«Бубнов впал в депрессию. Начал вдруг просить прощения у детей: «Я вас подставлял, а сейчас сам буду в инвалидной коляске!»

Telegram Дзен
Юрий Голышак поговорил со звездой советской спортивной журналистки Сергеем Шмитько. 

Всем кажется, что этих людей уже нет. Поколение ушло на радугу.

Но я знаю, что это так, да не так, — и отыскиваю настоящие бриллианты. Как этого человека. Который рос рядом (ну и дружил) с великим поэтом — Николаем Рубцовым. Который писал предисловие к книжке воспоминаний Михаила Якушина. А в Союзе писателей мой герой, кажется, чуть разминулся с Максимом Горьким.

Сергей Шмитько. Фото Юрий Голышак, "СЭ"

86-летний Сергей Шмитько был когда-то звездой спортивной журналистики. Когда корреспондентов, пишущих о футболе, по пальцам можно было пересчитать. А имена их знала вся страна.

Он вспоминает мимоходом Бродского:

— Иосифа я знал. Очень милый 18-летний мальчик. Все время как-то странно улыбался. Мы ровесники — но я-то уже печатался, а он еще нет. Вообще-то лучше я знал его папу, фотографа...

Я почтительно замираю — а Шмитько распахивает истлевшую записную книжку. Быть может, выискивая в подтверждение телефон Бродского и его папы. Записанный еще чернилами. С буковкой перед номером.

Из межстраничья выпархивает крошечная желтая фотография, кружит осенним листом — и мой герой ловит ее на лету весьма проворно. Смотрит поверх очков:

— О! — ликует. — Это молодой Андрей Вознесенский. Еще времен Политехнического.

Передает на ладошке — и я убеждаюсь: да, Андрей Вознесенский.

***

Я размышлял: выдержит ли он, древний старец, хоть час перед диктофоном? Ой, хоть бы выдержал, хоть бы!

Но Шмитько встречает в коридоре — и свидетельства бодрости предоставлены той же секундой.

Хватает фирменный мяч с игры «Челси» — «Манчестер Юнайтед». Жонглирует головой, пока я, задыхаясь, увещеваю:

— Сергей Николаевич, Сергей Николаевич, будет вам...

Сергей Шмитько. Фото Юрий Голышак, «СЭ»

Но Сергея Николаевича не унять.

— Много ли у меня радостей? — докладывается о своей сегодняшней жизни. — В шахматы играю сам с собой. На компьютере. Старого пса вывожу выгулять в Измайловский парк. Иногда — лыжи...

Вскоре пойму — поминая «старого пса», говорит о самом себе. Бодрость кажется тем более странной, когда Шмитько ссыпает в ведро новую гору окурков. Заполняется пепельница за пару часов.

Йохана Кройфа он зовет на старый манер «Круиффом» — и тотчас словно газетной подшивкой тянет.

В некоторой растерянности скольжу взглядом по подоконнику, где лежит крышка от моего фотоаппарата. Сергей Николаевич замечает — и вводит в курс:

— Вот на этот подоконник все время кидал свой паспорт Коля Рубцов. Видел бы ты, какой рваный...

С такого подоконника — мемориального — я со всем уважением убираю свои активы. Где я — и где Рубцов?

 
14 смертельных ран и оторванная рука водителя. Вся правда об аварии, в которой разбился вратарь ЦСКА

Вспоминаю — был недавно на погосте в Зеленограде. Встречался с братом Миши Еремина, видел стихи на могильной плите.

— Ваши, кстати говоря, стихи!

Шмитько, оживившись, давит в пепельнице очередной окурок — и начинает нараспев декламировать. Так читали когда-то на вечерах в Политехническом.

— В скорбный час на главном стадионе...

Вдруг сбивается, замолкает. Мгновение-другое сверяется с собственной памятью.

— А, сейчас...

Вспомнив, начинает заново — совсем торжественно:

— Не вернулась птица из полета,
Потеряла стая журавля.
Мяч завис и не летит в ворота,
Если нет в них больше вратаря.

Скорбный миг на главном стадионе.
Замерли трибуны все.
Если б чуть помедленнее кони
Мчались по рассветному шоссе...

Я завожу разговор про Рубцова — и Сергей Николаевич отлучается в комнатку. Приносит и раскладывает передо мной сохранившиеся письма. Вернее, записки.

Я дотрагиваюсь со страхом, с трепетом. Со мной ли все это происходит? Может, снится?

 

Ложа прессы на матче чемпионата СССР по футболу. За столов Лев Филатов и Олег Кучеренко. Внизу Константин Бесков, Вячеслав Колосков, Лев Яшин, Сергей Шмитько, Игорь Нетто и Геннадий Радчук. Фото из личного архива Сергея Шмитько

«Наполеон» Льва Ивановича

Пока фотографирую, перекладываю к свету поближе онемевшими пальцами, Сергей Николаевич успевает разложить пасьянс. Косясь на меня лукаво.

— Этой штуке меня Лев Иванович научил.

— Какой Лев Иванович? — не сразу соображаю я. — Яшин?

— Да Филатов же!

— О, мой кумир.

— Пасьянс «Наполеон». Все время в других городах этим занимался. Так и меня подсадил — я потом еле отвык. Это сложнее, чем бросить курить. Вот от шахмат избавиться не могу. Может, сыграем?

— Я играю как поздний Каспаров — проигрываю на седьмом ходу. Вам со мной скучно будет.

— Да? — огорчен Шмитько. — Ну ладно.

Закуривает снова. Сидим в синем облаке — и я решаюсь на легкую укоризну.

— Вот вы курите — а дожили до 86. Еще и сигареты какие гадкие.

— Ты какого года?

— 74-го.

— А я в 60-м уже был членом Союза журналистов!

— Господи.

— Сделал интервью в «Красной звезде» с кем-то из заместителей Хрущева по сельскому хозяйству. Еду в Совмин с гранками — заверять. Секретарша отворяет дубовую дверь: «Вас ждут». Этот довольно тщедушный человек по фамилии Зотов начинает читать — а я вдруг замечаю, что роскошная пепельница набита окурками «Севера»... Самые дешевые папиросы!

— Какой рачительный министр.

— Вдруг с языка у меня срывается: «Вы извините — а почему курите «Север»?» Ну разве можно министру задавать такие вопросы?

— Да еще в здании, из окна которого Магадан виден.

— А он скороговоркой: «Мне врач сказал — если не можете бросить, так курите уж «Север». Это все равно что куришь, что нет. Видите — пепельница забита? Эту папиросу прикуришь — она гаснет. Ну и забываешь про нее...» Если на обычные папиросы шел лист, то на эти — стебли, всякие отходы. Курят же горцы самосад и живут до ста лет.

— Футболисты в ваше время курили — каждый второй.

— У нас, корреспондентов, «стреляли»...

— Это кто же?

— Миша Гершкович. Целая история!

— Тогда говорите.

— 77-й. В Тбилиси матч на Кубок сезона — московское «Динамо» играет с киевским. Москва выигрывает 1:0, Минаев забил. Тогда я узнал, что такое футбольный запой.

— Ой как интересно.

— Мы живем с Олегом Кучеренко, будущим главным редактором «Футбола», в одном конце гостиничного коридора — а «Динамо» в другом. Перед матчем у Казаченка умер отец. Пришла телеграмма. Все знали, кроме него. Решили: «Матч закончится — скажем».

— Вы знали?

— Да. Едем на игру одним автобусом с командой. Я сижу с Казаченком сзади. Он такой славный, веселый... Думаю — как же ему будет плохо через три часа!

— Это уж точно.

— Сказали ему вечером в гостинице. Это был настоящий запой! Всей командой накупили вина. Никакой водки. Десятки бутылок. Севидов всюду ездил с женой — делали вид, что не замечают. Футболисты пили, пили и пили! Всю ночь!

— Так что с Гершковичем?

— Вдруг распахивается дверь в наш номер — влетает молоденький, взъерошенный Миша Гершкович: «Дайте закурить!» Я тяну свой «Север» — тот выхватывает папироску, лихо заламывает. Затягивается — начинает кашлять как чумовой и убегает...

Сергей Шмитько и Евгений Ловчев. Фото из личного архива Сергея Шмитько

«Мальборо» Газзаева

— Газзаев сколько курил — а как бегал.

— У меня история есть!

— Значит, я по адресу.

— Ловчев уже закончил — а Газзаев еще играл. Сидим с Женей в автомобиле, ждем Валерку после матча. Тот наконец появляется, садится. Сразу закрывает все окна — и закуривает.

— Зачем закрывает?

— Для футболиста самое страшное — простудиться. Мы все в дыму, кашляем от этого «Мальборо». Ловчев побагровел. Вдруг сзади, откуда-то из дыма голос Газзаева: «Знал бы ты, Джексон, как тяжело играть в футбол!» Тот только прокашлялся от дыма — и вдруг слышит такое соображение. Оборачивается, выпучив глаза: «Это ты мне говоришь?!» — и снова начинает кашлять...

— Вообще-то Ловчев с юмором дружит.

— Это да! Едем с похорон Крутикова — везет до метро меня и Анатолия Коршунова. Говорю ему: «Ты везде. Куда ни глянешь — Ловчев и Ловчев. Деваться некуда!» А он задумался — и про самого себя говорит: «Деловой...» Помолчал — и добавил: «Старый м***звон».

— Все похороны ведет. С большой самоотдачей.

— Вот Крутикова похоронили, едем — вдруг на меня покосился из-за руля: «Не беспокойся! И тебя похороним!» Потом задумался — «Меня тоже...»

— Объективно — хороший был футболист?

— Как-то в коридоре своей квартиры чеканил резиновым мячом — а его сынуля и я пытались отобрать. Так подступиться не давал! Мячик двинет в сторону — и все время натыкаешься на его плечо. Главное, смеется! У него все мысли о футболе. Вдруг восклицает: «Я никогда не задумывался — а вот при угловом принимаю мяч с открытыми или закрытыми глазами?» — «Жень, нашел, о чем думать! Ты ж закончил давно» — «Нет, завтра играем с ветеранами — обязательно проверю!»

— Искрений какой человек.

— Тренировал он «Дружбу» из Майкопа. Тренировка закончилась, поле пустое — и мы вдвоем идем. Заговорили про чеканку. Кидаю ему: «Сам-то можешь чеканить?» Ловчев разозлился — в ответ: «Ты меня за футболиста не считаешь?!» Схватил мяч и пошел вдоль поля, чеканя. Маленький, важный. Три круга прошел, я уж не выдержал: «Женя, хватит! Брось!»

— Самый памятный его рассказ о футболе?

— О том, как попал на тренировку сборной ФРГ.

— Так-так.

— Каким-то образом пролез, когда со сборной оказался в Германии. Гельмут Шен тренер, Герд Мюллер в нападении. Знаменитый бомбардир. В воротах Майер, тоже величина. Тренировка заканчивается — все уходят, а эта троица остается. Еще минут сорок второй тренер вешает с углового, Мюллер с линии штрафной бьет по воротам. Без обработки. Сколько раз подал — столько раз был гол.

— Невероятно.

— Но вот наконец вратарь берет — эти все прерывают, собираются в кружок и начинают обсуждать: как такое получилось? Ловчев потрясен: «Вот как надо тренироваться!» У него таких историй миллион.

— Тогда давайте еще одну.

— Играет в Англии сборная СССР — на лавке Лобановский, Мосягин и Базилевич. Ловчев старается больше всех. Его сбивают. Встать не может — а игра продолжается. Говорит: «Отползаю на беговую дорожку. Холод, промозгло! Так все плохо мне!» Вдруг чувствую — меня накрывают чем-то теплым. Даже на душе потеплело! Наверное, Лобановский позаботился.

— Лобановский?!

— Я, говорит, откидываю эту штуку, хочу улыбнуться — и вижу: какой там Лобановский?! Надо мной нависает полицейский в шлеме. Своим пледом прикрыл! А Лобановский и эти двое смотрят с лавки со злобой: долго еще буду лежать?!

— Вот так история.

— Подытоживал: «Я бы сам приплачивал, чтоб в футбол играть. Но не за этих!»

 
«В Чечне меня дважды вели на расстрел». Разговор по пятницам с Сергеем Кивриным — легендой фоторепортажа

Хомич

— Вы столько живете. Не удивлюсь, если Хомича в воротах помните.

— Хомич был моим кумиром детства — я, 10-летний мальчик, сидел у черного репродуктора и слушал сводки о футболе. А оттуда: «Хомич, Хомич, Хомич». Прошло время — стали работать вместе.

— Это где же?

— Я в «Советском спорте». Он — фотограф в «Футболе. Хоккее». Все время в одних командировках, я при нем как хвостик. Все время — «Алексей Петрович, Алексей Петрович...» А он мужик замечательный!

— Говорили-то — непростой.

— Все пытались его подпоить. Невозможно просто так смотреть на Хомича — обязательно надо ему налить! В какой-то поездке живем рядом. Утром просыпаемся — стучу: «Алексей Петрович, завтракать!» Просто потому, что люблю его. В буфете манная кашка, полстакана сметаны и бурда вместо кофе. А Хомича каждый вечер куда-то затаскивали — и утро начиналось с причитаний хриплым басом: «Серега, чтоб я еще прикоснулся к этой водке проклятой? Да никогда! Клянусь тебе, ни-ког-да!» Худо ему было по утрам.

— А потом все повторялось?

— Ну, разумеется. Вот приходим на завтрак — Хомич садится за столик, я занимаю очередь. Беру себе и ему: «Алексей Петрович, кефирчик?» Однажды стою в очереди — а в буфет заходят местные. Восточные люди. Как в фильме про братков. Они — хозяева! Вдруг видят — Хомич. Обалдели. Это ж национальный герой!

— Слава не померкла?

— Нет, что вы. Главный подсаживается к Хомичу — одним пальцем подзывает буфетчицу. Та, забыв про всех, подбегает. Я со своим подносом только слышу уважительное: «Хомич, Хомич...» — и вижу, как на столе появляется зелень. Откупоривается бутылка коньяку. Поднимаются рюмки. Это Хомич-то — который полчаса назад говорил мне: «Проклятая водка!», «Запомни, это последняя моя выпивка!».

— Я такой же.

— В этот момент подхожу со своим кефирчиком. Вроде хочу сесть — а все места заняты! Эти на меня смотрят исподлобья, в упор: что за чудила с кашей? Момент жуткий!

— Представляю.

— Тут Хомич смотрит на меня — и произносит с торжеством: «Вот! Серега мне тоже все время говорит: Хома, зачем ты все время водку свою жрешь? Выпил бы кефирчика, съел сметанки! А ты водку да водку!» Те сразу поняли — как-то я с Хомичем связан. Раздвинулись, я примостился сбоку...

— Прекрасная история. Давайте еще одну.

— С неделю жили в Сочи — тут я узнал, что где-то у порта варят хаш. Всю ночь варят — в 5-6 утра надо кушать.

— Это бульон?

— Ну да. Для алкашей — замечательная вещь. Похмелье снимает лучше всего. Встаем рано утром, вместо завтрака бредем туда по набережной. Всю дорогу слушаю: «Чтоб я еще выпил...» Берем две оловянные миски этого хаша, собираемся пить. Восточные люди перешептываются: «Хомич...» Вдруг появляется их старший. Мы ложку не успели ко рту поднести — подскакивает к Хомичу. Ни слова не говоря, выхватывает тарелку и выплескивает в помойное ведро.

— Что такое?!

— «Сейчас, — говорит, — будет настоящий хаш». Мгновение — и две тарелки перед нами!

— Уморительно.

— Уморительная история была в Ереване!

— Говорите же скорее. Пока не выветрилась.

— Какой-то юношеский турнир. Полная фигня. Стоят около гостиницы солидные люди — ну и я с Хомичем. Вдруг какая-то маленькая, наглая собачонка пристала! Тявкает мерзко!

— На вас?

— На меня ей плевать — на Хомича! Только на него! А куда деваться-то? Хомич над ней склонился: «Ну что ты надрываешься? Я же Тигр!» Собачонка тут же поджимает хвостик — и замолкает. Хомич хохочет, все хохочут!

— Таких людей сопровождают милые бытовые привычки.

— Ему так нравилось делать приятное человеку! Я сразу это отметил — когда впервые пришел к нему домой. Усадил меня в комнатушке, а сам куда-то ушел. Потом выкатывает столик — бутылка хорошего вина, закуски! Видно, что ему дико приятно сделать все это для меня!

— Вот так Тигр.

— А я тогда бросил пить...

— Какое несчастье.

— Говорю: «Алексей Петрович, я напрочь бросил. Простите!» Тот цокнул огорченно, сел рядом — и начал рассказывать про 45-й, легендарное турне по Англии. Говорит: там было строгое деление на «старших» и «молодых». Субординация жесткая! Обращались только на «вы». Причем Хомич проходил за «молодого». Хоть уже и Тигром стал, и заслуженным мастером спорта.

— Кто ж был «стариком»?

— Семичастный, Станкевич, Сергей Соловьев. Еще довоенный динамовский состав. Говорит: «Вот сидят они, играют в карты. Я смотрю со стороны. Вдруг кто-то произносит: «Хома, водички бы, минералки...» Я бегу — приношу, наливаю!» Вот была у него услужливость — в хорошем понимании слова. Приятно было помочь.

— Эх, не застали мы такого героя для «Разговора по пятницам».

— А последнее воспоминание — это матч 79-го. Умер-то Хомич прямо перед Олимпиадой. Сборная СССР играла в Тбилиси с венграми — все журналисты туда съехались. Жили в гостинице «Сакартвела». Филатов, Моргулис... Хомич тоже приехал. Совсем больной. На исходе.

— Чувствовалось?

— Да видно было — ничего уже не мог! У фотографа Юрки Моргулиса день рождения, все сбились в один номер. Стол ломится — зелень, сухое вино, закусочки... Хомич все это любил страшно — а уже не мог!

— Тяжелая картина?

— До сих пор перед глазами — мы выпиваем, закусываем, а Алексей Петрович в сторонке. Перед ним стопка сухих хлебцев и кипяток. Все, что позволено. Мы суетимся, рассказываем, друг друга перебиваем — страшно довольные! Вдруг взгляд падает на Хомича — и тишина. Хотя он виду не показывает, насколько тяжело. Старается участвовать во всем этом. От этого еще тяжелее.

— Изменился внешне?

— Это тонкий момент — пока ты при деле, это один вид. Вертлявый, бойкий... Это и есть жизнь, молодость. Как только отошел — все!

— Эх.

— Он отяжелел. Мы садимся за стол — а Хомич сунул кипятильник в кастрюльку и все бегает смотреть: закипело? Нет? Радовался за нас, гудел басом: «О, как сидите, какие молодцы!» — «Садитесь к нам, Алексей Петрович!» — «Нет, я в сторонке, мое — вот...» Чтоб никому не мешать! Сидит, окунает хлебцы в кипяток — и вроде с нами заодно. А все вокруг завалено нашими бумагами. Вдруг неловко повернулся — залил кипятком и хлебцы свои, и эти бумаги... Ой, тяжело вспоминать...

— Тогдашние звезды фотографии говорили — снимал Хомич довольно скверно.

— Это правда.

— Кто-то из известных людей высказался строже: «Да и вратарь-то был дерьмо».

— Вот есть такие люди — обо всех говорят дурное. Сейчас-то — лепи что хочешь. А главное, что б ни сказали — в этом что-то от правды есть. Сколько можно про прекрасного Юру Гаврилова нагородить! Или вот случай. 60-летие Кавазашвили отмечали в Олимпийской деревне, роскошный банкет. Выхожу на крыльцо — там Рагулин в компании вышедших покурить: «Ну какой Третьяк — вратарь?! Это все мы! Что бы он без нас делал?» Так про любого можно сказать! Знаете, какая правда самая святая? «Все дерьмо — кроме мочи!»

— Чувствуется в вас Литинститут.

— Вот как определить — хороший футболист или нет? Круифф определил!

— Что сказал?

— Если ты играешь в одно касание — ты очень хороший футболист. В два — неплохой. В три — никуда не годишься. Юра Гаврилов это услышал — и выдает: «А я всю жизнь в полкасания играл!» Ну как его не любить?

— Это тоже святая правда.

— Что помню про фотографа Хомича — так это его фразу. Бросил между делом: «Если хочешь, чтоб мячик был в кадре, должен читать игру. Знаешь, что сейчас будет удар, — и нажимаешь! Все, у тебя мяч «полетел»...» А другие опаздывали. Еще знаю, почти все снимали нашими фотоаппаратами — а у Хомича был какой-то немецкий. Щелкал сериями по пять-шесть снимков. Есть же такие аппараты?

— У меня такой же.

— Так у тебя сегодня — а у Хомича 50 лет назад!

Олег Блохин и Сергей Шмитько. Фото из личного архива Сергея Шмитько

Блохин

— Какие ж у вас были герои. Какие командировки.

— О да! Один Олег Блохин чего стоил!

— Дома бывали?

— Не раз.

— Он парень с гонором.

— Это только кажется!

— Неужели «кажется»?

— Вернее... Вообще-то с гонором, это правда. Но я расскажу пару историй — и ты все поймешь. В 75-м мы с фотографом Юрой Соколовым мотались в Киев постоянно, к нам все привыкли. Могли зайти в раздевалку, когда футболисты из душа выходили.

— Невероятно.

— А Блохин уже был великим! У «Баварии» выиграли Суперкубок — два мяча забил. До этого еще в Мюнхене положил, 1:0 там выиграли. Но вот что за характер — все время недовольный!

— На вас не распространялось?

— Как-то у него даже спрашиваю: «Олег, ты чего постоянно такой раздраженный?» Все время бурчит! А тут переодевается после матча, я рядом сижу. Снимает гетры — и мне дурно становится.

— Ноги увидели?

— Эти ноги — красно-синие! Все разбито! Думаю: как же так? Стало ясно, почему он мрачный, — если каждый день получает в одно и то же место... Смотрит на меня в упор: «А кому это нужно? Скажи! Вот кому?» Я это на всю жизнь запомнил. В этот момент подходит молодой репортерчик. Местный, робкий. Даже не интервью от Олега нужно, а минута внимания. Только-только выиграли Кубок Кубков, Блохин первая звезда. Подсовывает Олегу какой-то листочек. Текст, набитый на машинке. Уже написал за Блохина ответы на все вопросы: «Это был очень ответственный матч, мы...»

— Ну и ну.

— А так было принято по тем временам...

— Так что Блохин?

— Блохин даже не обернулся: «Ничего я подписывать не буду! Что я, дурак? Совсем осел? Сам ничего сказать не могу?» Грубо так. Мальчишку как ветром сдуло. Олег надевает что-то гражданское — и негромко: «Ну вот. Теперь скажут — Блоха зазнался...» Все он понимал!

— Яркий человек.

— Говорю ему: «Что ты на все злишься?» — «Да это я на себя злюсь!» На каждый промах реагировал, будто тот последний в жизни. Самому себе: «Ну ты фонарь!» Любимое его словечко — «фонарь».

— Какая команда была — тот Киев.

— В 75-м играют с «Эйндховеном». А Юра Соколов возил с собой несколько фотоаппаратов. Я один у него забираю, вешаю на шею — и брожу вдоль бровки. Это как аусвайс фотографа.

— Зачем вам это? С бровки ничего не видно.

— А мне нравилось! Для вида пару раз щелкнешь — и вроде сам в игре. Прожекторы, сто тысяч на трибунах. Хоть и Киев, а реклама на английском языке. Будто в центре Европы. Вдруг чувствую: комары кусают — словно на даче! Всю игру покоя не давали!

— Ну и?..

— Игра заканчивается, я иду рядом с Блохиным: «Слушай, Олег, тебя комары кусают?» Тот замедлил шаг, задумался — и хохотнул: «А кусают! Если застаиваюсь...»

— Так расскажите же про дом Олега Владимировича.

— Да как сказать... Очень приятный дом! Впервые там оказался в 72-м. Мама, Екатерина Захаровна Адаменко, заслуженный мастер спорта по легкой атлетике. Отец тоже какой-то важный работник спорткомитета. Старший брат пошел в науку, стал химиком. Настолько умный! А про Олега мы с Юрой Соколовым в 72-м целый разворот в «Спортивных играх» сделали — вот, мол, только начинает, а уже столько наград. Кто-то заканчивает — столько не имеет. После этого нас домой и пригласил. Мы поразились — насколько уютно, тепло. Буфет — и за стеклом тот самый наш журнальный разворот. Мы так у Блохина наелись, что уходили с болью в животе! Такая вкуснота! Самого Олега поначалу не было, он играл. Вернулся чуть позже — не успел присесть за стол, как мать ему: «Олег, ведро!» Без церемоний.

— Как мило.

— Тот хватает — бежит выносить. Обязанность с детства! Свято выполнял! Екатерина Захаровна женщина властная. Рассказывала без конца, как водила Олега в секцию плавания — и внушала: «Ты должен быть лучшим!» А у него аллергия.

— На воду?

— На хлорку, что ли...

Сборная СССР по футболу в заграничной поездке. Слева направо: врач Олег Белаковский, Борис Татушин, Михаил Огоньков, Анатолий Исаев, Лев Яшин, Гавриил Качалин, Анатолий Ильин. Фото из личного архива Сергея Шмитько

«Ушастый»

— С 75-го вольница с проходом репортеров в раздевалку закончилась?

— Да наоборот! Выигрывают они Кубок Кубков, едем с этой чашкой в Конча-Заспу. На базу. Мы с фотографом Соколовым в автобусе.

— Немыслимо.

— Я как раз сзади сижу с Блохиным. Что-то он все чихает, чихает, раскраснелся... Говорю: «Что с тобой?» — «Да аллергия! Как май — одно и то же!»

— Знакомая история.

— У тебя тоже? Значит, понимаешь! Приезжаем на базу- никто не знает, куда кубок девать. «На, держи!» — и суют мне. Хожу с этим кубком как дурак.

— Это «ушастый», легендарный Кубок Кубков?

— Совершенно верно — «ушастый»! У футболистов все по минутам расписано: только вышли из автобуса — сразу в парилку. Я с «ушастым» стою, дожидаюсь. Фотограф рядом мнется. Вот выходит Блохин — в шлепанцах, верх голый, на бедрах полотенце. За ним остальные. У всех в руках по бутылке минералки. Кубок я уже за одну ручку держу, дном по земле волочится...

— Вот это сцена.

— Вдруг фотографа моего осенило. Кричит: «Ты стой с Кубком — а Блохин пусть льет в него! Будто шампанское! Плескай давай минералку!»

— Его Олег Владимирович не послал?

— Обрадовался, рассмеялся — а давай лить! Потом Соколов мне отдал снимок — ну, роскошный! Так им гордился! Вот я, вот кубок — а рядом голый Блохин. Все выпрашивали — никому не отдавал. Уговорил приятель из «Гудка». Повесил снимок на стену — провисел много-много лет.

— Сейчас там же?

— Нет, я забрал. Отдал Александру Ткаченко — тот в журнале «Юность» что-то собирался печатать о футболе. А потом то ли журнал закрылся, то ли Сашка оттуда ушел. Сгинула карточка. Как и письма Рубцова. Даже его первая книжка.

— А что за книжка?

— «Звезда полей». Выходила на моих глазах. Подписал -«дорогому Сереже Шмитько». После его принимают в Союз писателей, нужно принести два экземпляра. А у Рубцова ни одного нет! Сразу ко мне: «Дай книжку. Я тебе потом другую найду» — «Она ж с автографом!» — «Да черт с ним...» Что ему до фонаря было, что мне. А сейчас жалко. Где-то ведь хранится.

— Может, кто найдет.

— Нашли же газету «На страже Заполярья» — на полполосы подборка стихов Рубцова с моим предисловием! Я Рубцова представляю читателям!

— Это фантастика.

— А ведь было же...

 
Дмитрий Донской: «Как я был личным фотографом Ельцина. И не только»

«Милостивый государь»

— Про Рубцова мы поговорим, а сейчас еще про квартиры. Говорят, у Старостина была удивительная на улице Горького. Вся мебель — дореволюционная.

— Да-а, я бывал! Такая старомодность! Ко мне сын приходит — говорит: «У тебя как у бабушки». Квартира Старостина — приблизительно то же самое. С порога попадаешь в атмосферу фильма «Подкидыш». Николай Петрович начальник команды «Спартак», полагается машина с шофером. А он ходил пешком!

— На большие расстояния?

— Жил на Пушкинской, метро под окнами. Но ходил до Охотного ряда. Там садился в метро. Как-то едем вместе, вдруг произносит: «Я никогда в отпуске не был. Для меня отпуск — весенние сборы».

— Николай Петрович — мастер яркой фразы.

— «Всегда нужно недоедать, уходить немножко голодным. Это главное для здоровья и долголетия...» Наговорит, наговорит такого — потом смотрит на меня, усмехается: «Что, думаете, я — сумасшедший?»

— Здоровье действительно было колоссальное?

— А вот вам история. Незадолго до смерти какой-то юбилей клуба — я вдруг получаю из «Спартака» письмо, написанное каллиграфическим почерком Николая Петровича. С оборотами прошлого века — вроде: «Милостивый государь, не соизволите ли посетить наше торжество в Тарасовке, автобус будет ждать в Сокольниках...» Несколько журналистов такое послание получили.

— Соизволили?

— Как отказать! В автобусе ждал сам Старостин — был нашим гидом. Едем по проспекту Мира — рассказывает про него. Потом про базу. Кто-то посмеивается, а я все записываю. Эти же потом расспрашивают: «А что он еще сказал?» — «Слушать надо было!» Все крайне любезны. Даже Романцев.

— Было же время.

— На базе идем обедать — а после заглядываю в парилку, обожаю это дело. Гляжу — а там два человека. Массажист, здоровенный парень, и Николай Петрович.

— Вот это да.

— Причем сидит Старостин на верхней полке. Где самый жар. Массажист меня увидел, обрадовался как брату: «Ой, как хорошо, что вы пришли! Присмотрите тут за дедушкой, я уже не могу...» Хорошо, говорю. Присмотрю.

— Потрясающий дед.

— Я Бубнову потом рассказал — он отвечает: «Мы ему всегда говорили — не тяжело вам за командой мотаться, Николай Петрович? Столько перелетов!» — «Саша, я без этого умру сразу». А Ловчев другую историю вспомнил: возвращается «Спартак» то ли из Таганрога, то ли из Майкопа. Едут по шоссе, дорога долгая. Старостин вдруг говорит: «Ради одной этой дороги и сидения в автобусе хочется жить. Одного боюсь: неужели однажды все исчезнет? Больше не повторится?»

 
«Стрельцов — это голова Хави на теле Балотелли». Писатель Александр Нилин — о советском и российском спорте, Бескове и Высоцком, Кокорине и Ефремове

Эдик

— Елки-палки, каких же вы людей застали.

— Работал я в «Футболе» — меня Кучеренко гонял на все юбилейные интервью! Что к Ныркову, что к Николаеву... Я упираюсь — и слышу: «Они сами просят, чтоб пришел Шмитько». Валентин Николаев рассказывает про Аркадьева: «Тот все время наставлял — смотри, где Сева...»

— Бобров?

— Ну да. Добавлял: «Я выполню всю черновую работу — и качу мяч Севе». А тот стоял — как Стрельцов. Ему стул можно было поставить. Но обладал невероятной взрывной скоростью! В последний момент — раз, и все! Матчи Боброва и Стрельцова, которые я видел, прошли под крик с трибун: «Стрельца с поля!», «Бобра с поля!» Потому что стояли. Даже фотографию в собственной книжке Стрельцов подписал — «Стою. Сейчас придумаю что-нибудь».

— Работать не любили?

— Это все разговоры — «Потеть!». Если ты потеешь на тренировках — потом от тебя только потом и несет. Это Боброва фраза: «Пусть тренируется тот, кто играть не умеет». «Торпедо» на сборе в 9 утра бежит — а Стрельцов идет до гостиничной двери, спит на ходу. Дремлет стоя — до самого их возращения. Ему уже и не говорят ничего, Эдик есть Эдик. Ну, дано человеку!

— Что ж ему играть-то не давали после зоны?

— А вот не давали. Первым выпустил Марьенко. Да и то чудом. Я эту историю знаю, он сам мне рассказывал.

— Так пусть узнают все.

— Стрельцов уже ездил с «Торпедо» — и выйти на поле все не позволяли. Вот матч где-то на югах, Марьенко думает: «Я уже «заслуженный», да пропади все пропадом!» Минут за сорок до начала матча на установке произносит: «Эдик, выходишь!» Идут по коридору, бутсами клацают — а в Москву кто-то успел доложить и получить ответ: «Ни в коем случае!»

— Звонок?

— Телефонограмма пришла. Марьенко ее протягивают, все еще можно переиграть. Он смотрит на нее — и вдруг усмехается: «А-а-а, пропади оно пропадом! Все у меня уже было! Эдик, иди...» А когда вышел — тут уже все. Стрельцов был добрый парень. Но если заведешь — то все.

— То что?

— Ну вот история — пока он сидел, здесь шумел Лобановский со своим «сухим листом». Эдику говорят: этот, мол, выделывает такое, что тебе не снилось. Семечки сплевывают, смеются. Раз сказали, другой. Как Марьенко вспоминал, что-то у Эдика в глазах мелькнуло. Берет мяч, ставит на угловой — и закручивает в дальний угол. Точно под штангу ложится! Поворачивается к своим: «Так?» Они обалдевшие, про семечки забыли. А Эдик второй мяч установил — и без разбега, в ближний, под перекладину: «Или так?»

— Действительно пяткой отдавал как никто?

— Я тебе скажу, с чего пятка-то пошла! «Торпедо» играло с ЦСКА, мяч у Эдика. Надо идти к воротам — а Стрельцов вместо этого куда-то к бровке. Все остановились! Что такое?! Шестернев нехотя бежит за ним. Слова Марьенко я помню — он усмехался: «Мы все решили — Эдик с ума сошел». А тот вдруг не глядя пяткой Иванову пас — а Валентин открыт! Этому-то ничего объяснять не надо, он такой хитроумный — в долю секунды все оценил. Выскочил и забил.

— Популярность была невероятная?

— Мне Юрий Севидов рассказывал, как ездили ветеранской сборной по провинции. Идут по поселку — а толпа встречает не сборную! Персонально Стрельцова! Несколько изб — и отовсюду звучит один Высоцкий. А к Эдику наперегонки бегут с каким-то подношением. Последним какой-то дедок ковыляет, ему и принести нечего — так схватил с окна гриб...

— Кого?

— В воде разводят такой гриб — круглый, плоский, жуткий! С этой банкой бежит к Стрельцову — хоть от бабки достанется! Представляешь любовь?

— Вот бабка-то возмутилась.

— А меня возмущает, когда пишут или говорят — «сыграл безобразно». Или «нулевой». Как можно?!

— А как надо?

— Напиши — «ошибка гения»!

— Так и буду. Умели в ваше время формулировать.

— Это правда. Помню, Старостин здоровается с Черчесовым, задержал его ладонь в своей. Произносит торжественно: «Станислав! У тебя сухая ладонь. Значит, ты хороший человек».

— Какая наблюдательность.

— Дай-ка руку.

— А держите.

— У тебя тоже сухая ладонь! Это хорошо! Как и у меня.

— Вот и поладили.

— Это говорит о хорошем сердце. Если влажная — все, сердце больное. А у Черчесова сердце хорошее во всех отношениях. Была история.

— На истории про Стаса сейчас спрос.

— «Спартак» играл в Блэкберне. Лига чемпионов, 95-й. Сумасшедший матч, наши выигрывают, Стас — герой. На стадион мы, человек пять корреспондентов, приехали прямо с вещами, сразу после матча — в аэропорт. Чуть задержались на пресс-конференции — и автобус с приближенными к команде укатил в Манчестер. Вместе с нашими вещами. Англия, ночь — и мы на улице без денег! Даже на такси нет!

— Ну и как быть?

— Стоит автобус для команды. Романцев, несмотря на победу, мрачный. Мы к Лене Трахтенбергу — но тот что-то инициативы не проявил. Романцев тоже молчит. Неужели уедут?! Вдруг дверь автобуса беззвучно открывается — и нас запускают.

— Какое милосердие.

— А места нет — час надо стоять! Плетемся в хвост, там вроде можно приткнуться. Иду мимо Черчесова — и тот вдруг поднял голову: «Сергей Николаевич, я бы уступил вам место. Но так устал!» — «Стас, ну что ты...»

— Знакомы были?

— Я с ним когда-то делал интервью для рубрики «Мастера высшей лиги». Еще совсем молоденький был. Сказал тогда: «Никогда мяч и я не будем в разных углах при пенальти». Так и было — пока не женился. Потом, гляжу, случалось всякое...

Евгений Ловчев — капитан сборной СССР. Фото из личного архива Сергея Шмитько

Письма Мейерхольда на чердаке

— Известный футбольный статистик — сын Сергея Есенина Константин. Вы же дружили?

— Дружили. Как говорила его сестра Татьяна — Костя перещеголял в славе отца.

— Да бросьте.

— В то время — точно! Константин был популярнее отца — слава футбольного статистика была колоссальная! Есенина считали высшей инстанцией в футболе. Вы знаете, что у него было три ордена Красной Звезды?

— «Красную Звезду» просто так на фронте не давали.

— А футбол у него был, как сам выражался, «для досуга». Хотя видел его совершенно особенным образом. Не как все. Вообще — человек реликтовой породы.

— Он же работал учителем?

— Нет, инженером. Что-то строил в Лужниках. Очень дружил со Львом Филатовым, тоже фронтовиком.

— Была еще любопытная деталь — при всем обилии жен Константин Есенин ни одной не дал свою фамилию.

— Он это подчеркивал!

— Надо же.

— Так и говорил: «Ни одна не получила фамилию». Гуляли по Лужникам во время Олимпиады, заговорили вдруг про женскую логику, натуру. Так убедительно рассуждал! А подытожил этим — «ни одна не стала Есениной».

— Много было жен?

— Порядочно. По этой части в их семье все были мастера.

— Где легендарный футбольный архив Константина Есенина?

— Какие-то темные дела. Сгинул. А хранился на старой дачке. Кажется, в Малаховке. С ней смешная история.

— Что такое?

— На зиму Есенин уезжал в Москву — и всякий раз эту дачку обкрадывали. Уносили все подчистую! Так Константин Сергеевич специально оставлял какой-то поломанный телевизор. Еще что-то ненужное. Жулики приходили — это и вычищали.

— Ну и?

— А наверху, на чердаке, лежали ценнейшие бумаги — и не только футбольные! Документы, письма Мейерхольда, что-то от отца. На чердак тоже забирались. Рваные штаны уносили — письма Мейерхольда оставляли.

— Мать Константина, Зинаида Райх, как-то странно погибла.

— Ее бандиты убили. Между прочим, основная есенинская лирика посвящена Зинаиде Райх.

— Но сына Константина Есенин не признавал.

— Да, писал — «он черный, он жид. Вот Таня беленькая, русачка, она моя...» Это в книгах есть. Хотя Таня — тоже дочка от Зинаиды Райх!

— Про отца с ним говорили?

— Вообще ни разу. Тот умер в 25-м — сыну было три года. Что мог помнить? А смерть отца — вообще запретная тема. Константин Сергеевич вроде и сторонился этих разговоров, но было ощущение — все время ждет, что я начну расспрашивать. Про отца, про войну, про Мейерхольда... Услышит какой-то стих — и усмехнется. Я однажды говорю: «Разве кого-то можно сравнить с Есениным?»

— А он?

— Он вдруг: «Да бросьте... У него столько плохих стихов!»

— Как Евтушенко сказал про Вознесенского: «У него восемь хороших стихов. А восемь — это много!»

— Так и есть. Самому Евтушенко при километрах галиматьи достаточно было оставить только это: «Ученый, сверстник Галилея, был Галилея не глупее. Он знал, что вертится Земля, но у него была семья...» — и хватило бы!

— Воевал-то Константин Есенин героически.

— Да, орден Красной Звезды за выслугу лет не давали. Для фронтовиков орден особенный. Как солдатский «Георгий» — награждали без заполнения бумаг. Своим приказом мог присвоить командир части. Им заранее выдавали коробочки с орденами. Отличился солдатик — получай прямо в окопе!

— Историю хоть одного есенинского ордена знаете?

— На фронт ушел младшим лейтенантом. Во время блокады служил под Ленинградом. В военной газете появилась заметка — «Погиб сын Есенина». Он был политруком — и поднял людей в атаку. Мальчишка! Вот так получил первую «Красную Звезду». Потом еще два — за что-то схожее.

— Болел за кого?

— За «Спартак» — просто до смерти! Всю жизнь! У меня в ушах и сейчас его любимое словечко. Произносил по старинке: «Эка невидаль!»

— Сам стихи писал?

— Я слышал от него только один стишок — «Я верю, будет время, когда красно-белые...» Что-то такое.

— Вы Льва Филатова вспомнили.

— Еще один интеллектуал. Прошел войну — все знал, все понимал. А популярность сумасшедшая! Как-то приезжаем в Киев — и всем хочется Льва Ивановича принять у себя. Только и заглядывают: «Где Филатов?!» Он не выдержал — «Не дадут нам покоя, пошли гулять по городу...» Два часа ходили по Киеву — и говорили о Чехове.

— Наш человек.

— Как-то заехал к нему домой — и сразу вижу: у него все 98 томов Толстого! Старое издание! Прошло время — около этой же полки я оказался уже на поминках. Дочь заметила: «Толстой — любимый писатель папы...»

— Самая тяжелая судьба футболиста после спорта?

— Игорю Нетто было совсем плохо. Генриху Федосову. Я его подвиги особенно не застал — как раз служил в это время на флоте. А потом переехал на улицу Трофимова. Внизу магазин «Свет». В 80-е великий Федосов там работал грузчиком.

— Грузчиком?!

— Ну да. В синем халате. Таскал коробки туда-сюда целый день. Относились к нему как к обычному работяге. Хотя производил впечатление человека благополучного. Жена Зина у него была хорошая такая. Мальчишки играли в футбол рядом — а Федосов подойдет, постоит возле них... Никогда не рассказывал, что тоже играл. Но однажды так принял отскочивший мяч, подбросил и отпасовал назад, что всем понятно стало.

 
Лев Яшин. Истории о величайшем из великих

Яшин

— Яшину было непросто.

— Яшин был нормальный мужик, очень спокойный. Мальчишкой прошедший войну. Стоявший на ящике у станка. Уже тогда начавший курить. Но как вошел в номенклатуру — все. Уже не выскользнешь. «Гагарин в космосе, Гаганова на производстве, Яшин в футболе!» Его фраза — «Мое дело — костьми греметь...»

— Общались часто?

— Довольно часто. Я из года в год ездил на весенние сборы в Сочи. Там чего только ни наслушаешься! Возвращаешься — в соседнем купе Яшин. У него удивительное было свойство...

— Это какое же?

— Какой при нем анекдот ни начнешь рассказывать — он тут же продолжит.

— Яшин?!

— Да! Говорю: «Лев Иванович, с вами невозможно разговаривать. Вы все знаете наперед». Вот историю вспомнил. Рассказывать?

— Вы еще спрашиваете?

— Это сейчас турнир Гранаткина никому не нужен — а в 80-е съезжались на него все, причастные к футболу. Ну и Яшин, разумеется.

— Так что?

— Как раз где-то в пригороде открывался царский дворец. Для участников турнира специально выкроили день отдыха — чтоб съездили, посмотрели. Висит афиша: автобус отходит во столько-то. Выхожу с утра — возле гостиницы огромные автобусы. Пустота — и стоит Яшин. Один-единственный!

— Ну и ну.

— Подхожу: «Здравствуйте, Лев Иванович». Ждем-ждем. Никто не вышел, только женщина-бухгалтер. Никого культпрограмма не интересовала. Отыскали нам какой-то рафик вместо автобуса — поехали втроем. А Яшин мужик с хитрецой — смотрит в окно и вдруг произносит: «Вот умру я — о ком вы, журналисты, будете всякие сказки рассказывать?!»

— Умер — а все равно пишут. Снимают.

— Я с Валентиной Тимофеевной, его супругой, старался осторожнее общаться — она женщина умная, журналист. Но после какой-то пресс-конференции под рюмочку подсаживаюсь: «Как вам фильм про Льва Ивановича?» Она оглянулась, склонилась над ухом — и шепотом: «Ужасно...»

 
«Старостин говорил — «Бесков трус. Лечился от трусости!» Евгений Ловчев — в «Разговоре по пятницам»

Бесков

— Бесков мало с кем из корреспондентов общался. Но вас выделял.

— В 80-х я договорился с Бесковым об интервью для журнала. Минут на 20. Знакомы-то мы были хорошо — еще в 70-х с ним летал во Львов. Он еще в «Динамо» работал.

— Так что с интервью?

— Это было перед началом сезона-85. В «Олимпийском» турнир памяти Александра Старостина, собрались спартаковские команды. Бесков сидит на трибуне — смотрит за день несколько матчей. Так проговорили часа полтора!

— Вот это да.

— «Спартак» играл с «Красной Пресней». Бесков взглянул на скамейку, куда усаживались Романцев с Ярцевым, говорит: «Сейчас будет битва. Эти так хотят у нас выиграть! В «Пресне» шесть наших бывших...» А сам не выпустил Дасаева, Шавло и Гаврилова.

— Расположен был к разговору?

— В этот день — очень! На любой вопрос отвечал. Вообще, футбол смотрел как влюбленный болельщик. Кто-то ударит — он охает. Промажет — возмущается! Приятнейший человек.

— Умный дядька.

— Мне Бубнов рассказывал — Бесков не мог говорить. Вот есть люди, которые неспособны выступать!

— Вы о чем?

— Долго, складно. Подавляющее большинство — не могут. Хотя голова полна мыслей. Их считают молчунами. Поэтому Бесков и не был лоялен к журналистам. Его все время куда-то приглашали — а говорить не может!

— Как быть?

— Все время брал Бубнова с собой. Того-то язык до Киева доведет. Бескову вопрос, тот произнесет две-три фразы, на большее не хватает. Сует микрофон Бубнову — тот понес!

Александр Бубнов, Сергей Шмитько и Виктор Папаев. Фото из личного архива Сергея Шмитько

Бубнов

— Бубнову, другу своему, позваниваете?

— У нас были теплейшие отношения. Сашка всегда говорил: «Ты вообще будто член моей семьи». Как меня уговаривал писать с ним книгу!

— Что ж отказались?

— Сказал — я тебе книгу испорчу. Буду переделывать — а нужно оставлять все, что ты говоришь.

— В итоге хорошая книга получилась?

— Настоящий Бубнов — за каждой строчкой слышен этот дикий хохот! А я написал только предисловие. Вообще-то знаю Бубнова с 18 лет. Его самого, жену Зою, детей... Прежде она семью кормила. Саша пузырится, что-то хочет показать — но зарабатывать-то стал только сейчас! А что раньше было?

— Сейчас Бубнова не слышно и не видно.

— Никому не дает интервью уже несколько лет. Я для одного журнала приехал к нему на дачу — и все.

— Говорят, у него тяжелые времена.

— Зоя говорит — что-то с Александром случилось. Год-два назад. Просто сдулся!

— Это как?

— Впал в депрессию. Начал вдруг просить прощения у детей: «Я вас подставлял, а сейчас сам буду в инвалидной коляске!» Потом до него дозвонился, говорит: «Серега, знаешь, я в такой депрессии, просто не могу... Не знаю, что будет!»

— Насчет коляски — это всерьез?

— А у всех футболистов больные ноги. Виктору Папаеву скидывались — насобирали 16 тысяч долларов на новый сустав. У Понедельника та же история. Как-то едем на метро — Понедельник еле ноги передвигает. Я ужаснулся: «Почему?» — «Это сейчас научились колено чистить, а нам сразу резали. У меня там ничего не осталось!»

— Я за Бубнова переживаю как за родного сына. Такой человек забавный.

— Это да. Забавный. Как-то сборная ветеранов приехала в Саров. Бубнов там тренировал.

— Арзамас-16, закрытый город.

— Совершенно верно. Там неподалеку Дивеево, потрясающий монастырь. Ну и пошли туда всей командой.

— Бубнов тоже?

— Тоже. Как раз в Сарове немного проникся. Прежде не понимал двух вещей — стихи и церковь. Говорил: «Стихи для меня — вообще никак. А в церковь не могу, я ж коммунист!» При мне большой начальник ему говорит: «Вы кто такой?» Бубнов вскричал: «Я — из партии Ленина! А ты кто такой?!» Но здесь пошел.

— Так что в церкви?

— Бубнов в черной рубахе. Вижу — старушка подходит к нему, шепчет что-то и вдруг отскакивает. Будто кипятком обдали. Потом интересуюсь — что случилось-то? Что спрашивала?

— Так-так.

— «Спросила, кто я такой» — «Ну а ты?» — «Отвечаю: я — Бог!» Ну и захохотал.

— Дьявольщина какая-то.

— А сейчас я Бубнову даже боюсь звонить...

— Кавазашвили говорит — Бубнов сошел с ума. В медицинском смысле.

— Да ну, чушь. Про «сошел с ума» ему всю жизнь говорили. Бубнов и Кавазашвили вообще как кровные братья! Когда был бизнесменом, на каком-то приеме каждому из гостей Анзор дал по 100 евро. Ладно я, нищий, обрадовался. Но и Бубнов тоже!

— Взял?

— А как же!

— Где-то я вычитал — Бубнов жил в одном номере с Толстых. Неужели возможно?

— Было! Толстых стал в «Динамо» секретарем комсомольской организации. Отец его был то ли шофером, то ли кем-то вроде. Коля тяготы видел — и говорил: «Я так жить не буду».

— А оказался в номере с Бубновым. Еще неизвестно, где настоящие тяготы.

— Все было нормально до того момента, когда Бубнова стали увольнять из «Динамо». Нужно было организовать письмо против него от футболистов-комсомольцев. Подписанное секретарем комсомольской организации.

— Толстых подписал?

— Разумеется! Все подписали! А теща Бубнова работала в том же «Динамо» — и встретила однажды Толстых: «Ты зачем написал про зятька моего, Сашку? Как же ты мог?!» — «У меня кандидатский срок в партию. Сказали: не подпишешь — не примем...»

— Про договорные матчи вам Бубнов рассказывал?

— Вот история — играет московское «Динамо» в Тбилиси. Ведут 2:1 — и вдруг начинается дикая заваруха. Вот-вот народ на поле хлынет. Тогда подходит Кипо...

— Кипиани?

— Ну да. Говорит: «Парни, вы отсюда не уедете. Давайте-ка пропускайте два, а мы вам должок в Кубке отдадим...» Ну и сыграли как надо. Безвыходная ситуация. Вот договорняк это или нет?

— Это уж кто как для себя решит.

— Я интересовался, когда все эти договорные матчи начались. Спросил Михаила Якушина. Тот говорит: «Еще в 50-е все было чисто. Началось в 60-х». Причем пошло не от тренеров, а сверху. Играют в пульке Ижевск и Калинин. Партия решает — в первой лиге нужнее Калинин, там лучше на футбол ходят. Областной центр.

Сергей Шмитько и Валерий Березовский. Фото из личного архива Сергея Шмитько

Козьмич

— Журналисты слова сказать не могли?

— По поводу чего-то договорного? Да ты что?!

— Вы ж с тренерами дружили.

— Дружили! Вот история — сидим на трибуне «Торпедо» с журналистом Валеркой Березовским. А тот — друг Валентина Иванова. Настоящий друг! Да всех на свете — даже Лобановский у него дома ночевал.

— Интересно.

— Внизу играет «Торпедо». Мы прямо над скамейкой. Иванов ходит вдоль бровки — и один мат! «Васильев, ** твою мать! Ва-а-сильев!» В полный голос. На Восточной стадион маленький — всем слышно. Народ смеется. Иванов есть Иванов. Вдруг переключается с Васильева на своего сына.

— Тот тоже играл?

— Да, Валя-младший. Что-то у него не клеилось. Так папа на весь стадион: «Иванов, ** твою мать! Ивано-о-в!» Мы сидим рядом — стоило Козьмичу вернуться на скамейку, Березовский вдруг подал голос: «Валентин, ну что ты? Думаешь, он не знает, кто ** его мать?»

— Что Козьмич?

— Козьмич вздрогнул, оглянулся — и негромко: «Да. Что-то я не подумал». Потом сделал два шага, бросил взгляд на поле — и взревел: «И-иванов, ** твою мать!»

— Смешная история.

— Я был вхож в «Торпедо». Меня Золотов уговаривал стать начальником команды!

— Что вы говорите.

— Да-да. А отговорил Саркисов, директор стадиона в Сочи: «Сережа, ты их не знаешь! Куда тебе? Ни в коем случае! Пропадешь!» Сейчас думаю: как это вообще могло быть?

— В самом деле.

— Вот однажды приезжаю в Мячково — команда обедает. Меня тоже усаживают с кем-то рядом. Неподалеку тренерский столик. А посередине зала большой приемник — и безо всяких помех лупит «Голос Америки»!

— Ну и дела.

— Для тех времен — что-то за гранью! Между музыкой — сводки из СССР: «Мяса нет, сала нет, ничего нет» и прочая антисоветчина. Никто бровью не ведет. «Голос Америки» скороговоркой высыпает очередные проклятия на Советский Союз — и снова начинается концерт. Замечательная музыка — что-то типа «Битлов»! Иванов, в ту пору еще стройный, дохлебал супчик, встал из-за стола — и под эту музыку: тунц-тунц! Минут пять дергался сам для себя — никто из команды бровью не повел. Хоть бы кто слово сказал: «О, смотри!»

— А дальше?

— А дальше — сел и принялся за котлету. Все в порядке вещей.

— Коля Писарев рассказывал смешную историю — игра идет, Валентин Козьмич посылает на другой конец поля администратора Капитоныча: «Скажи Гришину...» — «Что сказать-то?» — «Что он *****!» Тот бежит, произносит текст — а Гришин передает ответный привет: «Скажи Козьмичу, что он сам *****».

— У меня тоже история есть. Стоим втроем — Козьмич, я и Валерка Винокуров из «Футбола. Хоккея». Самого главного издания о футболе, уважаемый человек. Иванов не в настроении — всех изругал. А в конце добавил: «Еще всякие ******-журналисты пишут...» — и начал цитировать последнюю заметку Винокурова.

— Что тот?

— Тот спокойно дал Козьмичу выговориться. Потом выдал: «От ****** слышу!» Развернулся и ушел.

Футболисты сборной СССР играют в хоккей. В воротах Виктор Грачев, Сергей Алейников (справа), Эдуард Малафеев (спиной). Фото из личного архива Сергея Шмитько

Вдова матроса Железняка

— За какую заметку вам особенно досталось от начальства?

— Очень смешно — самая первая моя заметка в газете «Советский спорт».

— Это какой же год?

— 69-й. Чтоб тебе доверили отчет с матча «Торпедо» — «Динамо», должно было пройти несколько лет. Не говоря уж про ЦСКА — «Спартак». А чтоб в штат приняли! Уф-ф!

— Так на какой матч вас отправили?

— Московское «Динамо» играло с кутаисским «Торпедо». Выиграли 4:0. Заметка нужна была строк на семьдесят. Я старался, писал общими словами.

— Это ясно.

— После третьего гола зафиксировал — «динамовцы утроили счет». В типографии и выпускающие, и проверяющие. Всех проскочило! А вскоре в отдел футбола поступает письмо: «Ладно ваш Шмитько ничего не понимает в арифметике. Но остальные-то — как не ужаснулись?!»

— На всякого журналиста той поры писались доносы.

— У меня своя история. Был ответственным секретарем корабельной газеты. Строгость ужасная. Контролирует Политуправление. Вдруг вызывают меня к командиру корабля, рядом особист. Начинается какой-то странный разговор. Похожий на допрос.

— Повод?

— Мне уж самому интересно: что случилось-то? «А вот вам пишут из женской тюрьмы...»

— Наш рассказ становится все горячее.

— Ага. Только я понятия не имел, что обратный адрес «почтовый ящик такой-то» — это тюрьма. Написала группа девочек: «Сергей, нам так нравятся ваши стихи! Хотим подружиться, переписываться с вами. Расскажите о себе». Я знать их не знал!

— Ответили?

— Написал в ответ — очень рад, служу я на Северном флоте. Напишите и вы, кто такие. Отправил. Все это попало в руки особистам. Как и остальные корабельные письма. Им даже вчитываться не надо было — сразу наткнулись на адрес. Начали расспрашивать: «Какую имеете с ними связь?» — «Да никакую, вы письмо-то прочтите...»

— Такая у вас была популярность — что в тюрьмах читали?

— Так я в 57-м стал лауреатом мурманского фестиваля — и завоевал путевку на Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Москву! Можете представить? По всей стране шел отбор — событие круче, чем Олимпиада-80!

— Съездили?

— В последний момент министр обороны маршал Жуков издал приказ: миру мир, а военным на этом фестивале места нет. Запретил!

— Обидно.

— А чтоб я не обижался, выписали командировку в Москву на 10 суток. Наш крейсер назывался «Железняков» — и меня отправили поговорить со вдовой того самого матроса Железняка.

— Надо ж, кого отыскали-то.

— Звали ее Елена Винда. Жила на Арбате прямо за театром Вахтангова, комнатенка в коммуналке. Теплейшим образом меня, мальчика, приняла!

— Произвели впечатление?

— Сразу стал читать свою поэму о Железнякове. Писал ей, зная только то, что он герой. Без подробностей. Помню строчку: «Совсем невысокого роста и даже в плечах не широк, он выглядел...» — ну и так далее. Белиберда. Зато от души.

— Это я одобряю.

— А вот она не одобрила. Протянула: «Да-а... Как хорошо! Только, знаете ли...» Тут запнулась, взглянула виновато: «Ведь Анатолий был очень высокого роста...» А могла бы сформулировать проще: «Вы идиот?»

— В квартире что-то удивило?

— Бедность! Жуткая!

Коля Рубцов

— Поражаюсь вашей душевной молодости, Сергей Николаевич.

— Внутри-то я не старик!

— Да и внешне бодряк.

— Юра! Внешне — мне становится даже страшно. Сил-то хватает. Тут проехался по родным местам своего друга юности — великого русского поэта Коли Рубцова. Сплошной праздник, каждый час! Надеюсь, съезжу еще.

— Вот давайте про Рубцова и поговорим. Его живого помнят сегодня два человека — вы да та поэтесса, которая его задушила в Вологде.

— Жутко говорить, в каком году познакомились. В 50-х!

— На Северном флоте?

— Совершенно верно. Только служили мы на разных кораблях. У меня был огромный крейсер «Железняков», тысяча человек личного состава. Свою многотиражную газету выпускали. На носу корабля была типография, две редакционные комнаты. Главный редактор — капитан третьего ранга. Я, оказавшись на этом корабле, уже был известен стихами по газете «На страже Заполярья».

Письмо от друзей из газеты «На страже Заполярья». Портрет поэта Николая Рубцова. Фото Юрий Голышак, "СЭ"

— Да вы продолжатель Серебряного века.

— Зачислили на должность ответственного секретаря. С окладом мичмана — 273 рубля! Особенно сладко мне жилось, когда корабль пришел на капитальный ремонт в Ленинград. Написал слова для песни о ледоколе «Ленин». Эта песенка до сих пор крутится. Как и другая моя: «Динамо» — это класс, «Динамо» — это школа...» «Самоцветы» исполняли. В «Советском спорте» слова напечатали — с послесловием Льва Яшина!

— А Рубцов?

— Коля служил дальномерщиком. Тоже баловался стишками. Все матросы, писавшие стихи, по фамилии узнавали друг друга. Кто-то мелькнет новый — сразу кореш, братан! Земеля!

— Это дело ясное.

— Вдруг посреди этого бодрого потока мелькнуло стихотвореньице — «Май пришел». Маленькое, к Первомаю. Подписано — «Н. Рубцов». Я сразу понял — это человек моей крови. Потом наш капитан третьего ранга, одержимый поэзией, организовал литобъединение при Северном флоте. Назвали «Полярное сияние». Там и встретились живьем с Рубцовым. Что бы я сейчас ни рассказал — литературоведы назовут старым вруном... Это ужасно... Почему избегаю больших разговоров о Рубцове!

— Сейчас не тот случай. Плевать на них три раза.

— Все равно кто-то найдется — скажет: «Примазываешься!» А мы просто жили как живется. У нас была компания — три-четыре человека. Вдруг откуда-то возник этот Рубцов — к нам тянулся!

— Он же совсем мелкий был?

— Да. Небольшого росточка. С усами. В газете мы публиковали одно — а для себя писалось совсем другое! Кто-то говорит — «Рубцов был человек безденежный, пропадал, не мог нигде работать». Он все это слышал — и отвечал: «Я же не виноват, что меня мать поэтом родила! Вот был бы скотником на деревне — мне бы цены не было...»

— Вот это образ.

— Вот родился поэтом — только этим и живет. Как Ловчев — футболом. О чем-то другом с ним говорить смысла нет! Уж насколько я люблю Ловчева — а говорю ему: «Ты же чума! Вот как с тобой разговаривать? Как с тобой жена живет — если ты только про защитников, полузащитников и кто кому отдал?» А Рубцов — он только про стихи.

— Современников признавал?

— Разве что Дмитрия Кедрина. Его любил. Коля был задиристый.

— Вот бы не подумал.

— Это что касалось литературных дел. Вообще, странная история. Откуда в нем этот дар? Какой-то маленький матросик, окончил семь классов. Дальномерщик с эсминца «Острый». Провинциальный парень. А что-то скажет мимоходом — производило впечатление!

— Действительно странно.

— Вдруг на фоне Маяковского и заголовков «Выше только небо» — этот маленький Рубцов. Черноглазенький. Говорящий про Маяковского: «Да что про него думать? Маяковский — это бревно, о которое долго будет спотыкаться русская поэзия!» Маяковского поэты той поры терпеть не могли! Кстати, вы слышали, что Маяковский болел за «Спартак»?

— Вот это новость. Сильнее я был поражен, только узнав, что Ленин ходил на футбол и болел за «Тоттенхэм».

— А Маяковский про «Красную Пресню» написал: «В России нету, хоть ты тресни, команды лучше «Красной Пресни»!» Это ж предтеча московского «Спартака». Поэтому фанаты «Спартака» считают его своим.

— Как не любить такого человека?

— Маяковский мог написать стихотворение — «Эта зима и в июле не кончится. Чтобы согреться — решил попингпончиться...» Ну и о какой поэзии говорить?

— Маяковский — плохой поэт?

— А не скажешь, плохой или хороший. Величина! Интересный. Все эти футуристы ломали язык. Играли словами — как Вознесенский: «Чайки — как плавки у Бога...» Это же здорово!

— Да.

— Но все равно, сконструированные стихи — не то.

Сергей Шмитько и Павел Садырин. Фото из личного архива Сергея Шмитько

«Ты в Господа-то веруешь?»

— Рубцов к футболу был равнодушен?

— Как-то сводил его на «Спартак»!

— Ну и как ему?

— Он на стадионе прежде не был никогда. Идем от метро в толпе — Рубцов вдруг всполошился: «Куда ты меня ведешь? Отчего такой переполох?» Контролер хоть и знакомый мой, а Рубцова в ситцевой рубахе и сандалиях на босу ногу пускать не хотел: «Даете пропуска посторонним! Откуда такого выкопал?»

— Ну и ну.

— Коля разозлился: «Пошли лучше пиво пить!» Но все-таки уселись в ложе прессы. Полчаса смотрел-смотрел — и вдруг озадачился: «А где здесь спартаковцы-то?»

— Не распознал?

— Ну да. Я указываю — он вгляделся пристальнее. Протянул: «Не-е, мелковаты...» Досмотрели матч, пошли зачем-то к раздевалке. Оттуда высовывается рыжий Миша Булгаков. Знакомлю их, Рубцов вгляделся внимательно в его лицо — и произносит: «Ты в Господа-то веруешь?» Это 70-й. За несколько месяцев до смерти Коли.

— Нормально. Стоите возле памятника Рубцову в Тотьме. О чем думаете?

— «Вот, свиделись». Думаю: а о чем бы подумал сам Рубцов, если б оказался здесь? Хотя еще в Североморске писал: «Мое слово верное прозвенит! Буду я, наверное, знаменит! Мне поставят памятник на селе! Буду я и каменный навеселе!»

— Как узнали, что Рубцова убили?

— Неожиданно откуда-то пришло. Совершенно обыденно. То ли по радио мелькнуло, то ли еще как. Я был совершенно потрясен! Раздавлен!

Справа налево: Александр Горбунов, Владимир Веремеев, Сергей Шмитько. Фото из личного архива Сергея Шмитько

Три бутылки «Фраги»

— Выпить-то Рубцов мастер был?

— Конечно!

— Рад слышать.

— Не просто любил. Умер-то он от водки. Как Юрий Казаков, как многие. Не было бы этой заразы... Водка стояла во главе всего! Стольких трагедий не случилось бы! Когда Коля погиб, Шаламов записал: «умер от водки Рубцов». Это сгубило.

— Вы-то с ним выпивали?

— Не раз.

— Могли выдержать размах на должном уровне?

— Почему-то всем кажется, что если садишься пить — обязательно сразу 800 грамм. Да ерунда! Наша выпивка тех времен — пара бутылок красного вина. «Саперави» стоит 1 рубль 1 копейку. Мелькнут у меня деньги — говорю: «Коля, иди!» Он приносит три бутылки «Фраги». Одну выпиваем, вторую припрячет, третья то ли есть, то ли нет. Что тут «выдерживать»-то? Примерно такое «пьянство» было. Хотя и нажирались тоже. Спали с ним в одной кровати общежития Литинститута — если домой не дойдешь.

— В вашей квартире он бывал?

— Еще бы!

— Даже в этой?

— В этой тоже, ее мама получила в 63-м. Точно, заглядывал! Но чаще на Арбате, в Доме полярника. У меня там была роскошная комната в коммуналке. Жена Людмила уезжала в командировки — Коля как чувствовал. Сразу появлялся. Если не заставал — оставлял на клочках бумаги записочки.

— Что-то сохранилось?

— Очень мало. Да и то случайно. Все это смахиваешь! На фиг они нужны? Письма и фотографии отнес критику Кожинову, тот писал книжку о Рубцове. Так все и пропало — сгинуло в архивах.

— Пропали все записочки?

— Да!

— Хоть одна строчка от Рубцова осталась?

— Я вам сейчас покажу несколько писем... Вот рубль просит. А вот интересное — это письмо Рубцова Юрке Кушаку, поэту. Вот — «дорогой Юра, чрезвычайно серьезная просьба. Понимаешь, от меня по институту требуют срочно сдать контрольные работы за 5-й курс. Да я и сам чувствую, что срочно требуются. А у меня нет ни одной работы. Я только точно знаю, что они есть у Сережи Шмитько. Живу нормально, до весны буду в Вологде. Жду твой ответ, и контрольные по адресу — Вологда, улица Ленина 17, Союз писателей. Юра, очень надеюсь». 9 декабря 1967 года.

— Замечательно. Рубцов был совершенно нищий в то время?

— Да. Бездомный. Нигде не работал — и крыши тоже не было. Получил однокомнатную квартиру за полтора года до смерти. В которой его и задушили.

— Рубль-то он вам вернул?

— Да нет, конечно... Откуда у него? А с контрольными я ему помог, все прислал.

— Надолго в вашей квартире зависать случалось?

— Да он не просто оставался ночевать — а именно жил у меня! Бывало, придет ночевать, жены нет. Ну и обитает недели по три. Я уж думаю: сколько можно?! Но при первой возможности, в любой день главное — выпить! Если не выпил — значит, день не прожил...

— Трудовой книжки у него не было?

— Была. До поступления в Литинститут он работал на заводе в Ленинграде. Мой Дом полярника был прямо напротив Дома журналиста. Приходим туда поесть. А Коля всегда говорил: «Нет-нет, ты мне супа не бери. Лучше пиво. Мне кружка пива заменяет суп!» Настолько дорожил возможностью махнуть пива.

— Так любил?

— Так какое пиво тогда было! Я давно не пью — но то, из Домжура, помню. Бочковое, 25 копеек кружка. Еще рыбку дадут.

— Вас окружали гении.

— Да все считались гениями! Приятель Рубцова Владимир Максимов, ставший потом главным редактором «Посева», — однозначно гений! Валентин Распутин, Вампилов? Гении!

— Вампилова знали?

— А то! Сидим, выпиваем. Кто-то из компании ему позвонил — а Вампилов был в Москве на Высших литературных курсах: «Давай, заходи! Ждем!» Ну и приходит молодой парень. В самодельной болоньевой куртке розового цвета. Что-то вроде «Утиной охоты» у него уже было. Еще и бурят. Хочет свое слово вставить — а все эти гении ему: «Молчи, азиат! Твой номер восемь, после спросим...»

— Что говорил?

— На болонью указывает: «Смотрите, какую штуку оторвал!» А мы-то посмеиваемся. Чудила ты, говорим. Из Нижнего Тагила. Сейчас литературоведы меня склюют — но это была наша жизнь! Что выдумывать?

Сергей Шмитько и Анатолий Бышовец. Фото из личного архива Сергея Шмитько

Тунеядцам бой

— Не склюют, отстоим всем миром. Что за женщины были у Рубцова?

— До женщин он был величайший охотник. Притом что не был ни разу женат.

— Дочка-то есть.

— А это особая история! С Генриеттой Меньшиковой он жил в родном селе Никольском. Та из зажиточного дома Поповых, я специально просил к нему отвести, взглянуть. А у Рубцова не было ничего! Жил в детском доме, уехал из него. Возвращался в Николу — снимал пол-избы за какие-то гроши. Работы не было никакой. Лучший его портрет — стоит, руки сложены, улыбочка такая... А знаете, откуда этот портрет?

— Откуда?

— Стоял в деревне стенд — «Тунеядцам бой!» Там и висел. Рубцов у них проходил за тунеядца. Вот точно так же родители Есенина держали сына то ли за больного, то ли за неудавшегося. Все говорили: «Да брось ты свои частушки писать!»

— Ну и дела.

— А Рубцов играл на гармошке, выпивал. Писал стихи: «Бруснику ем, держа на животе...»

— Как романтично.

— Чтоб хоть копейку заработать — собирал ягоды и грибы. Генриетта от него забеременела, решили сыграть свадьбу. Сыграть-то сыграли — а расписываться Генриетта категорически отказалась. Ну как жить с таким человеком? Ни денег, ни папирос...

— В Москве у Рубцова девушки были?

— Еще сколько. Женщины ведь любят ушами. К Коле они страшно тянулись — что-то чувствовали.

— Что?

— Что к женщине относится как к сокровищу. Если присмотреться — у него очень красивое лицо. Есть за что зацепиться! Приходим вдвоем на телевидение, переговорим с девчатами. Говорю: «Все, Коль, пойдем» — «Ты иди, я останусь...» — «Ну ты даешь!» Кого-то уже уговорил. Потом мне рассказывали — умел доставить женщине удовольствие. Силен как мужчина.

— Хоть через одну ссору с ним прошли?

— Да. Было.

— Рассказывайте. Не держите в себе.

— Захожу в ЦДЛ. Вдруг вижу -Рубцов! «Коля, куда идешь?» — «Внизу такое пиво чешское в буфете...» Обнял его за плечи: «Я один, Людки нет сейчас. Поехали!» Главное, у меня деньги были. Хоть и мало. Пообедали, заплатил за него.

— У будущего классика ни копейки не было?

— Как обычно. Приехали ко мне сытые и довольные. Вдруг осенило его: «Девочек надо позвать». Тем более у меня десятка в нагрудном кармане. По тем временам — большие деньги. Пошел в коридор к телефону, кому-то названивать. Звонил-звонил, соседи его от телефона отпихивали...

— Невероятно.

— Мне надоело, говорю: «Ты холостой человек — а не можешь девчонок достать! Вот я женат, а позвоню — и все будет...»

— Так-так.

— Была у меня знакомая Галка — очаровательная девка. Веселая, стюардесса. Позвал — явилась с сестрой! Страшно довольный Коля бежит в магазин с моей десяткой. Наконец появляется — ставит на стол бутылку вина и какие-то печенюшки. Шепчу ему: «Коля, а где еще две бутылки?» — «Да подожди, подожди, потом...» — «Тогда деньги отдавай!» — «Потом!»

— А дальше?

— Выпиваем эту бутылку. А Коля пьянел моментально, ему много не нужно было. Сидим уже хорошенькие. Я снова: «Коля, где вторая бутылка-то?» Вдруг он исчез из комнаты — и Галка тоже. Потом появилась, мне на ухо: «Слушай, этот-то в ванной прямо из горла пьет! Из туалета увидела!» Я туда — вижу эту картину. Коля что-то мычит — и достает вторую бутылку. Припрятал в ванной!

— Какой, а.

— Потом я задумался: как Галка это увидела-то? Не сразу додумался!

— Так как?

— В туалете встать на унитаз, подтянуться — и заглянуть в крошечное окошечко. Сколько ж в ней девчачьего любопытства!

— Ай да Галка.

— А дальше было вот что. В какой-то момент Коля, сидя за столом, вдруг рукой эту Галку — раз! Безо всяких ухаживаний стал заваливать!

— Что это он?

— А это его манера, я уже знал. Чуть ли не сдирает платье. Стол набок, ковер залило, от вина ничего не осталось...

— Ай, несчастье.

— Я разозлился до смерти! Послезавтра жена приезжает — а у меня такой бардак! Стал орать. Девки раз — и нету их. Один Коля сидит. Я на него: «Такой-растакой...» — он что-то бурчит в ответ.

— Ну и чем дело закончилось?

— Говорит: «Да я тебя сейчас придушу». Замахнулся на него — и он враз как-то присел, начал крутиться. Видно, били не раз. Кричу: «Пошел отсюда! Ни денег, ни вина не осталось. Куда все дел?!» А он только бурчит что-то невнятное. «Пошел ты сам...» — только и можно разобрать. Оделся. Исчез.

— Печальная история.

— Уходил, бурча: «Все, я тебя...» Злой как бес. Я на него — он на меня. Начинаю убираться, думаю: «Господи ты боже мой. Что за дурь?! Свяжешься с этим Рубцовым — все время куда-то попадаешь...» Вдруг три звонка. Значит, мне.

— Галка вернулась, платье расстегивает?

— На пороге Рубцов стоит! Три минуты не прошло — вернулся!

— Зачем?

— Меня отталкивает — идет в комнату. Я вслед: «Ты куда?!» — «Платье забыл. Дочке купил...» — «Да что ты можешь купить, что несешь?» Пришел-то он без всего, я помнил. Рукописи в носке держал. Паспорт у него был разорванный, все время швырял на подоконник.

— На вот этот самый?!

— Ну да. На этот тоже. Вот заскакивает ко мне в комнату, хватает со стула газетку. Что-то в нее завернуто. Я и не заметил ее. Снова к двери — и бубнит: «Подарок дочке купил...» Покажи, отвечаю. Разворачивает — а там крохотное платьице. Лене было годика четыре. Самое дешевое — 3 рубля 15 копеек!

— Как трогательно.

— На гроши свои несчастные! Я увидел это платье — у меня слезы потекли.

— Вы так рассказываете, что и у меня слезы.

— Смотрю на него: «Коля, е! Вот ты сука!» Обнял! А он меня!

— Хотел бы я это видеть.

— Заплакали, прижались друг к другу. Вот жизнь проклятая! Говорю: «Вот, Колька, когда надо было бы выпить-то. А ты, чудак такой, все разлил...» А у него глаза черные, хитрые — пальчиком так сделал в своей манере: «А та-а-м еще есть!» — «Где, Коль?!» — «А пошли...»

— Припрятал куда-то?

— Идем на кухню — за холодильником третья!

— Допили?

— А то! Стихи читали... Вот такая «драка».

Виктор Панчеко, Сергей Шмитько и Олег Блохин. Фото из личного архива Сергея Шмитько

Стакан с цветочками

— Милая история.

— Был еще один случай. Часа в два ночи возвращались с Ленинского на такси, у меня два рубля. Коля у меня жил. Он дремлет на заднем сиденье. Подъезжаем к площади Коммуны, лезу в карман расплачиваться. Тут просыпается Рубцов, видит это — и в крик: «Не отдавай деньги! Не отдавай!» — «Как это?! Коль, ты что? С ума сошел?» — «Говорю тебе — не отдавай!»

— А дальше?

— Оттолкнул его. А вечер тот провели прекрасно в гостях, среди культурных людей. Чудесная пьянка. Дома ложимся спать — вдруг просыпаюсь от яркого света. Что случилось?! Поднимаю голову — и картина: Коля, бедолага, пьет духи, которые подарили моей жене. Льет в стакан с цветочками. А жрать нечего — так закусывает сырой крупой! Больше ничего на кухне на нашел!

— Жуть какая.

— Меланхолично кидает в рот крупу — перед ним этот стакан и пустой флакон. После такого ужина! Глаза обращены в потолок — просто библейская картина. Что-то ангельское, отрешенное. Вот тогда я чуть шею ему не намылил.

— Вы бывали в той квартире, где он погиб?

— Нет. Я при его жизни в Вологде вообще не бывал. Никто ж не знал, что Коля станет такой легендой!

— Какая строчка из Рубцова сразу приходит на ум?

— Погружены в томительный мороз,

Вокруг меня снега оцепенели!

Оцепенели маленькие ели,

И было небо темное, без звезд.

— Константин Симонов прочитал кому-то из знакомых «Жди меня» — и услышал: «Это полное дерьмо, не стоит даже публиковать». Вы стихи Рубцова критиковали?

— Нет. Никогда. Высмеивать — высмеивал.

— Тоже неплохо.

— Он же еще пел!

— Песни советских композиторов?

— Все свои стихи клал на одну и ту же мелодию. Пел — будто ветер в печной трубе воет. Еще и медленно! Как затянет: «Потонула во мгле отдаленная пристань...» А я переспрашиваю: «Какая? Одноногая?»

— Печатать его уже начали?

— Кажется, ни одно стихотвореньице не напечатали полностью. Вот было у него чудесное — напечатали в «Юности».

Загородил мою дорогу
Грузовика широкий зад,
И я подумал: «Слава богу,
Село не то, что год назад».

Теперь в полях везде машины,
И не видать плохих кобыл,
И только вечный дух крушины
Все так же горек и уныл.

И резко, словно в мегафоны,
О том, что склад забыт и пуст,
Уже не каркают вороны
На председательский картуз.

Идут, идут обозы в город
По всем дорогам без конца,
Не слышно праздных разговоров,
Не видно праздного лица...

— Так что?

— Открывает журнал — там даже слова заменили. Вписали какую-то чушь — «перегородил дорогу мне обоз», «ступил я на живье». «Слава богу» — тоже вычеркнули.