, он все правильно сделал.
Ларионов не предупредил меня, что будет материал в “Огоньке”, но сказал, что не может так долго ждать и, возможно, сделает быстрее что-то другое. Помню, как приезжал в Архангельское, чтобы Игорь прочел и завизировал интервью. Крутов, лежа на соседней кровати, говорил: “Приезжай еще, я тоже что-то интересное расскажу”.
При том, что интервью для нашего журнала получилось совсем другим, чем для “Огонька”, во время разговора с Ларионовым я спрашивал: “Игорь, а ты действительно хочешь, чтобы все это было написано?” – “Да”. Рассказал об этом материале Дмитрию Рыжкову, главному редактору. Он очень обрадовался. Дмитрий Леонтьевич был человеком очень прогрессивных взглядов, который ничего не боялся. А это была “бомба”, гвоздь.
Конечно, Рыжков расстроился, узнав про “Огонек”. Даже встал вопрос с засланным материалом – тема-то одна и та же. Но его оставили, уже поздно было что-то менять. И спортивная составляющая присутствовала там в большей степени. Тем не менее, конечно, было досадно. Вот бы интернет тогда!”
***
Кстати, Куперман так и не знал, кто записывал письмо Ларионова. С Головковым он не знаком, и то, что это делал именно он, стало для него прямо по ходу нашего разговора открытием.
А для меня открытием стало то, что один из эпизодов письма – о биостимуляторах, которые отказалась колоть только первая пятерка – обращает на себя особое внимание. Но это – сегодня. Выйди такое в свет в 2018 году, чудовищный скандал был бы неизбежен, тут же включились бы и МОК, и ВАДА, и все другие международные структуры. Тогда же этот момент оказался за кадром. Да и надо заметить, что в то время, в отличие от нынешнего, внутривенные инъекции не были в принципе запрещены.
Ларионов:
– Не собираюсь опровергать те свои слова. При этом не утверждаю, что речь шла о допинге. Если это была действительно глюкоза – бояться нечего. Но вот вам случай, который был лично со мной. Когда ты идешь на допинг-контроль во время чемпионата мира 1986 года в Москве, тебе дают банку, а она уже заполнена чем-то другим, возникает вопрос – почему? Я написал об этом в своей книге, которая вышла еще в конце 80-х в Канаде. Помню, еще федерация хоккея СССР хотела со мной судиться, когда это рассказал. В Советском Союзе печатать ее не хотели, и вышла она уже после падения железного занавеса. Подтверждаю все, что там сказал.
***
Если не брать такие детали, в целом содержание открытого письма стало откровением для широкой публики, но не для спортивных журналистов.
Куперман говорит:
– Большую часть я знал. Часто ездил в Архангельское и Новогорск, ребята доверяли и делились разными вещами. В комнатах, в фойе. Видел, какая все время стояла огромная очередь к одному-единственному стационарному телефону. И звонили семьям, и обсуждали личные проблемы при всех – а куда денешься? Но увидеть это на страницах прессы и конкретно “Огонька”… Глаза полезли на лоб.
Во второй части исследования Игоря Рабинера, которое выйдет на сайте "СЭ" в ближайшие дни, читайте:
– как именно у Ларионова возник вариант разместить письмо Тихонову в "Огоньке";
– какой была реакция общественности, политической элиты СССР и самого Тихонова на письмо;
– как публикация повлияла на судьбу Ларионова и других советских хоккеистов;
– общались ли Ларионов и Тихонов между собой после выхода письма.
