Игорь РАБИНЕР
ОБОЗРЕВАТЕЛЬ "СЭ"
...21 марта. Заснеженное Ваганьково. Если я в Москве – не могу в этот черный для меня день туда не прийти. Пройти по центральной аллее, положить по паре гвоздик на могилы Константина Бескова, Виктора Тихонова, Владимира Маслаченко, Николая Старостина, обойти слева колумбарий, повернуть на 21-ю аллею, немного по ней прошагать – метров 20 от расположенной по правую руку огромной черной клетки. А потом – налево, замысловатой тропой между могилами.
К Владимиру Михайловичу.
В этот день мне физически надо не только положить цветы (как же жаль, что на могиле нет его фотографии, чтобы посмотреть в глаза), но и поговорить со своим учителем. О профессии, о газете, о себе. О чем-то невозвратном погрустить. Признаться в чем-то, за что стыдно, но никому больше об этом не скажешь.
Нет, не потому что до такой степени в чем-то согрешил. Как раз его, Владимира Михайловича, школа – в том, чтобы такого в принципе не могло происходить.
А потому, что для тебя просто нет больше в профессии таких авторитетов.
И чего мне страшно не хватает все эти годы – его оценки. Хорошей, плохой – какой угодно. Потому что за редчайшим исключением (когда Главный был в совсем уж дурном расположении духа и мог спустить собак на кого угодно) я никогда не сомневался в его правоте. Если Кучмий хвалил или ругал – ты знал, что это правильно.
С тех пор как он умер, пришлось взрослеть. И учиться самому давать себе честную оценку. Людей с таким абсолютным творческим вкусом и остротой восприятия я больше не встречал. Подчеркиваю: именно я.
Основатель "Спорт-Экспресса" учил в том числе и тому, чтобы мы говорили от своего имени, а не от общего. Не скрывались за обезличенным – "мы". Кто – мы? Каждый – личность, у каждого – свой взгляд. И в каждом из тех, кто приходил в "СЭ" мало что (или ничего не) умеющими пацанами или девчонками, он воспитывал то, чтобы мы писали – как сказал бы поэт – "с лица необщим выраженьем".
Но при этом – чистым, правильным русским языком. И не только писали, но и говорили. Если бы вместо "похоже" кому-то из нас пришло в голову произнести, как это сейчас модно, "по ходу" – Главный голову бы оторвал.
Его фразы запоминали. О тех молодых – и не очень – авторах, кто пишет грязно, с ошибками, он выражался: "Этот пишет "х…" с твердым знаком".
И кто это слышал – уже знал, что далеко такой автор не пойдет.
А в сегодняшней журналистике – идут, и преспокойно.
* * *
31 мая. День рождения Кучмия. Сегодня ему исполнилось бы 70. Всего 70.
А его уже нет с нами больше девяти лет.
Думаешь об этом – и бьет наотмашь мысль о том, как рано он ушел.
Но еще страшнее тебе становится, когда представляешь, что этот проклятый инсульт оставил бы его в живых, но сделал нетрудоспособным. Кучмий не мог не работать. Не определять. Не решать. Смотреть на все со стороны.
И не влиять на судьбы. Говорим вот с Сашей Кружковым – моим близким другом и единственным, по-моему, из пишущих людей, кто на сегодня работает в "СЭ" дольше меня. И он размышляет: "Взять в редакцию 14-летнего мальчишку, который ничего не умел… Сейчас-то понимаю, что мало кто решился бы на это. А тогда мне казалось – в порядке вещей".
Пройдут годы, Кружков с Юрой Голышаком, по наитию объединившись в гениальный тандем, начнут ваять в пятничном футбольном приложении к "СЭ" еженедельную рубрику "Персона номера". Спустя время приложение закроют. И Кучмий предложит братьям Гонкурам, как тогда их за глаза называли в редакции, делать эти интервью в газете. Так как выходили беседы по пятницам, произнесет: "Пусть будет не "Персона номера" – это громко для ежедневной газеты, – а "Разговор по пятницам".
Было это в начале марта 2008 года. Так Кучмий родит лучшую рубрику "Спорт-Экспресса", которая, слава богу, жива по сей день.
Я его узнал примерно в том же возрасте, что и Кружков. Попал на занятия школы юного спортивного журналиста в "Комсомолку", и гостем был как раз Владимир Михайлович – тогда первый зам главного в "Советском спорте". Достал его вопросами, почему там так мало живой информации о матчах и людях футбола, зачем там сплошная физкультура и постановления ЦК КПСС. А после – на цыпочках подошел и попросил о возможности постажироваться. Он кивнул – и я уже через несколько дней был в его кабинете. А ведь что ему стоило поморщиться: да кому ты, пацан, там нужен?
Он понимал силу своего влияния на всех и каждого в редакции "СЭ" – и вот потрясающий фотограф Саша Федоров, чьи снимки сразу отличаешь от других, не глядя на фамилию автора, вспоминает, что Главный никогда персонально не поздравлял сотрудников с днем рождения. Только из-за того, чтобы не обиделись те, кого не поздравил, – информация-то передается по беспроволочному телеграфу моментально. Это касалось как первых замов, так и сотрудников отделов корректуры и проверки. Кучмий ведь еще в своем историческом материале-манифесте в пилотном номере "СЭ" написал, что в новой редакции не будет белой и черной кости.
У него – так и было. Он был человеком слова. Мы знали: если уж что-то пообещал, пожал руку – кровь из носу будет сделано. И даже когда не обещал. Он был способен на то, чтобы одному из коллег, которого обокрали в зарубежном аэропорту (или на вокзале, уже не помню), уведя кошелек с тысячей долларов, потом эти деньги компенсировать.
А еще в его манифесте говорилось о том, что "СЭ" – в отличие от той советской спортивной газеты, из которой он и его 13 единомышленников разом ушли, – будет газетой без политических и кулинарных рецептов.
Нам надо никогда об этих словах не забывать.
Какие бы ни были времена.
* * *
Смотрю на фото. Владимир Михайлович сидит в своем кабинете (но не в своем кресле), а строго напротив – Олег Романцев. Царь российской спортивной журналистики 90-х и царь российского футбола 90-х. Они улыбаются друг другу – не натянуто, а по-настоящему.
А натянуто и не могло быть. Кому пришлось бы улыбаться натянуто – тот к Кучмию просто не попал бы. Основатель "СЭ" публичных встреч категорически избегал. К нему могли попасть – и выразить уважение – только те, кого готов был видеть он сам. Такие, как Романцев.
Когда-то Кучмий был фантастическим журналистом. И спортивным писателем. Уже после его ухода я на каком-то из сайтов нашел его старинную книгу "Гонка с тенью", где велосипедист, уйдя в отрыв, ведет диалог с собственной тенью – о жизни, спорте и всей своей жизни в спорте. Счастлив был – не передать. И читал взахлеб.
Когда человек плохо пишет, уход в газетное администрирование ему дается даже с облегчением. Когда человек пишет классно и становится боссом, переставать писать для него – мука.
Кучмию каким-то образом сделать это так, что свой авторский талант он начал вкладывать в тех, кем руководил. При этом искренне считая, что его журналисты – лучшие в мире…
"Его публичностью и был "СЭ", – писал в некрологе известный журналист Александр Горбунов, рассказывая о том, что Кучмий терпеть не мог быть в центре внимания, не давал интервью и не ходил ни на какие пафосные тусовки.
Никогда не забуду, как в 2003-м Владимир Михайлович собрал нас, как обычно, в конференц-зале и начал метать громы и молнии: "У нас лучший журналистский коллектив в стране – не только в спорте! А мы пишем только о текучке – как сыграли, почему сыграли… Мы обязаны писать не только о вчерашнем, но и о вечном! Так, чтобы эти материалы люди вырезали – как когда-то вырезали из "Литературной газеты" статьи Аграновского, Роста. В общем, с сегодняшнего дня с каждого обозревателя – по одной "вечной" теме в месяц".
Боже, как же мы втихаря ругались. Что ему неймется, что он опять придумал? "СЭ" и так самое популярное и продаваемое спортивное издание в стране. Какие еще темы?..
А теперь я знаю, что если бы не те темы, то и книги о спорте писать бы спустя годы не стал. Ни один редактор в сегодняшней сиюминутной журналистике не потерпел бы, чтобы над одним материалом автор работал три месяца. Мне же позволил столько копать, встречаясь с десятками фигурантов будущего материала "Бромантановый "Спартак" – о допинговом скандале с футболистами красно-белых. И примерно столько же – для двухполосного расследования "Русский бунт" к десятилетию печально знаменитого "Письма 14-ти".
Жил бы я реалиями вчерашнего матча – какие там книги? Переучил меня – именно Кучмий. При том что, когда он первый раз сказал об этих самых темах, я ругался не меньше других.
* * *
Что там скрывать – мы его боялись. Потому что с оценками того, что нами было сочинено, да и прожито (а в глазах Кучмия невозможно было что-либо сочинить, это не прожив), Владимир Михайлович не миндальничал. И правильно делал. Не ругал бы то, что жесточайшей критики заслуживало, – мы бы только и умели, что говорить друг другу, а главное – сами себе: "Гениально написал, старик!"
Вот поэтому, вспоминая сдвинутые брови и тяжелый взгляд Главного, когда ему что-то не нравилось, спрашиваю его сына Андрея (к счастью, по-прежнему работающего в "СЭ"), был ли отец жестким по отношению к детям.
"Жестким не был точно, – отвечает Андрей. – А был – не то что добрым, а внимательным к деталям. Не сюсюкался, а очень хотел вложить в нас хорошие, правильные знания о мире и взгляды на жизнь. Помню, учился я в девятом классе. Заходит отец: "Хочешь начать читать настоящую хорошую литературу?" И кладет на стол четырехтомник – собрание сочинений Хемингуэя. У меня не было сомнений, стоит ли его читать. С тех пор он – один из моих любимых писателей".
17 апреля, когда у Андрея день рождения, у них с отцом был священный, обязательный к исполнению ритуал. В 9.30 утра раздавался звонок: "С днем рождения, Владимирыч!" Они с отцом называли друг друга по отчествам – Михалычем и Владимирычем. Я, кстати, Михалычем его в тексте назвать не могу. Не получается. Потому что в жизни я панибратски его не называл, а искусственно приближать себя к нему спустя годы права не имею.
Еще Андрей рассказал, что отец в юности играл в баскетбол – этой подробности я не знал. И именно от этого взялась его любовь к НБА и лично к Майклу Джордану. Никто ведь сейчас не задумывается о том, что до "СЭ" писать в таких объемах ни об НБА, ни об НХЛ, ни о "Формуле-1" никому в голову не приходило. А все потому, что Кучмий не был болен заразой квасного патриотизма и любил спорт во всех его лучших мировых проявлениях.
Когда мы с его сыном Андреем даже видим друг друга в редакции, издалека улыбаемся, обязательно садимся и что-то обсуждаем. И спортивное, и редакционное. И нам не нужно много слов, чтобы понять: на большинство вещей мы смотрим одинаково.
Кажется, я понимаю, откуда эта близость взглядов берется.
Кстати, самой маленькой наследнице Кучмия, его внучке – дочке Насти Веронике – сейчас полтора годика.
Жизнь продолжается.
Вот только почему она продолжается без Владимира Михайловича – много раз я задавался этим вопросом. Почему судьба натворила такое.
Мы обсуждаем это с коллегами. И довелось услышать такую мысль, которую не хочу приписывать себе, но во многом я с нею согласен. Всевышний забрал его к себе, увидев, что начинается время совсем другой журналистики, в том числе и спортивной.
Не время и не место говорить, лучше она или хуже – просто другой. И дело даже не в слове "интернет", а в иных принципах, приоритетах, акцентах. В том, что скорость заменяет качество, что моментально переданные видео важнее глубокого текста.
Зная принципы Кучмия, предположу, что такую журналистику он бы не понял. А пенсионером его я себе представлять отказываюсь.
* * *
...21 марта 2018 года. Около трех часов дня захожу на Ваганьково. Прохожу по центральной аллее, кладу по паре гвоздик на могилы Бескова, Тихонова, Маслаченко, Старостина, обхожу слева колумбарий, поворачиваю на 21-ю аллею немного по ней шагаю – метров 20 от расположенной по правую руку огромной черной клетки. А потом – налево.
Мы помним. А как известно, пока живы люди, которые человека помнят, он – жив.
И вы для меня живы, Владимир Михайлович. Потому и разговариваю с вами, и делюсь радостями и горестями всякий раз, когда оказываюсь на Ваганькове. И смею надеяться, что вам за меня не стыдно.
Для меня это очень важно.