Для того чтобы навечно вписать свое имя в историю, Растороцкому с лихвой хватило бы единственной, самой первой ученицы – Людмилы Турищевой. Четырехкратной олимпийской чемпионки и семикратной чемпионки мира. Гимнастки, надежной, как скала. Какой, собственно, от первого до последнего штриха вылепил ее Растороцкий. Именно Турищеву спустя годы тренер без конца ставил в пример всем последующим подопечным: двукратной олимпийской чемпионке Наташе Шапошниковой, трехкратной чемпионке мира Наталье Юрченко.
А возможно, все дело в том, что Турищеву – и неизменного Растороцкого рядом – я просто в силу собственного возраста видела чаще, чем тех, кто появился в сборной позже. Людмилу, как и Ирину Роднину – в фигурном катании, вся страна считала олицетворением советского атлета, и рухнувшие за спиной Турищевой брусья на кубке мира-1975 в Лондоне, не которых гимнастка, уже чувствуя, как под руками гуляют жерди, успела отработать комбинацию и выиграть – идеально ложились штрихом в ее портрет. Шок, причем не только у чемпионки, наступил потом, когда телевидение раз за разом принялось прокручивать одну и ту же картинку: хрупкая девушка, взлетая в соскоке в воздух, готовится мертво впечатать ноги в мат, а за ее спиной в груду дерева и металла с диким грохотом рассыпается снаряд.
История Растороцкого, как тренера, была в общем-то, проста: военный ребенок, нутром тянущийся ко всему прекрасному. А что может быть прекраснее в спорте, чем абсолютное владение собственным телом? Просто сам Владислав не добился в спорте больших высот, что, в общем-то, тоже идеально вписывалось в сюжет тренерского совершенствования: ничто не заставляет сильнее стремиться к результату, нежели желание не слишком удачливого спортсмена все же воплотить собственную мечту. Пусть не через себя, через учеников.
Хотя, наверное, я ошибаюсь: результат интересовал Растороцкого всегда "во-вторых". Его профессиональный расцвет пришелся на годы, когда от тренеров требовали исключительно "золотого" товара, но даже в той реальности медали учениц этого громадного, по-медвежьи неторопливого человека никогда не были самоцелью. Они были просто следствием той гимнастики, что создавал Растороцкий.
Из тех редких встреч, что мы пересекались в залах, почему-то сильнее всего запомнилось, как тренер смотрел за выступлениями подопечных. Почти всегда он уходил подальше, находил, на что облокотиться, положив перед собой руки, почти утыкался в них лицом и замирал – лишь глаза неотрывно следили за тем, что происходит на помосте. Помню, даже как-то подумала, что столь восторженным взглядом, не замечая больше ничего вокруг, смотрит на манеж впервые попавший в цирк ребенок, потому что там – волшебство.
Таким волшебством для Растороцкого неизменно оставался когда-то выбранный им вид спорта. Просто той же Турищевой не нужно было ничего объяснять: она была слишком дисциплинированной и исполнительной. Иногда – до абсурда. Могла отрабатывать элемент по сто, двести раз, а потом, одевшись в несколько шерстяных костюмов, идти бегать, сбрасывая граммы, которые казались спортсменке "лишними". Но всем, кто появился следом, тренер не уставал втолковывать: раз уж они выбрали гимнастику, то самое страшное – ее предать.
Все последующее воспитание строилась именно на этом понятии. Не справился с соблазном, усевшись за накрытый стол, или поленился на тренировке – предательство. Потому что вид спорта такой: малейшее послабление самому себе способно привести к травме. А в травме всегда виноват тренер, потому что не уследил, не объяснил вовремя, не добился стопроцентной надежности. Значит, нужно объяснять, убеждать, добиваться даже не подчинения – понимания. Или расставаться. Потому что работа, сделанная без максимальной отдачи – пустой труд.
"Не нужно позорить гимнастику" – одна из любимых фраз Растороцкого и самое страшное ругательство, на которое был способен тренер по отношению к ученицам. В этой фразе, если задуматься, была заключена вся суть долгой гимнастической жизни выдающегося тренера. Вплоть до своей кончины он занимался тем, что продолжал создавать некое абсолютное гимнастическое совершенство из того "материала", что попадал в его руки. Пусть не в сборной, а в крошечных провинциальных Лисках близ Воронежа. Там, где прошло его собственное детство, и там, где для гимнастического маэстро создали достойную его школу.
Еще он был бесконечно добрым человеком. Считал это главным человеческим качеством и тоже частенько повторял: "Если из тех, с кем я работал, вырастут добрые и правдивые люди, значит, я работал не напрасно.
Не напрасно, Владислав Степанович. Возможно, кто-то скажет, стоя у гроба, что навсегда ушла эпоха. Она не ушла – осталась во многих сотнях учеников и в великом множестве воспоминаний. В красоте и надежности. В верности гимнастике. В готовности поставить ее выше собственных сиюминутных соблазнов и выгод.
Просто сейчас это сложно понять. Потому что больно. Потому что шок. Потому что рухнули брусья.
И все равно нужно идти дальше – просто для того, чтобы не предавать. Ни гимнастику, ни тренера.