Он влетел в студию за минуту до эфира – как всегда, с ослепительной улыбкой. Вознамерился было снять с шеи стильный шелковый шарфик, но ведущий, Георгий Черданцев, взмолился: "Владимир Никитович, оставайтесь в нем!" А Маслаченко только того и надо было. И выпуск ток-шоу "90 минут" превратился в театр одного актера, из которого мы все расходились в потрясающем расположении духа. Как, собственно, и всегда после общения с этим человеком.
Его участие в той программе не планировалось. Но в свои 74 маэстро был безотказен – и когда его, едва завершившего запись авторской программы "Маслаченко плюс", попросили заменить в студии "90 минут" приболевшего Сергея Юрана, он легко согласился поработать еще полтора часа. И тут же в прямом эфире сделал оговорочку (подозреваю, не случайную): "Только что в программе “Маслак плюс”, ой, простите..." Мы упивались Маслаченко, тщетно пытаясь ему соответствовать.
Это было всего за месяц до его смерти.
Маслаченко обладал удивительным даром – любой шуткой, репликой, да одним своим видом создать у окружающих хорошее настроение. Видя его, никогда не ворчавшего, не жаловавшегося на жизнь и не проявлявшего иных стариковских наклонностей, хотелось думать, что не возраст управляет человеком, а человек – возрастом. А как иначе, если почти в 75 он катается на горных лыжах, рулит яхтой, работает, сколько и молодым не снилось?
Катался. Рулил. Работал. Непостижимо...
Уже в детстве Маслаченко, заходя ко мне в дом через экран черно-белого телевизора, стал для меня родным человеком. И не потому что я, мальчишка, болел за "Спартак", а Владимир Никитович когда-то защищал его ворота. И не из-за того, что, как он выразился в нашей беседе для "Спартаковских исповедей", "когда комментирую “Спартак”, уши торчат все равно, куда ты их ни засовывай".
Он стал для меня родным, потому что для советского телевидения у него были беспрецедентно теплые, непосредственные, живые слова, интонации, юмор. Маслаченко рассказывал о футболе не по-советски – по-человечески. Недаром он едва ли не единственный из заметных футбольных комментаторов Союза, кто оказался в полной мере востребован и в новое время. Со всеми своими фирменными, неподражаемыми присказками: "Будьте любезны!", "Вот дьявол!" и многими, многими другими...
Кто-то из его коллег в детстве мне нравился, к кому-то я относился нейтрально, кто-то меня раздражал. И лишь одного я любил. Того, кто только и был способен в момент выхода Юрия Савичева один на один с Таффарелом в финале сеульской Олимпиады закричать на всю страну: "Ну забивай, я тебя умоляю!" Савичев забил. Потому что ТАКУЮ мольбу не услышать было невозможно.
История спорта – это ведь не только голы, вратарские подвиги, победы. Это еще и такие вот культовые комментаторские фразы. Они врезаются в память чуть ли не больше того, что было на поле. Потому что потрясающе передают чувства миллионов.
А передавать эти чувства он умел еще и потому, что не изменял себе. Сам Маслаченко называл эту свою неконъюнктурность "комплексом неподчинения". Он запросто мог, допустим, и ругать Хиддинка, когда все его хвалят, и хвалить, когда все ругают. И не из чувства противоречия, а потому что видел в футболе что-то свое.
В 17 лет мне, начинающему корреспонденту еженедельника "Собеседник", способному предъявить разве что любовь к футболу в целом и "Спартаку" в частности, посчастливилось впервые перешагнуть порог его квартиры в величественной "сталинке" на Соколе. К счастью, в хозяине квартиры не обнаружилось и намека на высокомерие, взгляд свысока, стремление поучать. Все знали, что он любил себя, но эта любовь распространялась и на тех, кто рядом. Будь они хоть на полвека младше.
Потому-то и обожал его всегда журналистский молодняк. Он влюблял в себя каждой фразой, не похожей ни на чью другую. Спустя несколько дней после нашей первой встречи завизировал то интервью совершенно маслаченковской подписью: "Проверено! Мин нет!" Для меня уже один этот автограф – оставшийся, разумеется, в родительских архивах, – был высшей оценкой. Но тут произошло то, во что я еще долго не мог поверить. В качестве награды за труд Маслаченко предложил мне провести 90 минут матча "Спартак" – ЦСКА вместе с ним. В комментаторской кабине "Лужников"!
Разумеется, о том, чтобы я произнес в эфире хоть слово, не могло быть и речи. И вот это-то было самым мучительным. Не потому, естественно, что хотелось поделиться своими незрелыми мыслями с многомиллионной аудиторией. А просто потому, что воспринимал я в тот момент футбол еще как чистый, "нефильтрованный" болельщик. Как это – не издавать вопль восторга, когда "Спартак" забивает? Как это – не разражаться проклятьями, когда он пропускает? Как?!
Если бы я тогда не сдержался – боюсь, двадцать лет спустя, обратившись к Владимиру Никитовичу с просьбой об интервью для книги о "Спартаке", не был бы приглашен в ту же квартиру на Соколе.
На дворе был сентябрь. Тепло на улице и тепло на душе. Мы взахлеб проговорили часов пять, и я убедился, что за двадцать лет он не постарел ни на минуту. Чуть глуховат на одно ухо? Так и в 90-м был так же глуховат, и вообще это еще со времен его знаменитой травмы накануне ЧМ-62. Но душа-то – та же, задорная, мальчишеская. И голос, и смех, и поведение, и стиль, и смак в изложении, и любовь к жизни, и страсть красиво одеваться. Недаром еще Николай Старостин в своей книге писал, что когда-то молодые игроки "Спартака" копировали даже походку Маслаченко.
Я их понимаю. А потому завидовал белой завистью коллегам с "НТВ-плюс", у которых было счастье видеть, слышать и заряжаться его энергетикой каждый день.
И мне в страшном сне не могло присниться, что после сольного концерта в шелковом шарфике в "90 минутах" мы больше не увидимся с Маслаченко никогда. Вечером 18 ноября великого комментатора разбил тяжелый инсульт. Десять дней борьбы врачей за его жизнь оказались безуспешны. Пусть земля Вам будет пухом, Владимир Никитович. Любимый мой комментатор и родной человек...
Возможно, наша встреча двумя месяцами ранее стала последним его большим интервью. В тот день Маслаченко готовился к походу на церемонию вручения награды "Гордость России", о чем со смесью этой самой гордости и самоиронии мне и рассказал. После чего начал свое повествование:
– С того момента прошло уже больше 60 лет, но я по сей день его отчетливо помню. Однажды я заснул в спортзале стадиона "Спартак" в Кривом Роге, где пропадал днями и ночами. И меня там в два часа ночи нашла мать. Искали по всему городу, а я безмятежно спал на матах.
Вот с тех очень давних пор и поселилось в моем сердце это слово – "Спартак". По натуре я однолюб. Если уж с женой мы вместе уже 52 года, а это – вредное "производство", тут год за два можно считать (заразительно хохочет)... Вот и с клубом – такая же история. Однажды попав в московский "Спартак", я больше никогда не болтался по командам, хотя возможностей было – не счесть.
Рядом с тем поселком в Кривом Роге, где я жил, находился стадион "Строитель", а до "Спартака" надо было ехать на трамвае. Зато там были интереснейшие для мальчишки водные пространства – одна река, вторая, а между ними какой-то затопленный рудник, глубину которого никто даже и не знал. До и после тренировок мы с дружками бесконечно прыгали в воду с крутых берегов, со скальных участков высотой метров 10-15. Полеты были такие – дух захватывало.
В общем, любил я это место – и полюбил название "Спартак". Тогда ведь, после войны, началась эра великих "Динамо" и ЦДКА. И когда тебя спрашивали, за кого ты болеешь, то добавляли: "За ЦДКА или за “Динамо”?". А я отвечал: "За “Спартак”" – и на меня смотрели как на свалившегося с Луны.
А я и не знал, что такое "Спартак" московский! У нас там было только радио, Вадим Синявский. Но вырос я на стадионе "Спартак" и усвоил, что болеть можно только за него. И командой моей первой, естественно, стал криворожский "Спартак".
Потом был днепропетровский "Металлург". И я уже оттуда мог перейти прямо в "Спартак". Тогда бы моя карьера наверняка ограничилась только двумя клубами. А было так. В 54-м году "Металлург" неожиданно для всех вышел в полуфинал Кубка СССР. Я, 18-летний, отыграл в основном составе все игры с 1/128 финала. И перед полуфиналом, который проходил осенью в Москве, нас поселили не где-нибудь, а в Тарасовке! Только не там, где жил "Спартак" – в деревянной гостинице, а на другой стороне, где были финские домики.
Там было очень холодно, мы на одном матрасе спали, другим укрывались. Тренировались на том же поле, что и "Спартак", сразу после него. Хоть и шел дождь, две трети спартаковского состава оставались у поля – любопытствовали, что это за никому не известные люди из Днепропетровска, которые ворвались в четверку лучших команд Кубка. В те времена этому турниру придавалось большое значение.
И вот уже тогда, на тренировках, я летал и "нырял". Не знаю, обратили ли на меня внимание в тот момент, но в конце 55-го года, на традиционном послесезонном собрании тренеров и начальников команд, Николай Старостин рассказывал близким ему людям, что собирается пригласить меня в "Спартак".
Это услышал Николай Морозов, который в 66-м году приведет сборную СССР к ее высшему достижению на чемпионатах мира – 4 месту. А его как раз пригласили в Днепропетровск по договоренности на год, потому что у нас тренер умер. Он подошел к Николаю Петровичу и сказал, что в "Металлурге" понаблюдает за мной, поработает, а потом вернется в Москву и передаст им из рук в руки.
Но вышло по-другому. Вернувшись из Днепропетровска, Морозов стал начальником команды "Локомотив". И вместе с Борисом Аркадьевым, "Локомотив" возглавившим, они быстренько меня туда затащили. Про интерес "Спартака" то мне известно не было, зато из других городов – Киева, Донецка, Кишинева – у меня была пачка телеграмм.
А Аркадьев – глыба. Видите (показывает на тумбочку около кровати. – Прим. И. Р.): одной из двух моих настольных книг является его "Тактика игры". Он опередил время не на годы – на десятилетия. Много лет спустя автор тотального футбола тренер "Аякса" Стефан Ковач сказал мне: "Тотальный футбол на самом деле придуман вами. Просто в “Аяксе” я нашел игроков для его воплощения. А школу я прошел в Советском Союзе у Михаила Товаровского по книге Бориса Аркадьева “Тактика игры”".
Пять лет я честно отработал в "Локомотиве", выиграл с ним Кубок СССР (кстати, в финале 57-го года мы обыграли как раз "Спартак" – 1:0), серебряные медали чемпионата. Попал оттуда в сборную, где был вторым вратарем после Льва Яшина на чемпионате мира 1958 года в Швеции. Это время вовсе не было для меня потерянным, и "Локомотиву" я благодарен.
Но мой любимый "Спартак" не мог никуда от меня уйти.
***
В сборной мы со спартаковцами регулярно встречались. И к тому же чемпионату мира готовились как раз в Тарасовке. Вот "спартачи", как их все называли, и стали звать меня к себе. Особенно усердствовал Толя Масленкин.
Тогда, во время подготовки к Швеции, состоялся мой первый матч в составе "Спартака". Основной состав сборной со Львом Яшиным в воротах, Стрельцовым (в тот момент еще не произошло несчастье), Ивановым, Ильиным, Нетто и другими звездами играл против "Спартака". Учитывая, что вся национальная команда тогда сплошь состояла из "спартачей", условный "Спартак" на самом деле был дублем. Его усилили несколькими игроками из других команд, в том числе мной. Самым известным из моих партнеров был Алексей Парамонов. И мы их "дернули"! После той игры Парамонов, олимпийский чемпион Мельбурна, подошел ко мне и спросил, не хочу ли я в "Спартак".
Такие вещи западали в душу. Общаясь постоянно со спартаковцами в первой и молодежной сборных, я все больше проникался мыслью: это мне нравится все больше. Хотя в "Локомотиве" мы были очень дружны, но судьбой мне было предписано другое, и я это чувствовал. "Спартак" здесь (показывает на сердце. – Прим. И. Р.) все время был.
Я не пропускал ни одной игры "Спартака" – естественно, когда они не совпадали с матчами "Локомотива". У нас всех были билеты участников чемпионата СССР, которые давали нам право проходить на любой стадион страны. Солидные такие билеты, их до сих пор храню. Так я при первой возможности посещал спартаковские матчи.
И вот в 59-м году "Спартак" решил взять меня с собой в турне по Южной Америке.
В "Локомотиве" таких поездок и близко не было, а если они и возникали, то не были мне интересны. А тут – Южная Америка! Безумно хотел сыграть против этих людей и окунуться в атмосферу этих стран и стадионов. Уже пригласили в контору "Спартака", чтобы оформить в поездку. И вдруг бац – у "Локомотива" возникает турне в Болгарию. Как назло!
Я обратился к Морозову и попросил разрешения съездить со "Спартаком". Но он, к тому времени уже сменивший Аркадьева на посту старшего тренера, не разрешил. Пришлось ехать в Болгарию. Чувства мои вы понимаете. И когда мы вернулись, я тут же подал заявление об уходе. Оно мне однажды здорово аукнется: Морозов затаил за тот демарш жуткую обиду, и в 66-м не взял меня на чемпионат мира.
***
Тогда, в 59-м, переход мне не разрешили, потому что вмешался министр путей сообщения Бещев, друживший с набиравшим влияние Брежневым. Как это произошло – расскажу чуть позже. В "Локомотиве" мне предстояло отыграть еще до середины 62-го года.
Я сближался со спартаковскими людьми, самым близким из которых по духу оказался Сергей Сергеевич Сальников. Особенно мы сдружились в 1962 году после чемпионата мира, когда я восстанавливался после страшной травмы. Нас объединило то, что, несмотря на советские времена, мы с ним обладали, как я выражаюсь, комплексом неподчинения.
Однажды он стал из-за этого невыездным, а еще раньше эта участь едва не постигла и меня. В кругу футболистов я рассказывал о безобразиях, которые творятся в нашем сельском хозяйстве – благо, по временам, проведенным в Кривом Роге и Днепропетровске, знал эту тему хорошо. Меня вызвали в ЦК КПСС. Был там такой инструктор – Молчанов, так он меня два с половиной часа "имел", а я с ним еще ругался. Говорил: мол, все, что он рассказывает, я и так знаю – политэкономию сдал на "пять" в институте. А как все обстоит на самом деле, тоже знаю, поскольку объездил все колхозы Днепропетровской области.
Мне могли перекрыть выезды, но первая и молодежная сборные в тот момент поехали играть в Польшу, и в "молодежке", кроме меня, играть было некому. Один из руководителей федерации Владимир Мошкаркин нашел аргументы, чтобы меня-таки выпустили. В день матча на правительственном самолете Ил-14 доставили прямиком в Лодзь и из аэропорта отвезли на игру. Мы победили – 1:0, а я еще и пенальти отбил. После чего "невыездная" опасность была снята. Тем не менее я был своего рода диссидентствующим человеком, и этот комплекс неподчинения во мне сидит до сих пор. И никогда в жизни не выветрится.
Все это я рассказываю к тому, чтобы нарисовать полную картину моего душевного проникновения в это совершенно необъяснимое образование под названием "Спартак". Что в нем такого, что манило миллионы людей? Мне повезло в том, что это был не только по футбольным, а по самым высоким меркам интеллектуальный коллектив спортивного назначения. Интеллигенция считала шиком болеть за "Спартак".
Это тоже считалось неким элементом скрытого диссидентства. Потому что "Спартак" создавался в пику динамовскому движению, которое ассоциировалось у людей, сами понимаете с кем и с чем. Максим Горький, провозгласив: "”Динамо” – это сила в движении", немножечко подыграл определенной публике, и это раздражало.
Взрослея, я задался целью понять феномен "Спартака". Но из футбольных людей беседовал об этом разве что с Сальниковым, который был склонен к философствованию, аналитике – но с обязательным присутствием юмора. И вот, куда ни повернись, все крутилось вокруг Старостиных. Нет, даже вокруг одного из них – Николая Петровича. Божок, Будда, что-то вообще неземное.
И меня страшно это заинтересовало – что же за феномен такой? Почему без хохм, историй, которые этот человек рождал чуть ли не каждый день и они тут же становились хрестоматийными, не обходилась ни одна выпивка, не говоря уже о чаепитиях? Сам-то Николай Петрович только чай и употреблял.
И вот тут мы возвращаемся в 59-й год – тот самый, когда я предпринял первую попытку перейти в "Спартак". Спартаковские ребята, с которыми я плотно общался, устроили в хорошем смысле слова напор – в том числе и на Старостина. Говорили ему, что Володя хочет перейти. И у меня состоялась с ним самая первая беседа на эту тему. Проходила она в старом спартаковском, как сейчас принято выражаться, офисе. А находился тот "офис" в не действующей церкви где-то на Спартаковской улице. В маленькой комнатухе сидели Старостин и недавно завершивший карьеру игрока Сальников.
Николай Петрович задал мне вопрос в лоб: "Почему ты хочешь перейти в “Спартак”?" Он всегда переживал за чистоту спартаковских идей и очень ревностно к этому относился. Для него, конечно, спартаковский человек, образно говоря, с периода эмбрионального развития, – это то, что надо. Хотя вот Сальников, к примеру, таковым не был. И Старостин не прочь был пригласить кого-то из других команд – но только в том случае, если человек четко отвечал его понятиям о настоящем спартаковце. Потому и был задан такой вопрос.
А "Спартак" в тот момент играл не просто плохо, а очень плохо. В стране же гремело знаменитое движение Валентины Гагановой – передовицы производства, которая ушла в отстающую бригаду, чтобы ее поднять и сделать ударниками социалистического труда. Я был человеком, острым на язык, – и ответил Старостину, что, наверное, хочу перейти в "Спартак" по принципу Гагановой – поднять отстающую бригаду.
"Чапай" (его так стали называть после того, как он сам однажды сказал: "Чапай думает!") нахмурился. Крякнул. В принципе он мог меня за эту хохму выгнать, и в чем-то был бы прав – тональность моего ответа не соответствовала серьезности вопроса. А я так ответил, потому что вопрос меня немножечко покоробил. Я же пришел сам, вот он я! В подтексте же вопроса звучало: "Что ты тут бродишь, чего хочешь от нас?" При том, что команда – извините, в заднице. И я вот так ответил, созорничал.
Ситуацию спас Сальников, который от моего ответа зашелся смехом до потери пульса. Так, что едва со стула не упал. Старостин пришел в себя от моего нахальства и на Серегу набросился: "Что ты тут ржешь?!" А тот слезы от смеха утирает. Потом он вспоминал: "Владимир (он так всегда меня называл)! Ну ты ему и вдал!" Непосредственный он был парень, в душе – поэт.
Потом Старостин пытался затеять разговор об условиях, но я сказал, что сначала нужно получить разрешение на переход. Мы пожали руки и разошлись. В общем, Николай Петрович простил мне эту вольность, но зарубку в памяти наверняка сделал.
И вскоре мой вопрос о переходе рассматривался в Доме Союзов. Меня в зал не пустили, я шатался за дверью. Одет был безукоризненно: дорогой темно-синий костюм, белая рубашка, галстук в тон, мокасины. Я это дело страшно любил – рубашек у меня было два десятка, если не больше, а галстуков – 48 штук.
Наконец, меня впускают в зал. Все впериваются в меня взглядом. И тут звучит вопрос Старостину президента федерации Валентина Гранаткина: "Николай Петрович, скажите, пожалуйста, вам действительно нужен Маслаченко?"
И Старостин отвечает: "Ну, если вы разрешите, то мы его возьмем, не откажемся". То есть не настаивал, не требовал, а – если разрешите! Ну, думаю, хорошо. С этого дня я тебе, Николай Петрович, даю слово, что все равно в твою команду перейду.
Тональность фразы Старостина вызвала у всех смущение. Они ожидали другого. Николай Петрович не выказал готовности биться. Мол, если дадите – возьмем, а если нет – то и не надо. Было ли это связано с тем моим ответом в церкви – не знаю.
Ну, переход и не дали, конечно. Меня попросили выйти, потом вернули в зал, озвучили приговор: "Перехода не даем! У тебя есть, что сказать?" Я ответил: "Первое. Вот это совещание – и обвожу головой зал – ведется крайне недемократично! Поэтому я не согласен с вашим решением". Мне только и сказали: "Иди домой". Я еще раз сказал, что не согласен, и пошел.
И вдруг догоняет меня Морозов, который был на заседании. Говорит: "Слушай, ну ладно тебе, хватит! Чего ты хочешь?" – "Значит так, Николай Петрович (он тоже был Николай Петрович), я на этом не останавливаюсь, и еще подумаю, как мне дальше поступать". – "Может, тебя не устраивают какие-то условия?"
***
Тут я сделаю небольшое лирическое отступление. Расскажу на своем примере, в каких условиях тогда жили футболисты.
Переехав из Кривого Рога в Днепропетровск, я сначала жил на стадионе, в комнате на 17 коек, где был собачий холод. Именно там я научился на одном матрасе спать, а другим накрываться. Потом мне дали какую-то комнату, где за стеной блеяла коза. И наконец, предоставили комнату прямо напротив обкома партии, в котором заседал Владимир Щербицкий, очень меня любивший.
Беда заключалась в том, что по этому дому пошла трещина, и проходила она как раз через ту комнату, в которой меня поселили. Через эту трещину я видел обком партии. Пошел на стадион, попросил завхоза, он дал мне старые списанные майки и трусы. Ими я и заткнул эту дырку от потолка до пола.
В Москве, перейдя в "Локомотив", поселился в общаге у Белорусского вокзала. Не вставая с кровати, мог достать из шкафа все, что мне нужно, и одеться. Главной задачей было не выпасть в окно, поскольку оно было почти на уровне пола. Но, слава богу, оно было низким, и, уткнувшись в стену лбом, можно было понять, что ты идешь не в дверь. Каждую третью неделю в этой общаге поселялся человек, храпевший так, что через три комнаты было слышно.
Потом дали комнату в коммуналке на Таганке, на Абельмановской заставе, которую я называл аппендицитом. Двери тогда оббивать еще не было принято, ты слышал соседей, они – тебя. А я к тому времени женился на Ольге, дочке крупного советского строителя. И вот она после своих роскошных условий селится в этой конуре. Как выдержала – не знаю.
Там-то я и жил, когда мне запретили переходить в "Спартак", и Морозов спросил об условиях. Ладно, думаю: если не разрешаете переход, то хоть сделайте так, чтобы нормально жил. Но лишь года через два дали квартиру на втором этаже над булочной.
Хорошая квартира, просторная. Правда, во-от такие тараканы полчищами из булочной прибегали. А в 62-м, когда я окончательно решил переходить в "Спартак", случилась вот какая история. Тогдашний тренер "Локомотива" Костылев знал, что я уйду при любых обстоятельствах, но попросил помочь железнодорожникам и съездить с ними в Киев. За "основу" я не хотел играть, поставил бы свой переход под угрозу. А за дубль согласился – нужна же была какая-то практика. В итоге основной состав проигрывал после первого тайма – 0:3, и тренер умолил меня выйти на второй тайм. Больше нам забить не смогли. А на матче был Щербицкий, с которым мы были знакомы еще по Днепропетровску.
После матча сели в поезд, но меня настоятельно попросили остаться. Я отказывался. 50 минут литерный состав не отправляли – это было неслыханно. Минута задержки скандал – а тут почти час!
Пришел начальник поезда. "Владимир, во-первых, пассажиры страшно нервничают. Во-вторых, как мне нагонять это время? В Москве же люди придут встречать, а на дворе зима. Что, они ждать будут?" В общем, пришлось остаться и переночевать у моего друга, нападающего киевского "Динамо" Вити Каневского. Устроили там маленький сабантуйчик.
Наутро меня встречает зам. председателя спорткомитета Украины. Встречает с ключами. И везет смотреть квартиру в доме совета министров республики. Четыре комнаты, лепнина, гараж. Входим в первую комнату, и я говорю: "Замечательно, здесь можно поставить два стола для настольного тенниса и играть две партии одновременно".
Дают мне ключ – я не беру. Поскольку твердо решил для себя: что бы ни предлагали – не перееду. Хотя жена у меня в тот момент была в положении. Тогда председатель спорткомитета и его зам куда-то вышли – видимо, позвонить. Вернулись и говорят: "Вам сразу же будет присвоено звание капитана милиции – со всеми вещами, к этому прилагающимися". То есть меня прикрепляли к республиканской столовой – по ценам и качеству, как в Кремле. А также к базе снабжения продуктами, одеждой и промышленными товарами.
Потом еще добавили: "Мы слышали о том, что вы хотели купить машину". Я ответил, что у меня на нее нет денег. Это, говорят, не имеет значения: машину продадут мне по старой цене. А на старую денег действительно хватало. Спросили, какого цвета автомобиль я хочу. И пообещали: "Если дадите нам паспорт – пригоним незамедлительно. И тут же оформим в заявку, и будете играть за киевское “Динамо”". Наконец, официальную ведомственную зарплату – 200 рублей – они утраивали. А в "Спартаке" у меня было 160, за звание мастера спорта накидывали еще 10, заслуженного – 20.
Но я от всего этого отказался. Потому что уходил в "Спартак" по идейным соображениям. Я любил эту команду. Еще раз говорю: после того, как в 59-м Старостин на моем переходе не настоял, сказал самому себе: "Я им все равно докажу!" И доказал.
***
В 62-м я должен был играть на чемпионате мира в Чили. Но за неделю до старта во время контрольного матча с Коста-Рикой мне соперник ногой нанес тяжелейший перелом челюсти. Лучший хирург страны делал мне операцию. И за те восемь дней, что я был в больнице, наверное, полстраны у меня побывало. Целые районы делегировали людей, которые привозили мешочек, к примеру, зеленого кофе. Ехали за шестьсот и больше километров. За те дни я стал неплохо говорить по-испански. Слова учил по разговорнику, делать-то было нечего.
Никто не верил, что я вернусь. Профессор, делавший операцию, сказал, что могут быть проблемы психологического свойства, а также осложнения, связанные со слухом.
К тому времени я принял окончательное решение о переходе в "Спартак". Переход не давали три месяца. Я обратился к локомотивским ребятам, с которыми был дружен – они все были на моей свадьбе в нынешней нашей квартире: поймите меня! Они поняли, а 37-летний Виктор Ворошилов благословил. Он, шикарный игрок, так ни разу и не был чемпионом Союза и сказал: "Хоть ты им станешь".
Я уже жил на сборах в Тарасовке, хотя официально мне это было запрещено. Команда тогда заиграла прилично, но вратарская позиция все-таки беспокоила. Во время тренировок, думаю, все, в том числе и Чапай, поняли, что Маслак команде нужен. Кроме того, самостоятельно ездил в Подмосковье, бегал кроссы. Разработал для себя совершенно дикую программу подготовки, основанную на легкой атлетике, от которой нынешние вратари умерли бы. Но для меня это был наркотик. Я тем более должен был вернуться в футбол после той травмы, из-за которой лишился чемпионата мира.
Тем не менее играть мне долго не разрешали. Наконец, перед игрой с "Шахтером" Старостин приехал с радостной вестью – и я вышел на поле. Но руководство так постаралось это событие замять, что даже не объявляло составы команд до стартового свистка.
Началась игра, на заполненных на 80 тысяч трибунах Лужников – гробовое молчание. А потом называют мою фамилию – и шквал оваций. В этот момент я понял, что не зря играю в футбол. И что мечта сбылась: я – в форме "Спартака". Теперь – до конца карьеры.
В тот момент мы начали резкий спурт – и стали чемпионами Союза. Из 12 оставшихся игр не проиграли ни одной. А я на вдохновении от перехода в "Спартак" в своей рамке просто летал.
В Кишиневе, помню, жили вчетвером с Нетто, Масленкиным и Солдатовым в комнате, где в нормальном "измерении" должен был жить один человек. Напротив моей койки у двери стоял шкаф – и, ложась спать, я смотрел на него и думал: упадет или не упадет? Но не упали ни шкаф, ни "Спартак". В Кишиневе мы выиграли, потом накидали семь штук Ростову со всеми его Понедельниками, Копаевыми и прочими уважаемыми мастерами. И, наконец, приехали в Киев.
И там, в решающем матче, мы выиграли – 2:0. А мне из рогатки с трибуны засадили камнем по заднице. Я же в ответ демонстративно повернулся, похлопал и только почесал себе мягкое место, дав понять: не выйдет у вас, ребята, меня из равновесия вывести!
В раздевалку все вбежали радостные и возбужденные, но времени там праздновать не было. Моментально в душ – и переодеваться, потому что ровно через 30 минут уходил поезд в Москву. Мы всегда торопились и всегда успевали. У выхода из подтрибунных помещений стояла милицейская машина, которая, разгоняя всех, тащила этот автобус. На первой платформе стоял поезд, мы запрыгивали в него и ехали домой.
Вторым в том чемпионате стало московское "Динамо". И его ведущий игрок Валера Маслов, многие годы спустя делясь воспоминаниями о том времени, сказал: "Мы были сильнее, но выиграл тогда “Спартаку” чемпионат Володя Маслаченко, и нечего копья ломать!"
Не знаю, так ли это на самом деле, но о моей роли в концовке чемпионата, наверное, кое-что говорит. А Старостин тогда, в раздевалке после игры в Киеве, тихо сказал мне только одну фразу: "Ты принес нам счастье". И отошел. Больше о моем вкладе в то золото он не говорил ни слова.
Зато, когда нам вручали золотые медали во Дворце спорта Лужников, я по большому счету незаконно получил свою награду. Ведь из-за того, что меня мурыжили с переходом, я недобрал до 50 процентов игр в том сезоне четыре матча.
***
Кубок СССР я выигрывал трижды – один раз с "Локомотивом" и дважды со "Спартаком". В 65-м мы обыграли минское "Динамо" в двух матчах: сначала свели игру вничью и победили в переигровке. И была там замечательная история.
В первой встрече с минчанами была ничья – 1:1. Они нас излупили по ногам так, что на второй матч было ставить некого. Мы поехали в Тарасовку, не зная, что делать – все силы истрачены, травмированных куча, переигровка завтра, а бегать нечем. И тогда я вспомнил, что велосипедисты на гонках применяют смесь овсянки, сахара и глюкозы, чем "подбадривают" организм.
Возвращались мы в Тарасовку, на ночь глядя. И надо же такому случиться, что останавливаемся у магазина, а овсянки там нет. И на следующее утро приезжаем – тоже нет. Где-то – бог знает где – все-таки купили. Нам сварили кашу. Мы ее наелись, и на команду напал такой "Генрих Дристунский"!
Самое удивительное, что лично у меня, это дело предложившего, – все в порядке. А практически весь состав команды, и без того переломанной, недееспособен. В центре обороны, к примеру, людей не было. Вайдотаса Житкуса, никогда там не игравшего, переводим туда справа, еще на какие-то перемены идем – короче, передернули все, что могли. И в итоге, извините, обосравшиеся, мы все-таки выиграли второй матч!
Годом ранее, в 64-м, произошла знаменитая история, как Никита Симонян едва не отчислил из команды Игоря Нетто. Это было при мне. "Торпедо" нам в том матче накидало целую "кошелку", а все потому, что мы не разобрались, как опекать Валентина Иванова. Сцена была такая. В перерыве Никита стал говорить какие-то слова – не столько относившиеся к тактическим моментам, сколько эмоциональные.
А 35-летний Игорь был расстроен вконец. Он всегда имел право слова, потому что если, как организатор, Старостин – это "Спартак", то, как игрок, Нетто – это "Спартак". И он сказал главному тренеру, с которым много лет вместе отыграл: "Никита, да ты не о том говоришь!"
Симонян в запальчивости не совладал с собой даже в присутствии Чапая. И ответил: "А ты вообще молчи! И на второй тайм не выйдешь". Слава богу, потом ситуация нормализовалась. Было собрание, на котором и мне довелось выступить. Но говорил я не о Нетто, а о себе. Занялся самокритикой и сказал: "Естественно, вратарь должен спросить себя: а где он был, когда пять штук забивали?" А Нетто, естественно, остался в команде – кажется, дело ограничилось выговором.
Я горжусь тем, что выходил на поле с ними обоими. Мне безумно повезло: будучи игроком "Локомотива", я играл против Симоняна, и он даже забил мне в Лужниках; выступал с ним в сборной СССР и, кроме того, работал под его тренерским началом. Нас многое объединяет.
Между прочим, Симонян по системе "игрок плюс тренер" является вторым после Лобановского по числу титулов, которые выиграл. Не могу сказать, что он глубоко копался в тактических изысканиях, нюансах физподготовки и так далее. У Никиты Палыча наряду с тонким чутьем и пониманием футбола был большой человеческий авторитет. И это очень важно.
Когда у тебя в команде есть звезды, то с ними надо каким-то образом найти общий язык. Симонян умел это делать, как мало кто другой. Человек прямо с футбольного поля перешел на тренерскую скамейку – и Нетто, капитан, с которым он только что играл, стал его подопечным! Сложнейшая на самом деле психологическая ситуация. Однако команда играла и стала чемпионом. И заслуга Никиты, что ему, будучи великолепным футболистом, хватило ума стать прилежным учеником на тренерской стезе. Симонян всегда был мудрым человеком и таким остался.
Что же касается истории моего ухода из "Спартака", которую я еще расскажу, то в ней Симонян был не при чем, там сыграл роль Чапай. Поэтому у нас с Никитой отношения в полном порядке по сей день.
А Нетто для меня – самый великий игрок в истории "Спартака", по всем позициям и параметрам. Правда, по индивидуальному мастерству я на первое место среди спартаковцев всех времен ставлю Федора Черенкова. Гения с большой буквы, так до конца и не понятого. Феномена движения. Это что-то врожденное.
По чисто футбольным качествам Черенков – это даже не Стрельцов, это Пеле. Эдик проще, хотя и гениально проще. С точки же зрения владения мячом, понимания игры, умения решать эпизод Черенкову не было равных. Нельзя забывать Сальникова, Исаева, но другого такого, как Федор, не было.
Если же возвращаться к Нетто, то это был человек абсолютной честности, порядочности, профессионализма. С точки зрения профессионализма я бы вообще поставил его на первое место в нашем футболе тех времен. А может, и вообще всей советской эпохи.
Кстати, Игорь здорово играл в шахматы. Как и Галимзян Хусаинов. Когда Гиля обыгрывал Лобановского, тот был злой как дьявол, швырял фигуры, ругался матом: "Б..., проигрываю какому-то татарину, метр с кепкой".
Почему Нетто не стал классным тренером? Может быть, он был слишком гениальным игроком для этой работы. Хотя он потренировал, и в разных странах – в Иране, на Кипре, в Греции, куда в "Панионис", кстати, я его и порекомендовал. Затем был не у дел.
Его жена, актриса Ольга Яковлева, облапошила его и забрала все деньги, которые он за свою жизнь заработал. Это было большое несчастье, когда Игорь на ней женился. Поэтому в последние годы жизни серьезно заболевшему Нетто было очень плохо...
Когда я перешел в "Спартак" – да и потом тоже – имя Нетто было для меня святым. Помню, шли мы сразу после моего перехода со Старостиным вверх по Пушкинской улице, и он спросил: "Вопрос с квартирой мы решим. Какую дополнительную зарплату тебе положить?"
Я сказал: "А Игорь Нетто получает дополнительную зарплату?" Чапай посмотрел на меня: "Честно?" – "А как иначе?" – "Нет". – "А как же я могу получать эту зарплату, если у вас Нетто ее не получает?".
Сошлись на том, чтобы мне машину какую-нибудь из комиссионного магазина присмотрели, поскольку на новую денег у меня нет. Старостин внимательно взглянул на меня: "Да это я тебе в два счета сделаю!" И я купил в комиссионке подержанный автомобиль, на котором ездила великая молодогвардейка по фамилии Борц. И при том, что она была гонщица, я на той "Волге-21" проездил 12 лет. А представляете, какие бы машины у меня были в Киеве?! Но я ни о чем не жалею.
***
В 66-м году, уже будучи абсолютно спартаковским человеком, я часто общался со Старостиным. К тому времени мне уже очень хотелось понять его феномен. Были мы как-то во Франции, и я спросил: "Николай Петрович, скажите, пожалуйста, мы достигнем когда-нибудь в материальном плане того уровня, что я вижу здесь, в Париже?"
Чапай огляделся вокруг, понял, что лишних ушей нет и ответил: "Боюсь, что и твои внуки до этого не доживут".
Он очень хорошо отдавал себе отчет в реальности происходящего вокруг, и идеологически был совершенно не зашорен. Блестяще знал историю, литературу. Мы ехали от Парижа до Лилля, и он мне едва ли не наизусть рассказывал "93-й год" Виктора Гюго. После чего я задал ему вопрос, почему "Спартак" назвали "Спартаком". Он ответил:
– Ты понимаешь, история о том, что на столе лежала кем-то забытая книжка Джованьоли "Спартак", я бросил на нее взгляд и понял, как будет называться команда, – это красивая выдумка. Мы назвали его так в честь оппозиционного молодежного движения Эрнста Тельмана в Германии, которое тоже называлось "Спартак". В это закладывалась скрытая контрдинамовская идея, но этого никто не должен был понимать – иначе название бы ни при каких обстоятельствах не прошло. Отсюда и романтическая выдумка про Джованьоли.
Такую вот вещь сказал мне Старостин в купе поезда. А я, чувствуя, что его потянуло на откровения, задал еще один вопрос: "А что же все-таки явилось причиной того, что ваша семья была подвергнута репрессиям?" Николай Петрович помрачнел: "Всякое было". – "Но какая основная причина – политическая, экономическая?"
Он посмотрел в окно и хмыкнул. Рассказал, что на братьев Старостиных "повесили" пропажу какого-то состава с продовольствием, который ехал из Польши. Это была официальная версия органов. На самом же деле, по словам Николая Петровича, дело было в том, что в середине 30-х он был в очень тесном контакте с комсомольским вождем Александром Косаревым. Именно с ним они разработали план первого чемпионата Советского Союза, и Косарев, друг и куратор "Спартака", "толкал" этот проект на более высокий уровень.
А потом, когда Косарева репрессировали и расстреляли, "отношения с врагом народа" вспомнили и ему, и его братьям с сестрами. Мне Старостин об этом рассказывал спокойно, потому что к этому моменту Косарева уже реабилитировали.
В тот момент Николай Петрович активно работал над своей книгой "Звезды большого футбола", и тогда появилась третья версия – что все это из-за знаменитого режиссера Мейерхольда. Старостины были очень большими театралами и крепко с ним дружили, и после того, как был репрессирован Мейерхольд, пошли "прицепом". Тогда я сдался, не в силах все это количество версий переварить.
Спустя некоторое время я познакомился с одним парнем, полковником, и наши жены стали общаться. Супруга нового знакомого оказалась суперразведчицей, да и сам он был непрост – был замом руководителя Московского кинофестиваля, курировал литературу, журналистику. Однажды я приехал к нему, собралась компания. Стол "вел" мужик, оказавшийся большой шишкой Лубянки. И как-то зашел разговор о Старостине. И вот этот самый человек, который до того вальяжно восседал во главе стола, вдруг изменился в лице и сказал о Николае Петровиче: "Уголовник, б...!"
После чего разговор на эту тему мгновенно прекратился. То ли там знали больше, то ли так насолил Чапай динамовскому ведомству... Больше затрагивать эту тему не хотелось. Но загадка Старостина от этого не стала менее интригующей.
***
В середине 60-х в управлении спортивными делами ВЦСПС появился некий Николай Иванович Елисеев. Его и приближенных спартаковские люди вскоре стали называть "черными полковниками". А "Спартак" тогда как раз был включен в систему профсоюзного спорта. Но родным для профсоюзов было "Торпедо" – тем более учитывая установку, что рабочий класс должен во всем задавать тон. То есть автозаводцы должны были быть безоговорочным флагманом профсоюзного спортивного движения.
Но для этого нужно было что-то сделать со "Спартаком". И в 65-м году, воспользовавшись 8-м местом в чемпионате (хотя в том году команда выиграла Кубок) Елисеев и Ко убрали и Старостина, и Симоняна.
Вместо Симоняна назначили Николая Гуляева. Мы это решение приняли, но попросили, чтобы при этом вернули Старостина, так как этот тандем в 50-е успешно работал. Наставляли Гуляева, чтобы он во всех инстанциях твердил: нужен Николай Петрович!
Гуляев был в высшей степени порядочным человеком. Он никогда ничего не делал и не мог сделать за спиной Старостина и игроков. Но это был единственный случай, когда он не пошел вместе с коллективом до конца. И нисколько не сомневаюсь, что потом сильно сожалел об этом. По-видимому, у него, только вновь назначенного, были абсолютно связаны руки. И в итоге начальником команды назначили нормального парня, но безумно далекого от футбола и всех наших дел. Звали его Андрей Сосульников.
А влияние Чапая на жизнь и умы игроков было громадно. До того, что они слепо верили в него и во все, что он делает. Для них всех Старостин был отцом родным, они были в него влюблены без памяти. Впрочем, почему – "были"? До сих пор влюблены...
Мы были страшно возбуждены тем, что нам не пошли навстречу, и начали войну против этого Сосульникова, до перехода в фубольную команду руководившего зимними видами спорта в центральном совете "Спартака". Он пытался завоевать наше расположение всякими материальными благами, тем более что ему – понимая нашу реакцию на происходящее – шли навстречу, подбрасывали деньжат, чтобы он их в команде распространял.
Не помогало. Мы стояли на своем и требовали вернуть нам Старостина. Меня избрали капитаном команды, и я возглавил это движение. В каких только инстанциях ни побывал! А "по дороге" вернул в большой футбол – и, может, не только в "Торпедо", но и в сборную – Эдика Стрельцова.
Это был день финала чемпионата мира 1966 года, на который, как вы помните, меня не взял Морозов. Я пошел на прием к председателю спорткомитета СССР Игорю Машину, где "пробивал" возвращение Старостина, а заодно доказывал необходимость перехода нашего футбола на профессиональные рельсы. Три часа мы гоняли чаи, смотрели финал, обсуждали судейство Тофика Бахрамова – и ни до чего, естественно, не договорились. Ни по Старостину, ни по профессиональному футболу.
Оттуда поехал к секретарю Моссовета Пегову. Он пригласил меня в кабинет, а сам тем временем встал и начал собирать какую-то папку. Спрашиваю: "Как наши дела?" – имея в виду, естественно, Старостина. Он отвечает: "У нас дела в порядке. Лучше скажи мне, что нам делать со Стрельцовым". – "В каком смысле?" – "Возвращать ли его в большой футбол?" – "Это нужно было сделать еще вчера!". – "Но вы же будете от него пропускать!" – "Я буду счастлив, если он мне забьет". Пегов задумчиво посмотрел на меня, держа в руках эту папку, и воскликнул: "Считайте, что вы – последняя капля!"
И куда-то убежал. А я остался ждать. Сижу в кабинете минут двадцать, в конце концов, решаю выглянуть. Канцелярия на меня смотрит вот та-акими глазами: "Вы откуда?" – "Жду". – "Да вы что? Он уже на приеме у Гришина". Оказалось, что в тот день всем было не до Старостина, потому что решался вопрос Стрельцова. Пегов сказал, что беседовал с капитаном "Спартака", и даже тот сказал: мол, надо возвращать. И все было решено.
Но Старостина-то нам никто не возвращал! И тогда раздался звонок от тестя. Подчеркиваю: сам я ему не звонил, потому что мне неудобно было пользоваться его связями. Стоило ему пальцем пошевелить – и в 59-м я оказался бы в "Спартаке". Но все свои проблемы я предпочитал решать сам.
Я женат на дочери очень известного в своих кругах человека – строителя особо важных объектов Леонида Яковлевича Губанова. После войны он разработал план быстрого восстановления разрушенного Ростсельмаша, имел на этот счет личную переписку со Сталиным и получил Сталинскую премию. А в Днепропетровске построил знаменитый ракетный завод, из-за которого этот город на много лет был закрытым для иностранцев. Когда закончил работу, распоряжением Брежнева был переведен в Москву. И дружил с генсеком. Есть у меня, кстати, пара фотографий, на которых тесть ругается с Хрущевым...
Так вот, звонит мне Леонид Яковлевич, прослышавший о нашей ситуации со Старостиным. Я приезжаю в ту самую квартиру, в которой мы с вами разговариваем (мы-то с Ольгой жили тогда на Таганке). Коротко рассказываю о ситуации. А тесть был эмоциональным человеком, курил бесконечно и умер на матче "Торпедо" – "Спартак", который мы проиграли – 5:1...
Выслушав меня, Губанов сказал: "Можешь написать на имя Брежнева три-четыре строки, не больше. Подписано должно быть тремя фамилиями – твоей, Нетто и Хусаинова. Я все передам".
Приезжаю к Старостину. Он тогда сидел в каморке в российском совете "Спартака" – выделили ему там местечко. Должность – заведущий отделом футбола и спортивных игр российского республиканского общества "Спартак". После моих объяснений он взял лист бумаги и написал своим каллиграфическим почерком: "Генеральному секретарю ЦК КПСС Леониду Ильичу Брежневу..." – и далее по тексту. Потом принес отпечатанный на очень хорошей бумаге текст.
Я поставил подпись первым. Позвонил Нетто и Хусаинову, и Игорь с Гилей мгновенно приехали и тоже подписали. В тот же вечер я отвез готовое письмо Леониду Яковлевичу на работу – в министерство Спецмонтажстроя на Маяковке. Оттуда и у Байконура, и у многого другого ноги росли...
Тесть сказал: "Все в порядке". И вскоре Старостина вернули в команду. Прошли годы. Я уже не играл в "Спартаке", а катался на горных лыжах в подмосковной деревне Курово. Смотрю, подъезжают черные машины, никогда там таких не было. Встаем в очередь на подъемник, а там такой серьезный дядя. Видит меня, не очень ловко подходит, и выясняется, что это референт Брежнева Самотейкин.
Он рассказывает, что именно ему довелось доложить Брежневу о нашем обращении по поводу возвращения Старостина. По словам Самотейкина, генеральный секретарь прочитал бумагу, взял ручку и веско сказал: "Мнение коллектива надо уважить". Таким образом Чапая и вернули.
***
Капитаном я был ровно год. Когда вернулся Старостин, он меня поблагодарил и обратился с просьбой не напрягаться, потому что, по его мнению, капитаном должен быть полевой игрок. Николай Петрович сказал мне, что это немножко не по-спартаковски: в истории команды никогда не было капитана-вратаря.
Потом-то они появились – Прохоров, Дасаев, Черчесов. Но, видимо, он настолько привык к тому, что капитаны – Нетто, Хусаинов, что воспринял повязку на моей руке как какой-то нонсенс. В итоге капитаном стал Гиля, и я сам с удовольствием за него проголосовал.
Мои амбиции не были ущемлены. Другое дело, что некоторые начинания я как капитан не смог довести до конца. Люди подзабыли, что именно Владимир Маслаченко лично убедил команду, что она должна первой дружно выходить на футбольное поле, вставать в центре и приветствовать публику взмахом рук, повернувшись сначала в одну, а потом в другую сторону. А потом, дождавшись соперника, вручить ему вымпел и значки "Спартака".
И мы это делали. Кроме того, я настоял, чтобы "Спартак" одели в шерстяные тренировочные костюмы красного цвета с белой полосой. Обнаружил я и то, что одна чешская фирма начала выпускать очень качественные, из чистой кожи, белые кроссовки с двумя полосками. И, в отличие от старых прорезиненных тапочек, каждому из нас купили такие кроссовки. Плюс на костюмы нашили ромбик "Спартака".
Никогда раньше этого не было! Кроме того, я настоял на том, чтобы всю команду одели в одинаковую цивильную форму – финские костюмы, которые подобрали сами ребята. Нашли магазин, который взялся продать нам этот дефицит, причем по размерам каждого игрока. Это дополнялось белыми рубашками и одинаковыми галстуками. Но самый потрясающий номер заключался в том, что нашлись трое – не буду называть их фамилии, – которые эти костюмы продали. Мы не обиделись и даже не пожурили, но эти игроки похерили всю идею. Да что там говорить, если мы выиграли настоящие золотые медали на международном турнире в Болонье, еле дотащили с Логофетом до гостиницы огромный кубок, а потом несколько человек свои медали продали. Коллекционеры купили, а их уголовный розыск поймал: золотом-то торговать было нельзя.
В общем, в 67-м капитаном я быть перестал. И не могу сказать, что это меня сильно удивило. Как и то, что мы потом со Старостиным разошлись. Лидер, а тем более хозяин, не может чувствовать себя должником. А Николай Петрович после той ситуации чувствовал.
Но вернусь к его феномену. Всем было очевидно, что Старостин – великий организатор. Ему бы министром быть, управлять спортивным движением страны! А он – на внешне неприметной должности начальника команды "Спартак". Каждый миг в суете, отправляет мелких служащих, "шестерок" в общем-то, к власть предержащим – и все его просьбы выполняются. У него, по сути, ничего нет, а он руководит всем! Квартиру выбить, ребенка в образцовый детский сад устроить – все это колоссальной проблемой было, а для него – раз плюнуть. И он обожал этими, казалось бы, мелочами заниматься.
В тот период, когда шел процесс обратной доставки Николая Петровича в "Спартак", я очень часто бывал у него дома. Как-то раз подвез его в спартаковский офис (а я тогда по этому вопросу с той же регулярностью, как на тренировки, ездил) и стал свидетелем потрясающей картины. Может быть, от отчаяния, что вопрос никак не решается, предложил ему продвинуть на пост начальника команды его брата Андрея Петровича. А уже потом они с Николаем Петровичем поменяются местами.
И вот что сказал Чапай:
– Андрей же поклоняется всем богам! Завел себе какую-то молодуху, пьянствует с драматургом Исидором Штоком, подстригся под Габена, с цыганами водится... А я служу только одному богу – "Спартаку" и футболу!
В этот момент он открывает дверцу машины – и на словах "Спартаку" и футболу" как дает дверью, что я чуть не вылетел с водительского сиденья! Я так и замер – как в последней сцене "Ревизора".
И вот тут-то меня пронзило. Тут-то я и понял, почему Старостину не надо быть ни министром, ни каким-то другим руководителем высшего порядка.
Гениальность этого человека заключалась в том, что он через всю жизнь советских времен протащил категорически запрещенную тогда частную собственность – московский "Спартак". Для него он был, выражаясь языком отца Федора из "12 стульев", маленьким свечным заводиком.
В 64-м году на встрече с болельщиками – у меня где-то даже валяется фотография с нее – я выступал и говорил о том, что мечтаю о времени, когда у "Спартака" появится свой стадион. Там овация стояла! Но Чапай на меня обиделся: "Что ты лезешь не в свои дела?"
Оказывается, ему безумно нравилось, что он настолько влиятелен, что может в любую секунду сыграть и на "Динамо", и в Лужниках – где угодно. И никто ему не откажет. А вот с собственным стадионом – не вышло.
По бытовым вопросам я обращался к Старостину крайне редко. Мне как раз очень не хотелось, чтобы он подумал, будто что-то мне должен за ситуацию со своим возвращением. И, может, так никогда бы и не обратился, если бы не одна проблема.
Сын Валерка, когда мы жили на Таганке, никак не мог комфортно почувствовать себя в детском саду. То болел, то что-то было не так. Хороший садик в итоге нашли на Соколе, но возить ребенка туда приходилось через полгорода на общественном транспорте. И я попросил Старостина помочь с обменом квартиры.
Он спросил, есть ли у меня какие-нибудь побрякушки – медали, значки. Чтобы выглядеть солиднее. Попросил захватить их с собой и объяснил, что мы пойдем к начальнику управления по распределению жилплощади в Москве. Приезжаем в управление, где у него уже есть договоренность о встрече. Он сажает меня на стул напротив двери, а сам входит в кабинет.
Сижу полтора часа, маюсь. И вдруг из того самого кабинета выходит человек невысокого роста, видит меня и спрашивает: "Ой, Володя? А что вы тут сидите? Вы зачем-то пришли?" Я объяснил ситуацию, он очень удивился – и стало ясно, что Николай Петрович за полтора часа на мою тему даже не заикнулся. Человек сказал, что он – парторг главного управления по распределению жилплощади и предложил приехать вечером к нему на Сокол по такому-то адресу. Оказалось, что он сам переезжает! Сейчас там живет Юля – моя старшая внучка...
В общем, решил вопрос с обменом, не вовлекая Старостина. Он обалдел: как это – мимо меня? Короче, это все, что я получил за свою 17-летнюю футбольную деятельность. Будучи альтруистом, я не получил от футбола ничего, а отдал собственное здоровье. И если надо было бы этот путь повторить – я бы повторил.
Та квартира, в которой мы с вами общаемся, не от футбола, а от семьи жены. Обставлял ее я тоже сам – как-то познакомился с директором мебельного магазина, который был большим поклонником футбола. Несколько раз взял его на игры, а когда нужно было покупать мебель, обратился к нему, и он обставил мне всю квартиру, не взяв ни одного рубля сверху. Хотя тогда чешские и немецкие гарнитуры продавали втридорога.
В общем, после истории с возвращением Старостина в "Спартак" я начал ощущать некий дискомфорт в отношениях между нами, какую-то напряженность, искусственность в беседах. Я настолько независимый и свободолюбивый человек, что меня это нисколько не тяготило. Но закончилось тем, что именно Николай Петрович поспособствовал тому, что я вынужден был уйти из "Спартака" и закончить карьеру игрока.
Это произошло в начале 1969 года. А в 68-м мы заняли второе место. Да, мне было 32 года, но "идущим с базара" я себя ни в малейшей степени не ощущал. Тем более что в том сезоне мы играли вообще без двух центральных защитников. У нас их просто не было! Пришлось трансформировать в них двух хавбеков – Сашу Гребнева и Сережу Рожкова.
Слава богу, они были очень образованными по-футбольному людьми – прекрасно работали с мячом, читали игру. Но нередко недостаток опыта именно на этой позиции, конечно, сказывался. Работать приходилось без передышки. И они сами, все прекрасно понимая, перед выходом на поле хохмили: "Шура (у меня в команде было прозвище – "Шура Балаганов"), ну ты там поработаешь на выходе?" А я безумно любил игру на выходах. Она мне позволяла летать.
***
Так вот, в начале 69-го года сам Старостин сказал мне: "Мы приглашаем Анзора Кавазашвили". Я ответил: мол, очень хорошо, будет интересно с ним сразиться, тем более что у нас в "Спартаке" всегда был принцип – кто сильнее, тот и играет. И вдруг я услышал слегка ошеломившую меня фразу: "Ну, ты понимаешь, мы обещали ему, что ты мешать не будешь!" Понял, что от меня ждут заявления об уходе. Не смеют меня отчислить, но ожидают, когда я сам сделаю ход.
Поехали на последний предсезонный сбор в Сочи. Как всегда, остановились в гостинице "Ленинградская", где собирался весь цвет нашего футбольного хозяйства. Все были страшно удивлены, что я тренируюсь и играю за дубль. А я по-прежнему, как ни в чем не бывало, доказывал. Но ни Старостин, ни Симонян меня не подпускали и близко к основному составу.
Тогда ко мне начали хождения представители разных клубов. Я в шутку говорил, что могу высунуть в окно ногу с табличкой, на которой написано: "Кто больше?" Но в итоге всем отказал. Надеялся еще, что отвоюю место в "Спартаке".
Последний товарищеский матч я сыграл против "Торино". Мы выиграли – 1:0. Я начал свою детскую карьеру с матча "на ноль", и везде мои первые матчи были "сухими" – и в юношеских и молодежных сборных, и в "Локомотиве", и в "Спартаке". И закончил тоже "на ноль".
Но в конце концов мне стало ясно, что со Старостиным я не договорюсь. Принцип "кто сильнее – тот и играет", видимо, отодвинули в сторону до лучших времен. Мне даже не дали шанса. Команда улетала в Иран, а я уже не попадал в состав делегации.
Узнав, когда они улетают, приехал в аэропорт. С уже написанным заявлением с просьбой освободить меня по собственному желанию. Без объяснения причин.
Старостин сидел в автобусе. Команда встретила меня дружелюбными возгласами, я поднялся по ступенькам и подал ему заявление. И когда все поняли, что я окончательно ухожу, вокруг воцарилась тишина.
И тогда Старостин достал ручку и вместо того, чтобы подписать это заявление прямо там, в автобусе, вышел и, не найдя на что опереться, почти встал на четвереньки, положил бумагу на ступеньку кассы детского театра и вывел два слова: "Не возражаю". И больше – ни слова.
Тут я сказал самому себе, что никогда больше с этим человеком у нас не будет никаких отношений. Слава богу, хватило ума, уважая его заслуги, быть в контакте, но не более того. Зарубку этот уход, конечно, в душе оставил основательную.
У меня было много предложений из разных клубов. Самое фантастическое сделали из Еревана, где команда называлась еще не "Араратом", а... "Спартаком". Тренировал ее Александр Пономарев, приехал ко мне с администраторами команды и два часа уговаривал туда перейти – с условиями, разумеется, не худшими, чем в киевском "Динамо". Но я сказал, что для меня есть только один "Спартак" – московский. И если Старостин не разрешил мне больше за него играть, то все, на этом я ставлю точку.
А, было еще предложение из Бурятии – это вообще что-то запредельное. Чуть ли не персональный самолет, на котором я мог бы в любой момент летать в Москву и обратно. Больные люди (смеется)! Я этого не понимаю, скажу честно. Для меня первым в футболе никогда не были деньги, а всегда – идея. И ни у кого никогда я не выпрашивал определенную сумму зарплаты – какую давали, такую и получал.
В тот момент возникли материальные проблемы. Я учился на спецкурсах французского языка. Они были с отрывом от "производства", но с сохранением зарплаты – и я заработал на так называемую стипендию в 130 рублей. И вдруг оказывается, что у "Спартака" на меня таких денег нет. Узнав об этом, вмешался отдел спорта ВЦСПС и вынудил Старостина платить мне эту стипендию.
Меня уже засосала новая жизнь. Я учусь на этих курсах, собираюсь ехать тренировать в Чад, по обоюдному желанию с Николаем Озеровым начинаю пробовать себя в качестве радиорепортера, много играю за ветеранов. Кавазашвили тем временем здорово отыграл за "Спартак" в 69-м, когда команда стала чемпионом СССР, не было к нему претензий и на чемпионате мира 1970 года в Мексике...
И вдруг в конце 70-го года – звонок Николая Петровича. "Мне Серега Сальников рассказывает о твоих подвигах за ветеранов. Не хочешь вернуться в “Спартак”?" Я ответил, что поставил точку, но в 71-м Чапай позвонил еще раз: "Прошу тебя, давай вернись! Зная тебя и твой характер – все будет в порядке". – "Но зачем я вам?" – "Ты знаешь, Анзор нам испортил наши спартаковские принципы. Столько разговоров о материальных делах! Он разлагает команду, она ни о чем другом, кроме денег, не говорит. Посмотри, как она играет!" – "Ну дело же не в нем". – "Понимаешь, ты иначе повлияешь на команду своим присутствием".
Я отказался, сказав: "Николай Петрович, вы же любите Есенина? А он писал: “Кто сгорел, того не подожжешь”". Старостин ответил: "Ну ладно, будем думать дальше". И, по-моему, появился Сашка Прохоров. А Анзор уехал в кутаисское "Торпедо", захватив с собой несколько спартаковских ребят. У нас с ним, кстати, нормальные отношения. Сегодня вот вместе идем на церемонию, где нам будут вручать медали под названием "Совесть нации". О, как!
***
В 75-м году Старостина уволили с работы. Открою секрет: я был опосредованным виновником этого. В тот момент одним из руководителей московского городского совета "Спартака" стал один человек, с которым мы были большими друзьями. Мы с ним сошлись на любви к горным лыжам, часто катались вместе, когда он еще не был никаким начальником.
Он знал историю моего ухода из "Спартака". Испытав в своей жизни все прелести предвзятости руководителей, проникся ею. И, став руководителем, как-то при встрече сказал мне: "Володя, первое, что я сделаю, – уволю Старостина". Я обалдел: "Ты что, опупел? Каким образом, за что? И сил-то у тебя хватит?" – "Нет, я его уволю. Хотя бы за то, что он поступил с тобой так некорректно". – "Может, не надо этого делать? Выброси из головы!" – "Знаешь, у меня тоже есть характер. Я хочу много вещей преобразить в спорте, а “Спартак” является хорошей отправной точкой. Но Старостин – тормоз процесса!"
Больше мы к данной теме не возвращались, но разговор этот засел у меня в памяти. И ведь он сделал это. Каким образом? Через тех же профсоюзных деятелей, которые выдвинули его на эту должность из общества "Буревестник".
Положа руку на сердце, та заноза еще какое-то время в моем сердце жила. Я был обескуражен, что Старостин убрал меня из команды без объяснения причин, нарушив незыблемый спартаковский принцип: играет сильнейший. Мне не дали возможности сразиться. Если бы я уступил Анзору в игре, никаких проблем. Я до такой степени спортсмен, что способен сказать себе: тут я слабее. Но мне даже не дали шанса доказать обратное. И поэтому, когда Старостин вернулся и предложил мне поучаствовать в процессе воссоздания команды, я сразу сказал: "нет". Даже не делал вид – мол, хорошее предложение, я подумаю. Просто отказался.
Кстати, Крутиков, Хусаинов и Варламов, возглавившие тогда "Спартак", просили меня стать начальником команды, но я отказался. Тема работы в "Спартаке" была тогда мною окончательно закрыта, я, что называется, "пророс" в радио и телевидение, понял, что это – мое.
Когда Старостина убрали, меня, каюсь, на какой-то момент посетила хреновенькая такая мыслишка: видишь, мол, Николай Петрович, как бывает. За все в этой жизни надо отвечать. Но я эту мысль подавил и горжусь этим. Потому что, если подводить итог, то Старостин – это "Спартак", а "Спартак" – это Старостин. И если перекинуть мостик на сегодняшний вариант жизни "Спартака", то даю вам слово – если бы клуб начинал с того, что происходит в последние годы, то он никогда "Спартаком" бы не стал!
Думаю, что современный "Спартак" не имеет никакого отношения к прежнему. Это совершенно новое поколение, которое даже не впитало те идеи, принципы, которые мы исповедовали. Впрочем, не надо забывать, что тогда было другое время. Такой "Спартак", как тогда, сегодня не воссоздать. А сегодняшний "Спартак" не может жить теми принципами, как тогдашний.
Но вернемся в конец 76-го года, когда "Спартак" вылетел. Старостин еще формально был вне команды, но активно занимался поисками нового тренера. Вначале речь шла не о Бескове, а опять о Симоняне, но что-то их там останавливало. В тот момент Николай Петрович стал мне частенько названивать по телефону. И в какой-то момент у меня возникла совершенно безумная идея.
Я очень дружил с Аликом Петрашевским, который работал в киевском "Динамо". Это был мой воспитанник, я сыграл большую роль в жизни этого парня непростой судьбы, вышедшего из хулиганского днепропетровского района Чечеловка, но сумевшего не поддаться соблазнам той жизни.
Не раз я ездил комментировать еврокубковые матчи киевлян, и мне запомнился такой момент. Мы сидели в бане с Лобановским, Базилевичем, массажистом, немножко нарушали режим. Беседовали, естественно, о футболе. Разговор зашел о "Спартаке", и вдруг Лобан сказал: "”Спартак” – это фирма". Весомо так сказал, как отрезал.
Как-то мы разговаривали с Петрашевским, и он высказал идею: а почему бы не Лобановский? Я ответил, что, во-первых, нужно, чтобы он сам был согласен, а во-вторых, необходимо уговорить Старостина. И вот звоню Николаю Петровичу и говорю: "Как насчет Лобановского?"
Пауза. И ответ: "Ну, Лобановский – это недостижимо". – "Почему?" – "Ты понимаешь, тут надо очень хорошо подумать. А он согласен?" Я брякнул: "Согласен". Короче, договорились созвониться еще через пару дней. А я тут же набрал Петрашевского, чтобы тот уговаривал Лобана. И тот уговорил! Я еще раз перезваниваю Старостину, подтверждаю информацию, что Лобановский готов. Чапай отвечает, что даст окончательный ответ через два дня.
И точно. Звонит и говорит: "Володя слушай, ты знаешь: боюсь, что нас не поймут. Идея очень интересная, но не поймут. И потом мы, по-моему, уже здесь договорились. Как ты насчет кандидатуры Бескова?"
Я ответил, что тут тоже надо думать. Старостин сказал: "Ну ладно, думай! Чапай тоже думает!" На том и расстались. И вскоре после этого разговора появился Бесков. А Николай Петрович вновь стал начальником команды.
***
С Константином Ивановичем у меня были весьма специфические отношения. В 63-м году он возглавил сборную СССР. Он почему-то не воспринимал меня как игрока, хотя до того мы даже не сталкивались. И не вызвал на просмотр всех сборников в Воронеж. Но на него надавил тренерский совет, и Бесков скрепя сердце направил мне вызов. Единственное, что нас связывало, – один и тот же портной. Я любил красиво одеться.
Так случилось, что мы ехали с ним в Воронеж в одном купе. Он читал "Театральную жизнь", я – Аристотеля, которым вдруг заинтересовался. Бесков спросил, что читаю, и, получив ответ, почему-то метнул на меня такой взгляд, что я почуял недоброе. Может, он решил, что я над ним издеваюсь.
В Воронеже стало ясно – ни Маслаченко, ни Яшин Бескову не нужны, он делает ставку на Урушадзе и Баужу. А на мне за что-то пытается отыграться. Он даже хотел устроить комсомольское собрание по поводу моей прически – так я пошел в парикмахерскую и коротко подстригся.
Кончилось все тем, что после тренировки уже в Лужниках, когда со мной отдельно занимался Василий Трофимов, я подошел к Бескову и сказал: "Я не дурак и очень хорошо чувствую обстановку в сборной. Вижу, что сейчас вам не нужен. В “Спартаке” вы меня всегда найдете. Обещаю вам изо всех сил тренироваться и всегда быть в форме". Развернулся и ушел. А потом узнал, что уходом своим испортил Бескову образцово-показательно мероприятие, на котором он собирался меня за что-то чехвостить.
Когда с Бесковым у "Спартака" все было на мази, я спросил Старостина: "А как же его динамовские корни?" – "Да ты знаешь, есть вещи, которые, наверное, надо как-то преодолеть". При этом опустил голову и в раздумьях теребил что-то в руках. Но ход с Бесковым в итоге оказался правильным, и команда вернулась туда, где ей и положено быть всю жизнь.
Бесков всегда подчеркивал, что является профессиональным тренером, и ему все равно, где работать. До прихода в "Спартак" он трудился и в "Торпедо", и в "Локомотиве", и в ЦСКА, и в "Динамо", и в сборной. То есть стал таким внеклубным футбольным деятелем, не ассоциировавшимся исключительно с "Динамо", где сделал себе имя как футболист. Это, наверное, тоже облегчило решение пригласить его в "Спартак".
Бесков всегда работал плодотворно и дал нашему футболу целый ряд игроков, еще когда руководил ФШМ в Лужниках. В постановке игры он превосходил всех, и в конкурентной борьбе за игровые идеи, считаю, он был выше Лобановского. С точки зрения результата Валерию Васильевичу удалось все, но вот в этом постановочном искусстве уступал Бескову. Теперь думаю, что идеи Лобановского в "Спартаке" бы не прижились, тогда как идеи Бескова оказались ему в самый раз.
Но тем не менее до "Спартака" Константин Иванович не выиграл ни одного чемпионата ни с одной командой! Побеждать он начал, уже возглавляя красно-белых. И Бесков не был бы Бесковым, если бы не посчитал это своей личной заслугой, а не клуба. Причина его разрыва со "Спартаком" в конце 88-го заключается в том, что в какой-то момент ему надоел Старостин. Просто надоел.
Для Николая Петровича поговорить о составе – как бальзам на душу. Он мог сутками перемалывать достоинства, недостатки каждого из игроков. Еще в то время, когда я играл, они с Симоняном и другими в Тарасовке собирались и спорили, как завтра "Динамо" обыграть. А состав на словах кроили так, что вратарь чуть ли не левого края мог играть! Ну вот просто обожал Чапай о футболе потолковать, кайф от этого ловил.
А Бесков перестал с ним на эту тему что-то обсуждать. И, видимо, Николая Петровича это нервировало. С каждым годом они отдалялись. А в конце 88-го года последовало категорическое требование Бескова. Уходя в отпуск, он оставил Старостину бумажку – обширный список игроков, которых он должен был выгнать, и другой список – приглашенных.
Старостина редко можно было увидеть в гневе, но это был как раз тот случай. Он позвонил мне домой. Весь этаж мог слышать этот разговор, потому что я стоял в коридоре. "Как я могу уволить ребят, которым верю и которых собирал? Они же мои родные. Что ж, я должен их убирать только потому, что они Бескову не нравятся?!"
Он звонил мне аж в первом часу ночи. В конце разговора сказал, что уволит Бескова, и бросил трубку. А на следующий день позвонил и сказал, что уволил. Николай Петрович в своих решениях был демократичен – сразу авторитарного вердикта не выносил, тщательно все обмозговывал и обмусоливал. Но если принимал решение, то оно было окончательным и пересмотру не подлежало.
***
Такое же решение он принял и по назначению Романцева. Думаю, никаких реальных конкурентов у Олега Ивановича не было. Старостин его, как родное дитя, пестовал и тащил вверх – "Красная Пресня", "Спартак" (Орджоникидзе) и, наконец, "Спартак" московский.
Но Романцев, как и Бесков, сильно отличаются от тех же Симоняна и Гуляева. Два последних, проработавших со "Спартаком" очень долго, никогда не вступали в антагонистические отношения со Старостиным. Это был огромный плюс и им, и самому Николаю Петровичу: он так себя вел, что не дал им такой возможности. А вот в случаях с Бесковым и потом с Романцевым, видимо, дал им возможность подняться до таких, с их точки зрения, высот, что они могли позволить себе сказать: "Пшел вон!" Не напрямую, конечно, но своими действиями.
Романцев как тренер был сильнее, чем как игрок. Как у всякого талантливого человека, у него своеобразный характер. Но на каком-то этапе – и многие через это проходят, – Олег решил, что "Спартак" – это он. Но уверен, что после "Спартака" он не сможет работать ни с какой другой командой. Думаю, он сам это прекрасно понимает и поэтому не работает. А попробовав себя в "Динамо" и "Сатурне", он тем самым совершил грубейшие ошибки.
Потому что если ты срастаешься душой со "Спартаком", альтернатива становится простой: или "Спартак", или ничто. Может быть, как раз по этой причине я не представлял себя ни в одной другой команде.
Считаю, что Романцев совершил очень грубую ошибку, освободив из "Спартака" Андрея Тихонова. Это знаковая фигура, и в этом плане даже не подлежит обсуждению. То, как поступили с Андреем, в сегодняшних футбольных отношениях и измерениях, видимо, нормально. А в тех, которыми привык руководствоваться я, – нет. Капитанство в "Спартаке" – отдельная единица, настолько важная и серьезная, что, однажды выбрав человека и угадав с ним, надо относиться к этому в высшей степени серьезно. С пониманием, что этот человек определяет лицо клуба. И Тихонов был тем самым человеком, который едва ли не больше любого тренера олицетворял спартаковский дух. Таким же, как в свое время Нетто.
В 2000 году Олег Иванович даже пригласил меня, что само по себе было необычно, и вместе с Червиченко и Шикуновым пытался объяснить истинную причину отчисления Андрея. Она показалась мне крайне неубедительной. Якобы Тихонов нарушил нормы поведения, во время сбора в неположенное время тайно покинул базу, и его – опять же якобы – обнаружили в казино. Я только не понимаю, как можно перелезть через эту высоченную ограду, которая сейчас в Тарасовке, – и чтобы его "ухода" никто не заметил. Чушь какая-то!
Понимаете, иногда капитаны становятся настолько влиятельными и популярными людьми, что тренеры вольно или невольно задумываются, не помешает ли им это в работе. В "Спартаке" в частности, и у нас в футболе вообще, нет традиции уважения к тем, кто играл серьезные роли в команде. В клубах их как-то сразу вычеркивают, о них забывают.
Помню финал Лиги чемпионов "Реал" (Мадрид) – "Байер" (Леверкузен). "Байер" привез на игру всех главных людей в своей истории и перед игрой вывел их на поле. И нейтральный стадион Глазго зашелся овацией.
Когда я приехал в Манчестер и приехал на "Олд Траффорд", то увидел скульптуру Мэтта Басби – величайшего тренера "Манчестер Юнайтед". А у нас есть хоть одна скульптура тренеров у стадионов? В подтрибунном помещении в Манчестере все увешано портретами игроков, защищавших честь "МЮ", и это о многом говорит. У нас же как-то раз весь спартаковский ряд наград – кубки, грамоты и прочее – я увидел в баре развлекательного комплекса "Арбат". Или вспомнить, как последний Кубок СССР хранился в кабинете у Червиченко, и тот после продажи клуба какое-то время не хотел его отдавать. О каком настоящем "Спартаке" может сегодня идти речь, если происходят такие вещи? Кто позволил довести ситуацию до такой степени?
За всю историю российского "Спартака" я не был ни на одной церемонии награждения. Меня туда просто не приглашают. Потому что я занимаю определенную позицию, озвучиваю ее, и кому-то это не нравится.
Червиченко, Федун – видимо, нормальные, по-своему талантливые люди. Но в моих представлениях о том, какой должна быть деятельность "Спартака", они не занимают никакого, даже отдаленного места. Мне они не понятны.
Когда я начал комментировать футбол по телевидению, от особого отношения к "Спартаку" уйти было трудно. Причем в этом было что-то обоюдоострое – то все, что касалось "Спартака", мог нахваливать выше крыши, а иногда в меня вселялся какой-то бес, и я не прощал каких-то мельчайших технических ошибок, на которые можно было вообще не обратить внимания. В коце концов вроде бы нашел золотую середину, но все равно ничего с собой поделать не могу. Хотя этот "Спартак" сегодняшний не очень принимаю и понимаю. И контакта с ним у меня абсолютно нет. Я даже не знаю, где находится нынче офис "Спартака". Вся моя спартаковская религия – в прошлом.
***
К Валерию Карпину я отношусь очень хорошо. Он здорово играл, между прочим, и демонстрировал футбол, который с точки зрения эстетики мне по душе. Он нормальный симпатичный парень. Мне не нравится только, что он в рваных джинсах на матчах появляется – это моя единственная претензия. Это можно называть как угодно – своеобразным стилем, вызовом обществу, данью моде. Но Карпин прежде всего должен помнить о том, что он – тренер "Спартака". А это к чему-то обязывает. "Спартак" – это стиль, который должен влиять на стиль тренера, а не наоборот.
Я так и не узнал, какой тренер Станислав Черчесов, потому что ему не дали возможности до конца себя в этой ипостаси проявить. Что касается вратарских дел, то это был один из последних могикан той самой советской вратарской школы, которая в принципе уже совсем исчезла.
Любой вратарь, игрок, тренер ошибается, комментатор – тоже. У меня в жизни была памятная многим история, когда я в 93-м году в матче "Спартак" – ЦСКА Игоря Ледяхова называл Андреем Гашкиным. Но за ее внешней забавностью есть еще и элемент размышления, что такое комментатор, сидящий где-то на чердаке за грязным окном неухоженной кабины, со старыми грязными мониторами, на которых все похоже на драку негров в темном тоннеле. Но ни комментатором, ни вратарем я не признавал поиска оправданий. Однажды во время моей игровой карьеры дошло даже до того, что после пропущенного гола от "Кайрата" так расстроился, что в перерыве переоделся и уехал со стадиона.
У меня тогда был совершенно непонятный спад. Тренировочный процесс я себе же задавал настолько регулируемый, что резких спадов не было, а тут – началось. Помню, что стал плохо падать в левую сторону. И для восстановления техники стал применять необычный метод: брал в руки мяч, мне били по воротам, а я вместе с мячом в руках летел в угол и отбивал одним мячом другой.
Но от казуса в игре с "Кайратом" это меня не спасло. Пробили издали – и вдруг мяч передо мной нырнул, я решил отбить его ногой. А он пролетел у меня между ногами в ворота. Совершеннейшая нелепость! Я безумно расстроился – и до сих пор корю себя: как это мог все бросить и уехать, никому ничего не говоря?! Но Старостин с Симоняном, надо сказать, отнеслись к этому эпизоду с пониманием. Они знали, что это временное помутнение разума, которое не окажет на меня влияния. Так и было. И вскоре я заиграл, как прежде.
Все эти моменты своей карьеры я помню, словно они были вчера. Потому что "Спартак" в моей жизни – большая любовь, в которой не могло быть ничего проходного. Каждый день, каждый матч были главными. Да сейчас прекрасно понимаю: когда комментирую "Спартак", уши торчат все равно, куда ты их ни засовывай. Но, в конце концов, разве нужно стесняться своей любви?..