Было это минувшей весной. Добрый человек Евгений Богатырев, собирающий по всему миру призы за документальные фильмы о спорте, подкинул идею. Позвонил:
— Был такой альпинист — Михаил Хергиани. По прозвищу Тигр скал. Легенда! Пеле альпинизма!
— Так-так, — равнодушно ответил я. Пытаясь жевать на другом конце провода беззвучно.
Кажется, не получалось — но Богатырев делал вид, что не замечает.
— Погиб в 1969-м. Высоцкий песню написал на его смерть. С гибелью история загадочная! В связке с Хергиани шел тогда Слава, московский хирург. Он каким-то образом остался жив. Хотя если гибнут — чаще всего оба. Потом Слава отправился в Грузию, старые сваны его судили. Выслушали и решили: не виноват! Сюжет?
— Сюжет! — отодвинул тарелку я.
— Так вот, этот Слава, точно знаю, еще недавно был жив. Хотя прилично за 80. Встретил его на каком-то приеме. Вот бы его найти! Один он знает, что тогда случилось в итальянских горах...
— Займусь, — побожился я. Даже черкнул что-то на бумажке.
После, натыкаясь на тот обрывок, снова и снова звонил: «Так что вы рассказывали про погибшего альпиниста? У меня здесь неразборчиво...»
Богатырев терпеливо пересказывал историю. Не слишком удивляясь дырявой памяти.
А потом начались чудеса.
Кресты вдоль обочины
Отпуск собирался проводить то ли в Португалии, то ли в Марокко. Неважно! Главное, в последний момент все переиграл. Отправился колесить по Грузии. Чистая случайность!
Планировал забраться в Тушетию, куда дорога открыта месяца два-три в году. Самые высокие горы, самые крутые перевалы. Заартачились хозяева автопрокатной конторы. Тревожила не моя судьба, нет — исключительно автомобиля:
— Там есть места, где валун на серпантине можно объехать только в четыре приема. Вперед — назад, вперед — назад... С зависанием задних колес над пропастью. Так что вы уж как-нибудь на своей. На нашей машине езжайте лучше в Сванетию. Там еще живописнее — а добираться проще. Чуть-чуть.
Проще оказалось и в самом деле — «чуть-чуть». Дорога на Ушгули — это непередаваемое! Восторг. Страх. Счастье и ужас. Сидящий рядом с водителем край пропасти не видит. Только горную речку где-то далеко внизу да кресты вдоль обочины. Вырулили не все. Пейзажи такие — трудно не засмотреться...
Случайно оказался в крошечной Местии. Даже в голове не держа историю о погибшем альпинисте — выветрилась напрочь. Отправился прогуляться под вечер. Улочки петляют меж сванских башен. Одна, другая. Замер на раздвоении дорог — налево? Направо?
Пошел направо. Какая башня! Какой дом! А памятник? Не врут ли мне глаза — это памятник прямо во дворе?
— Заходи, заходи! — радуется мне человек с граблями.
Так я оказался в доме Михаила Хергиани, великого альпиниста.
«Ты идешь по кромке ледника...»
Тут-то все и всплыло в памяти. Кажется, я даже руками всплеснул.
Водил меня из комнаты в комнату племянник, тоже Михаил. Снисходительно слушал про череду совпадений. Кажется, не совсем веря во все это. Мне бы кто рассказал — и я бы не поверил.
Вот крошечная кроватка — легенда альпинизма, оказывается, ростом был невелик. Заходим в сванскую башню — из-под потолка тянется веревка, обрываясь расплющенными волокнами, мелкими ниточками где-то внизу. Последняя веревка самого крутого покорителя гор в СССР. Вот значок заслуженного мастера спорта. За который заплачено жизнью.
Мне хочется потрогать древний ледоруб, с которым карабкался на Ушбу еще отец Михаила — Виссарион. С этим ледорубом начал ходить и сам Михаил. Почувствовать тепло рук этих двух сванов. Получить привет из далеких лет.
Но этот ледоруб за стеклом — просить достать неловко. Хотя добрые хозяева дома, несомненно, достали бы.
А Ушба — вон она, неподалеку. Вершина тает то ли в снегах, то ли в облаке. Отсюда не разобрать.
Я думаю о своем. Едва слыша голос, с теплым акцентом напоминающий про рекорды Хергиани. Так и не перекрытые никем после.
Михаил отыскивает в телефоне песню Высоцкого «К вершине». Сидим на верандочке с видом на ледник и туманы. Слушаем из 1969-го хриплое:
Ты идешь по кромке ледника,
Взгляд не отрывая от вершины.
Горы спят, вдыхая облака,
Выдыхая снежные лавины.
Но они с тебя не сводят глаз,
Будто бы тебе покой обещан,
Предостерегая всякий раз
Камнепадом и оскалом трещин...
Послушав один раз, слушаем снова. И снова.
Сам Тигр скал обрел покой под стенами древнего храма. В пяти минутах ходьбы.
— Старик Виссарион не верил, что Миша в том запаянном гробу, который прислали итальянцы, — рассказывает племянник. — Вскрыли. Только по спине узнал сына. Лица не было.
— Так побился? — ужаснулся я.
— Так с 600-метровой высоты падать...
Боязливые смотрят снизу
Я снова подхожу к веревке с перебитым концом. Вот так же подходил к ней знакомый Евгений Евтушенко в бог знает каком году. А выйдя из этого дома, написал стихотворение. Узнал о котором я совсем недавно. Вот почитайте.
Есть в доме Михаила Хергиани
веревка та, что предала его,
звеня струной, натянутой на грани
добра и зла,
всего и ничего.
Он только высотою утолялся,
но сам себя он высотой не спас,
и треск нейлона в скалах итальянских
все окна в сванских домиках затряс.
Я трогаю лохматины волокон,
обманчивых,
на вид почти стальных...
Как можно верить людям
и веревкам
с предателинкой,
прячущейся в них!
Я закрываю глаза на секунды — и представляю себя таким же, как этот Миша. Так и не ставший 40-летним. Парнем, сотканным из мускулов.
Представляю себя прижавшимся к горе. Ногой ищущим выбоины. Нащупывающим рукой камень. Не боящимся ничего на свете.
Звук камнепада знаком любому покорителю скал. Шорох, ласковое перестукивание где-то под небесами значит одно — вот-вот что-то огромное, непредсказуемое пролетит рядом. Можно сильнее вжаться в скалу, каждой клеточкой чувствуя ее холод. Можно вжать голову в плечи, а пальцами впиться в выступ так, что побелеют.
Но все это не поможет. Если ты не родился везучим. Впрочем, кто из идущих наверх сомневается в собственной везучести?
Боязливые — те смотрят снизу. Закрывая глаза, представляют себя Михаилом Хергиани. Вот как я сейчас.
Перестукивание камней, глухой гул где-то высоко и услышал, должно быть, лучший альпинист Советского Союза в свою последнюю секунду.
Что было дальше?
Что чувствовал он, срываясь в пропасть и понимая, что страховки нет? Успевает ли о чем-то подумать человек, летящий со скалы? Почему не слышал никто крика?
Это я представлять не хочу. Мне страшно, я открываю глаза.
Шапка для Визбора
Вернувшись в Москву, отыскал телефон того самого Славы, Вячеслава Петровича Онищенко, с которым Хергиани отправился в свой последний поход. Рассказал про цепь совпадений. Казавшуюся мне мистической.
84-летний Онищенко выслушал, показалось, безучастно. Взял день на раздумья.
Безучастность оказалась ложной — совсем напротив, от тех событий сердце его обливается кровью и сегодня. 50 лет спустя. Первому встречному о таком не расскажешь.
Наконец решается — и приглашает к себе в Солнцево.
...Я обомлел, признаться.
— Вам точно 84?
Передо мной стоял человек лет... ну 50. Никак не больше.
Онищенко усмехается, приглашает в комнату. Успеваю заметить в прихожей скромной квартирки бесконечные лыжи, лыжи, лыжи. А в комнате медали да фотографии гор. Вот как живут старые альпинисты.
На шкафу — пожелтевшая афиша с концерта Высоцкого. Один край чуть изгибается, кнопочка отлетела.
— Были знакомы? — киваю в ее сторону.
— С Высоцким — нет. Вот Юру Визбора прекрасно знал. Он же и горными лыжами занимался, и немного альпинизмом. Так сошлись. В Домбае его встречал, в лагере Алибек...
— Визбор был хорошим альпинистом?
— Не очень. Не скажу, что он здорово ходил. Юра грузный немножко... Второй разряд, не выше. Все-таки бывал в экспедициях на Памире, Тянь-Шане.
— Подъемов пятого уровня у Визбора не было?
— Нет, что вы! Даже близко! Но вот как-то сошлись, часто его вспоминаю. Однажды встретил Визбора на станции Турист по Савеловской дороге. Какая-то у него была шапка нелепая — так я взял и отдал свою, динамовскую. На память.
— Пел при вас?
— Даже на день рождения ко мне приходил, я только переехал на улицу Соломенной Сторожки. Приглашу-ка, думаю, Юру. Большая компания собралась. Пришел с гитарой — спел «Милая моя»...
Лавина
— Сами в горы не ходите давно?
— Года четыре назад еще ходил. Было у меня восхождение пятой категории, Уллу-Тау на Кавказе. Всего шесть категорий, шестая — самая тяжелая. Не думал, что это восхождение будет последним. Но уж получилось как получилось. В последние годы уже не до подвигов было. Ходил в группе.
— Что ж оставили это дело?
— Так возраст!
— Ледоруб на свалку?
— Все осталось — и ледорубы, и крючья...
— Для этих групп вы — легенда?
— Конечно. Но я не чурался ходить в группе. Руководил ребятами.
— О каком подъеме мечтали — но не случился?
— Это Эверест. Как же он у меня обидно сорвался...
— Что за история?
— В 1982-м отправился штурмовать. Прекрасный возраст — 44 года. Был самый старший в команде. Прошел 7 тысяч 600 метров, немного не дотянул до вершины. Приболел и спустился.
— Что случилось?
— Что-то вроде горной болезни. Я тренировался перед этим подъемом как проклятый — это и сказалось. Переработал! Много на себя взвалил! В той команде было двадцать человек, я — капитан. Переносили груз, палатки. Совершили несколько выходов. Дошел до настоящей высоты, чувствую — все, не могу. Впервые в жизни такое ощущение!
— Прежде думали, что вы железный и нагрузки нипочем?
— Вот именно. Прежде не было случая, чтоб я даже простудился. Не знал, что такое температура. А здесь переночевал в палатке. Думал, отпустит. Но становилось только хуже — и решил спускаться...
— Горная болезнь — что это?
— Головная боль, невыносимая усталость, жажда... Что-то давит на мозг со страшной силой! Невозможно терпеть!
— Большое для вас разочарование?
— Огромное. На всю жизнь. Хотя тогда не думал, что больше у меня Эвереста не случится никогда.
— Кто-то еще отказался от спуска?
— Из 20 ребят взошло 11.
— Оставшиеся возвращались одновременно?
— Нет, каждый решал для себя сам.
— Почему больше шансов забраться на Эверест у вас не было?
— Потому что это дорого. Организовать туда группу — дело уникальное. Восхождения были единичные, трудные... А когда времена поменялись и на все восьмитысячники регулярно отправлялись группы, я уже был в возрасте. На серьезные высоты не ходил.
— Эти поездки оплачивали сами?
— Нет, федерация. Думаю, это огромных денег стоило, у меня столько не было. Экспедиция на Эверест заняла 40 дней. Только утепленное снаряжение во сколько обошлось — там же холодина страшная!
— Сколько?
— На верхних утесах — градусов 30. Спустился я в лагерь, немного продохнул. Потом помогал спуститься тем ребятам, которые решили отказаться от восхождения. Кто его знает, может, и смог бы подняться. Но меня бы уже никто не пустил. Как увидели мое состояние — сразу сообщили руководству. По рации снизу тут же передали — чтоб я спускался, не рисковал. На Эверест поднимаются не в один прием. Сегодня забрались на 5200. Организовали площадку, отдохнули. Назавтра — 5600. Донесли грузы. У меня на 7600 ночь была тяжелая. Эту высоту даже не назовешь восхождением!
— Когда начинается настоящее восхождение?
— С восьми тысяч. Я туда не дошел.
— Начинали, наверное, с Домбая?
— С Домбая. С товарищем по лыжным делам приезжали туда, вот и уговорил в 1954 году: «А давай альпинизмом займемся?» — «Ну давай...» Начал ходить на небольшие склоны, тренироваться на простеньких скалах. Все сложнее и сложнее. Чтобы получить значок «Альпинист СССР» — нужно одно серьезное восхождение. Это мне сразу удалось.
— Как-то на Преображенском кладбище наткнулся на групповое захоронение молодых людей. Написано — «Домбай». При вас гибли там группы?
— Конечно!
— Как обычно это случалось?
— Вариантов-то немного — камнепад или лавина. Я сам через это проходил. Столкнулся уже на втором году моего альпинизма. Небольшой камнепад. Слышишь — что-то вылетает... А серьезные лавины — это Памир. С какого-то момента начинаешь чувствовать место — может там что-то сойти или нет. Выбираешь желобок, по которому пойдешь. Хотя до конца никогда не просчитаешь. Где угодно может камень пролететь рядом с головой.
— У вас пролетало?
— Еще как.
— Никакой защиты головы не было?
— Каски были, но не спасали. Как раз в Домбае было у меня серьезное восхождение, и понеслось. Землетрясение! Я-то уцелел, а один из нашей группы погиб. Ему камень точно в голову пришел. Другой сильно покалечился, ноги переломало.
— Вы поднимались?
— Нет, ночевали в палатке. Я-то был неподалеку, в соседней группе. Счастье, что на ровном месте. Снег пошел, камни...
— Предсказать землетрясение возможно?
— Нереально. Хотя когда начинает слегка трясти, у тебя есть время укрыться. С лавиной сложнее.
— Лавины видели часто?
— Несколько раз видел. На Тянь-Шане.
— Живописно?
— Идешь по желобку, сверху гребень. Снега на нем может скопиться столько, что склон не выдерживает. Сносит все! Страшная картина! Сначала небольшой гул — и все сильнее, сильнее. Потом закладывает уши. Летят глыбы. Как-то прямо на моих глазах людей накрыло. Четверо погибли сразу. Они только подошли к карнизу, тот как крыша над ними. Вдруг рушится!
— Какой кошмар.
— Да, это кошмар. Шансов выжить ноль.
— Снег такой тяжелый?
— Спрессованный. Твердый как камень. Хотя убивает, думаю, не тяжестью, а скорее душит.
— Тела-то после такого найти можно?
— Ищут специальными штырями. Пробивают толщу.
Ночевка на весу
На видном месте у Онищенко фотография — заснеженная гора.
— Какая-то особенная?
Вячеслав Петрович встает, вынимает из-за стекла.
— Это Памир. Раньше называлась пик Сталина. Потом переименовали в пик Коммунизма.
— Он-то не остался мечтой?
— Несколько раз покорял. Самая сложная гора в моей жизни — поэтому и на видном месте! Вот здесь поднимался, прямо по центру, — Онищенко прокладывает путь пальцем так проворно, что мне кажется — и я бы поднялся. — Первый раз эта гора мне далась в 1970-м. Две недели карабкались, потом за два дня спустились. Выбрали назад маршрут полегче. Брали вот сюда, чуть правее...
Той же секундой до меня доходит. Я даже не спрашиваю — почти выкрикиваю:
— Здесь же отрицательный угол?!
— Не совсем отрицательный, — спокойно соглашается Онищенко. — Но вообще-то непросто. 14 ночевок было по пути.
Альпинизм стремительно открывался для меня с новых, неожиданных сторон.
— Ночевали на весу?
— Кое-где — на весу. Забьешь крючья в скалу, обвяжешься веревками. Как-то закрепишься. Лучше, конечно, найти площадку для палатки. Иногда сам выбиваешь.
— Ну и как спится на весу? — не отставал я. — В подвешенном-то состоянии?
— Ммм... Как-то спится. Да плохо спится, что говорить! Сложно заснуть. Вообще-то каждый выход в горы — это опасность. Я любил Уллу-тау, там скальное восхождение. Сложнейшее!
— Как минимум — можно обморозиться?
— Вот обморожений у меня не случалось. Но каждый камень нужно пробовать — выдержит или нет. Есть коварные. А самые сложные скальные восхождения — это Франция. Там мы часто с Мишей Хергиани ходили. Крутые маршруты!
— Самый сложный?
— Французский пик Пти-Дрю. Вершина Хан-Тенгри у озера Иссык-Куль. 7 тысяч, очень тяжело.
Сон после Эвереста
Взгляд мой снова упал на афишу Высоцкого. Сразу пришло на ум:
— На одном из концертов Владимир Семенович произнес: «Ни один альпинист не смог мне ответить на вопрос — зачем...»
— Зачем идет в горы?
— Точно. Может, вы мне ответите — что туда без конца тянуло?
— Я себе-то никогда не мог ответить на этот вопрос. Почему полюбил эту женщину? А вот нравится! С горами — та же история. Тянет, и все. Вот подходишь к вершине, остается один шаг. Этот кайф не описать словами! Еще горы дарят самых верных друзей.
— Своя компания — это важно?
— А как же?! Вот был Букреев, легендарный альпинист. Сильный лыжник. Мы познакомились, когда готовились к Эвересту. Но я держался своих ребят, москвичей, а у него — компания из Алма-Аты. Им-то хорошо!
— В чем?
— Нам, чтобы тренироваться, надо куда-то ехать. А им — только из дома выйти. Горы рядом. Подготовка у них была отличная.
— Сейчас в горы уже не тянет?
— Тянет! Но я понимаю — все, хватит. Закончил с этим делом.
— Какие сны у старого альпиниста?
— В моей жизни был только один сон про горы. Вернулся в Москву после Эвереста, в ту же ночь снится: иду к вершине, снег, приминаю ногами. Вот она, уже рядом... Все будто наяву! Ногами чувствую этот снег, щекой холод!
— Сегодня горы в ваших снах присутствуют?
— Нет. С тех пор — будто отрезало.
— Кто-то говорит: оказаться на вершине — большое разочарование. Не к чему стремиться.
— Я слышал такое. Никогда не понимал. У меня всегда была огромная радость! А смотреть вниз с вершины — это просто наслаждение. Каждый раз удивляешься: как удалось пройти весь этот путь? А если оказался выше облаков — вы представляете, что это за чудо?
— Облака на какой высоте?
— 6 — 7 тысяч метров. Забираешься на Памир — там всегда облака под тобой.
— Самый потрясающий пейзаж, который видели с вершины?
— Франция. Предгорье неописуемой красоты.
— Когда-то Николай Валуев мне говорил: «Я встречал много трусливых боксеров». Среди альпинистов трусов нет?
— Бывало, встречал. Но по человеку сразу видно, если боится. Надо идти наверх — а парень вдруг насупится: «Не могу, болею». В альпинизм приходят только ради того, чтоб кому-то показать на карте: «Я здесь был». Притворщики!
— Только тщеславие?
— Исключительно. Но горы проверяют людей. Может человек или только притворяется. Особенно хорошо проверяет момент, когда надо первым идти.
— Первым страшнее?
— Еще бы! Сзади-то по веревке пройти проблемы никакой, тебе помогут. Подстрахуют, вытащат. А первого не страхует никто. Если сорвался — летишь до самой страховки. Если не дальше.
— При вас первый срывался?
— Это часто бывает. Если повис и покалечился — вся группа отправляется вниз. Сбиваем крючья, по веревке его потихоньку спускаем.
— Вы срывались?
— Крюк у меня вырвался во Франции, на вершине Пти-Дрю. Шел «лесенкой», когда ступаешь на крюк, который забит сверху. А остальные идут по твоей натянутой веревке, им проще. Дотрагиваюсь ногой до ступеньки, та закреплена тонкой веревкой. Обрывается!
— А дальше?
— Пролетел метров пять-шесть. Болтался на крюке, который ниже. Даже не расшибся, спускаться из-за меня не пришлось.
— Страшно лететь?
— Понять не успеваешь. Никаких мыслей. Одна секунда, все неожиданно!
Труп на пике Победы
— Федор Конюхов мне рассказывал про самую страшную картину, которую видел — мумифицированные трупы на Эвересте. Вы такое видели?
— Мумифицируются трупы на высоте за 8 тысяч метров. Оттуда уже не достанешь. А с Памира обычно снимают. Только один случай помню — грузин в 1967-м погиб на пике Победы, спустить не смогли. Альпинист был хороший, что-то случилось с сердцем у него на самой высокой точке. Так и остался лежать.
— Вы заслуженным мастером спорта стали?
— Разумеется!
— За что давали?
— Надо было набрать несколько вершин шестой категории трудности, самых-самых. А у меня таких было много. Всего их 15 — 20.
— Горы делают человека суеверным?
— Кого как. В то, что мертвые откуда-то за нами наблюдают, я не верю. Но крестился перед подъемом. Надеясь на Бога! Каждый раз, когда везло, думал — это его дела.
— Бывало, что спасало вас чудо?
— Один раз.
— Что за история?
— Групповое восхождение на Кавказе. Пятая категория трудности. Сложная вершина, что говорить... Забиваю крюк, мне надо приспуститься чуть ниже. Веревка тянется, товарищ страхует. В какой-то момент держусь только на пальцах рук, кое-как нащупал ботинком опору. Вдруг слышу щелчок!
— Что случилось?
— Веревка, которой привязан, отцепилась от костюма. Понимаю, что слабенький французский карабин как-то попал в грудную обвязку. Где должны быть самые надежные. Их перемешиваешь, перестегиваешься. Выскочила эта, как ее...
— Защелка?
— Защелка! — даже обрадовался моей сообразительности Онищенко. — Все, я остался без страховки. Одно движение — улечу вниз.
— Какой ужас.
— Опаснее момента в жизни не было!
— Чудо, что удержались?
— Кричу напарнику: «Лева, не дергай веревку!» Там желобок был на скале, веревка по нему тянется. Если соскочит — все, у меня шансов никаких. Одной рукой держусь, другой хватаю веревку — и в зубы!
— А дальше?
— Все, думаю, теперь ее не выпущу. Беру один конец, пытаюсь пропустить в карабин. Это на земле-то сразу не сделаешь, намучаешься — а тут сразу: раз! Там!
— С первого раза?
— С первого. Это чудо! Ну не Божье ли дело? Только это спасло. А дальше уж вылез сам.
Хергиани — как кошка
— Хергиани был яркий альпинист?
— Величайший. Феномен!
— Как познакомились?
— Встречались на соревнованиях по скалолазанию. Он выступал за Грузию, я — за Москву. Как-то надо было ехать во Францию на всемирный сбор альпинистов — я сам предложил, чтоб вторым отправили Мишу Хергиани. Его утвердили. Отправились в Шамони вместе, совершили три сложных восхождения — Гран Капуцин, Пти-Дрю, Гранжерас. Все шестой категории. Помню, будто вчера было: 1967 год, гуляли вдвоем по городку Шамони, забрели на окраину. Застыли от этого вида!
— Что такое?
— Пик Пти-Дрю, мечта альпиниста, уходит куда-то в небеса. Так и стояли очарованные. Потом Миша тихо произнес: «Мы пойдем туда». Я только кивнул головой. Хотя на той вершине уже побывал. Она необычная: большая часть стены отвесная, зацепки крошечные. Забрались, подняли над головами ледорубы... Перед каждым выходом у нас случался один и тот же диалог. «Как бы погода не испортилась», — говорил я. «Я попрошу сванского бога Элиа, все будет хорошо», — отвечал Хергиани. Погода в самом деле была шикарная. Меня поразить сложно — но Мише в том походе удалось!
— Что такое?
— На Гранжерас шел первым. В середине маршрута стеночка метров на сорок, зацепиться не за что. Абсолютно гладкая! Там никто и не думал ходить. Так Хергиани пробрался, не забивая ни единого крюка. Как кошка. Непонятно, за что цеплялся.
— Невероятно.
— Это действительно невероятно. Он будто становился со скалой одним целым, они переплетались. Техника изумительная, это гений альпинизма! Пожалуй, я такого сильного скалолаза больше не встречал. Это героизм.
— Человек-то хороший был?
— Изумительный. Веселый, помогал всем, трудностей не боялся. С ним легко было идти — лапища вот такая. Пальцы могучие. Весь из мускулов. Что говорить, если жил у подножия горы — и всю юность на нее карабкался? Сколько лет прошло, а я и лицо его помню прекрасно, и сванскую шапку, с которой не расставался...
— Погиб в 34 года. А выглядел намного старше.
— Я думаю, он и был старше. В те годы спортсмены частенько баловались с возрастом. А в Грузии это было в порядке вещей.
— За рекорды что-то платили в те годы?
— Нет. Если где-то выигрываешь — немного приплачивают. Знаменитые альпинисты вроде Хергиани были небогатыми людьми. Он работал инструктором в лагере, там зарплата небольшая. А еще родственникам помогал.
— Почему с вами и дальше ходил в связке — не рассказывал?
— Мне нет. Но кому-то в письме написал: «Отправляемся во Францию со Славой, он парень спокойный, хороший». А мне потом пересказал человек. Мне-то Михаил писем не писал.
— Что-то от него осталось на память?
— Как-то вручил сванский значок, сам сделал. Где-то лежит у меня, надо найти...
— Главная сложность его характера?
— Как бы это сказать... Не знаю, сложность это или что-то другое. Если что-то решил — разобьется, но выполнит. Это упрямство, наверное. При этом сколько ходили — ни одной ссоры между нами не случилось. Вот как-то сошлись, и все.
— Я слышал, до последних дней ходил он со старым, отцовским еще снаряжением.
— Да ну, ерунда. При мне он ходил с современным. Даже последняя его веревка, оборвавшаяся, была самой модной, австрийской.
— Его край веревки я видел в башне. Должен был остаться еще ваш кусок.
— Остался. Свой кусок я положил Мише в гроб. Повез эту веревку в Сванетию — показать людям. Чтоб не думали лишнего.
Гибель
— Что за место стало для него последним?
— Я и сегодня перебираю в памяти эти последние дни рядом... Италия, вершина Су-Альто. Очень сложное восхождение, мало кому удавалось! Ничего сложнее в нашей жизни прежде не было. 700 метров — отвесная стена. Но ни страха, ни чего-то странного не помню. Готовились как обычно. А когда прошли половину маршрута, обнаружили небольшую нишу. В ней ночевали те первые, кто покорял эту вершину. Миша огляделся, вздохнул: «Красота-то какая! Все, как у нас в Сванетии, в Местии...» Сказал — и зажмурился. В самом деле похоже.
— Никаких дурных предчувствий?
— Я понимаю, о чем вы. Никакой «печати смерти» на Хергиани не было. Здоровья море, собирался жить вечно.
— Так что стряслось на этой скале?
— Сначала я шел первым, потом менялись. В момент гибели первым шел Хергиани. Я стою у стены, через веревку его пропускаю. Миша скрывается за уступом, я его не вижу. Исчезает за поворотом. Слежу за ним только по движениям веревки. Про себя веду отсчет его шагам. Вдруг звук камнепада!
— Оглянулись?
— Да. Вижу — он летит вниз!
— Паника?
— Никакой паники. Я должен его поймать, край веревки у меня в руках. Дергаю ее изо всех сил, разодрал руку. Вроде секунда — но успел подумать: ага, тянется. Значит, поймал его.
— Веревка должна была удержать?
— Разумеется! Вдруг рывок — и веревка лопается!
— Какой кошмар.
— Я весь сжался — и краем глаза вижу, как бедный Миша летит с обрывком веревки в руках. Головой вниз, раскинув руки. Бьется об один камень, другой... Тело бросало. До самого конца наблюдал за этим падением. Попал он в желоб возле скалы. Гляжу — к нему бегут наблюдатели. Вот и вся история.
— А вы?
— Я был закреплен. Привязался к крючьям, вбитым в трещины. Стоял и не мог поверить в то, что увидел. Одна секунда перевернула всю жизнь. Случилось все в районе часа дня, пришлось простоять целую ночь в ожидании спасателей.
— Это мучение?
— Представьте сами: один мой ботинок стоял на крошечном выступе, другой завис над пропастью. Когда уставал — менял ногу. Ни вниз, ни вверх идти один не мог. Для одного слишком сложный маршрут. Прилетал вертолет — пилот махал рукой, и все. Что он мог сделать? Снизу за нами следом никто подняться не мог — это маршрут для альпинистов экстра-класса.
— Только сверху?
— Да. Трос и лебедка. Внизу мои приятели установили палатку, махали в темноте фонариком. Чтоб не скучал. Помню, пошел мокрый снег. Видел, как по шоссе едут машины, в деревеньке зажигается свет в домах...
— Ваших спасателей забросили на вершину вертолетом?
— Они сами добрались простым маршрутом. Мы-то с Мишей выбрали самый сложный. Потом итальянцы-спасатели подняли меня на вершину. Там оставалось-то метров 100.
— Вы опытный альпинист. Как думаете — что случилось?
— Варианта два. Либо сам Миша ухватился за выступающий камень, который его не удержал, либо какой-то камень полетел сверху. Перебил веревку. Может, перетерлась о скалу. Тут уж можно гадать. Правду никто не узнает.
— Камнепада ничего не предвещало?
— Абсолютно ничего. Все было тихо в тот день.
— Новую австрийскую веревку перебить сложно?
— Да ничего сложного. Одного камня достаточно...
— Вы понимали, что Михаил погиб?
— Конечно.
— Как удалось выбраться из оцепенения?
— Ну, как... Держался! А что делать?
— Сколько простояли без движения?
— 26 часов. Сам был поражен. Постарался обо всем забыть. Просто додержаться.
— Вы оставались подвешенным на скале много-много часов. Как ходили в туалет, извините?
— По большому мне не хотелось, а по маленькому... Как обычно.
— Мертвым вы Михаила видели?
— Только в Сванетии, на похоронах. В Италии тело сразу забрали. В итальянском военном лагере приспустили знамя. Летели в Советский Союз одним самолетом, но гроб был запаян. Ребята-спасатели мне сказали, что от лица мало что осталось. А когда в Местии отец потребовал вскрыть этот оцинкованный гроб, выяснилось, что головы практически не было. Спереди вообще не узнать.
Суд сванов
— В Местию на похороны сами решили ехать? Или кто подсказал?
— Только сам! А кто мне может указывать? В Москве, правда, говорили: «Лучше не надо». Что угодно может случиться. А я этим говорившим отвечал: «Вот тогда грузины точно подумают — что-то не то, раз боится. Виноват!»
— Наверняка так и подумали бы.
— Я и решил — нет! Съезжу и посмотрю им всем в глаза. Я должен там быть. Полетел, в Кутаиси меня встретили и отвезли в Местию.
— Как приняли?
— Нормально. Никаких вопросов. Еще до похорон собралось несколько старых сванов, Хергиани-старший, Виссарион... Человек пять вокруг меня. Говорят: «Рассказывай, что произошло». Мне скрывать нечего — изложил все, что видел. После этого решили вскрыть гроб. Посовещались между собой, на следующий день мне говорят: «Как ты сказал — так все и было». Поверили, значит. На похоронах я даже портрет Миши нес. А похороны были страшные — женщины ужас как рыдали, просто выли... Мужчины в черном, встав плечом к плечу, опустили головы и пели те песни, которые особенно любил Михаил. Кто-то попрекал Мишу любовью к горам — вот это отцу очень не понравилось. Вообще я был поражен, насколько Хергиани там любили.
— Во сне к вам Михаил возвращался?
— Ни разу.
— Страшно вам было?
— Не особо. Я ж знаю, что ни в чем не виноват. Может, за спиной кто-то меня и винил: «Он погиб, а ты живой» — но в лицо такое ни разу не сказали. А в Местию я и на следующий год приезжал. Хорошо принимали.
— Держали в руках обрывок его веревки?
— Мне дали.
— Что он вам сказал?
— Что веревка ни при чем, никакого дефекта в ней не было. Любая могла разорваться. А уехав в Москву, я написал Мише и его родне прощальное письмо. Так и начал: «На похоронах не было возможности все объяснить».
— После случившегося не так просто было снова собраться в горы?
— А я должен был впервые подняться на Памир. Пик Коммунизма. Эта вершина была мечтой Миши Хергиани, в последнем походе мне об этом говорил: «Вернемся — буду готовиться к ней». Я подал заявку: хочу с командой «Труд» подняться по новому пути. Секретарь федерации альпинизма улыбнулся, достал из ящика стола заявку Хергиани. Собирался со сборной Грузии идти этим же новым маршрутом. Клянусь — я об этом от него не слышал! Полностью совпали мысли!
— Все удалось?
— 15 дней поднимались. Справились! Я посвятил это восхождение Мише. Написал записку.
— Где эту записку оставляют?
— На самой вершине, кладут в консервную банку. Пишут все — такой-то год, группа из стольких человек была здесь. Посвящается восхождение такому-то человеку. Может, до сих пор эта записочка лежит. Вроде как исполнил его мечту. Между прочим, перед тем как Хергиани скрылся за последним поворотом, я успел его сфотографировать. Вы первый журналист, который увидит эту карточку. Вот, глядите...
Я всматриваюсь в силуэт на горе. Фотография, на которой Хергиани едва различим. Что за техника была в 1969-м? Но я гляжу затаив дыхание. Пробирает!
— Вы знали, что Юра Визбор про Мишу прекрасные стихи написал? — прерывает молчание Онищенко.
— Впервые слышу.
— А я вам прочитаю...
Его девиз — назад ни шагу!
Стена высокая крута.
Его профессия — отвага.
Его призванье — высота.
Прожить бы так, не знав сомненья,
Высокой песней среди дня.
Он ставил горы на колени,
Пред ними голову склоня.
А дальше — будто бы в тумане
Весь без него двадцатый век.
Ах, Миша, Миша Хергиани!
Неповторимый человек...