«Рязанский проспект»
Я смотрю на его фотографии, мелькающие в газетах, и радуюсь, что этот великий старик жив. Вопреки то ли одному, то ли двум инсультам — остается с нами. Еще, Бог даст, поговорим. Спасский, до которого мы с коллегой Кружковым добрались несколько лет назад, мыслил уж точно яснее нас. А улыбался добрее.
Быть может, память что-то подтерла, что-то заполнила фантазиями, но тот Спасский жил на первом этаже. В квартирке на московской окраине. Кажется, у «Рязанского проспекта».
Кто-то скажет — другой должна быть старость одного из самых великих умов ХХ века.
Но вот какой — другой? В Париже?
Барином из Парижа он к тому моменту побывал — и Борису Васильевичу не понравилось. Насилу унес ноги. Ни про какой Париж слышать не желал, морщился...
Он счастлив и ухожен. Рядом с ним чудесная женщина.
Мы встретили ее у подъезда — тащила две сумки продуктов.
— Держите-ка! — повесила обе на нас, отворяя дверь.
Быть может, благодаря такой заботе Борис Васильевич и жив. Никакого ощущения заката — что у нас, что у него самого.
Мы разговаривали часа два. Или больше. Я не верил, что все это со мной — а напротив тот самый Спасский.
Это и есть счастье. Помню, шел впотьмах к метро и глядел в глаза встречным высокомерно. Мне казалось, каждый знает, с кем я только что разговаривал. Чью руку жал. Кого фотографировал.
Совестливый Кирюша
Я до сих пор признателен Кириллу Зангалису, шахматному менеджеру и яркому журналисту, что помог с этой встречей. Без Зангалиса, думаю, не случилось бы ничего. Да и сам он вошел в доверенный круг Спасского благодаря странной истории.
Сам делал со Спасским интервью. Уж не знаю, что он там написал, но при вычитывании текста Спасского хватил удар. Хочется верить, это просто совпадение.
Добрый Кирюша мог бы все пустить в печать — когда там Спасский оправится от инсульта? — но поступил по совести. Дождался, пока Борис Васильевич выкарабкается. Вернется к стопке листов — все дочитает и вымарает лишнее.
Вот только тогда и напечатал. С тех пор фамилия «Зангалис» для бывшего чемпиона мира — словно пропуск в душу. Как и несколько других — «Фишер», к примеру.
Направь меня в квартирку у Рязанского проспекта Фишер или Зангалис — прием был бы на одном уровне. Чем я счастливо и воспользовался.
Думаю, мою-то фамилию Борис Васильевич даже не запомнил. Но это и не важно.
Шахматные чудаки со скрипучими голосами
После того интервью шахматные чудаки нас с коллегой Кружковым осуждали скрипучими голосами:
— Ах, какая чепуха! Это вопиюще! Они добрались до Спасского — и спрашивали о каких-то глупостях. Об автомобилях! Вместо того чтоб разузнать про особенности ладейного эндшпиля, который Борис Васильевич использовал в 68-м... Это было так остроумно, свежо! Как вы могли это упустить?!
Я расстроился. Корреспондент Кружков, называющий то ли слона, то ли ладью офицером, — нет.
Но помню отчетливо: стоило нам добраться до шахматных подробностей, Спасский как-то тускнел. Распознав в нас дилетантов через два слова, не желал тратить силы на разжевывание. Все равно не поймем.
Но вот от остального глаз вспыхивал! Про женщин, дворянские корни, автомобили? С великой радостью. Про написанные и только задуманные книжки? Наслаждение разговаривать!
У меня фантастическая память на отчества и какие-то лишние исторические детали. Никогда не думал, что в жизни мне это пригодится.
Но вот Спасского эта пустая памятливость расположила.
— Был в КГБ такой Бобков... — начинал он.
— Как же! — подхватывал я. - Филипп Денисович!
Старого чекиста, ответственного когда-то за диссидентов и подпольщиков, я встречал еще в коридорах газеты «Правда». Ну и осело в памяти.
Спасский посмотрел с оттенком недоумения.
— Да, — подтвердил с легкой опаской, будто на дворе 1983 год. — Филипп Денисович.
Говорил, говорил — и дошел до другого.
— Был такой министр Демичев... Как же его звали-то? — приложил указательный палец к переносице.
— Петр Нилович! — подсказал я той же секундой.
— О-о! Точно! — уже обрадовался Спасский.
Полчаса спустя в наш разговор вплелась вдруг фамилия «Грибоедов».
— Он ведь был ранен на дуэли, — проинформировал Борис Васильевич.
— Декабрист Якубович специально ранил его руку. По этой кисти Грибоедова, растерзанного в Тегеране, потом и узнали, — выдал я неожиданно для самого себя.
Если лед в нашем разговоре и оставался — то теперь треснул окончательно. Все эти познания, казавшиеся мне никчемными, выстрелили в самый неожиданный момент.
Борис Васильевич — гений от природы. Ему достаточно один раз прочитать стихотворение, чтоб запомнить до последней строчки.
Встречая кого-то другого с хорошей памятью, смотрит словно на диковинный механизм. С интересом натуралиста.
Ну и становится добрее.
Невский, 104, квартира 2
Уходя, я понимал — Спасский живет не здесь. Его мир где-то в неведомых мне широтах. Перед ним космос.
Я фотографировал Бориса Васильевича — он вроде и смотрел на меня, но как-то сквозь.
Я вспомнил, как приехали в больницу к замечательному советскому футболисту Олегу Копаеву. Спросили что-то соболезнующее — мол, не скучно вам?
Копаев изможденно улыбнулся:
— У меня богатая внутренняя жизнь. Мне не скучно.
Какая «внутренняя жизнь» у Спасского — мне страшно представлять. Какие сны. В какие глубины способен занырнуть этот мозг.
Мы с Сашей Кружковым улыбались, пускаясь в какое-то романтическое плавание. Не догадываясь, что вскоре в нашей беседе мелькнет фамилия старого чекиста Бобкова.
— Скучаете по родному городу?
— Конечно! Я же петроградец!
— Почему именно «петроградец»?
— Город Петра. Мне милее Петроград, чем Петербург или Ленинград. Последний раз приезжал домой в марте прошлого года. Навестил друзей, побывал на дне рождения Жореса Алферова.
— Дом вашего детства?
— Невский, 104, квартира 2. Коммуналка. Затем перебрались на 8-ю Советскую. В перестроечные времена заехал туда. Был в ужасе — тот же подъезд, те же запахи, те же крысы. С тех пор не был. Интересно, что-то изменилось?
— Какое место из ленинградской юности вспоминаете часто?
— Заранее извиняюсь за эту историю, но из песни слов не выкинешь. В Аничков дворец, где находился шахматный кружок, приезжал до открытия. Стоял возле проходной, смотрел на Фонтанку. По загадочному совпадению по реке всякий раз проплывали презервативы. Как две баржи — до Невы, поворачивали налево и в сторону Финского залива.
— Когда-то вы сказали: «Не люблю Москву, тяжелый город». И сейчас такие ощущения?
— Нет. Просто мама часто повторяла: «Уехали в Москву нагонять тоску...» Она одна растила троих детей. Отец покинул нас в 1944-м, завел другую семью. Во время войны мы оказались в Подмосковье, поселок Свердловский. Поселились в бараке. Когда становилось особенно трудно, мама цитировала Некрасова, которого знала наизусть. Я до сих пор помню эти строчки — про тяготы жизни на Руси.
— Мама умерла в 90 лет. Как восприняла ваш отъезд в Париж?
— Сказала: «Сына, открой шкаф. Что видишь?» — «Твое платье, кофту, ночную рубашку, обувь...» — «Вот это все мое богатство, сына. Больше мне ничего не надо». Поклонилась в пояс. И я на машине поехал во Францию.
— На какой?
— «Рено-16». Не оставлять же в Союзе?! Погрузил пожитки — и вперед, через Выборг. Когда пересек границу, первое, что сделал, — вышел, обнял финскую березу.
— Это было счастье?
— Важно понять, почему я уехал. Только потому, что это давало возможность свободного выбора турниров. Спорткомитет от них отсек. Хотя поездки не стоили бы ни копейки — на мое имя присылали персональные приглашения. Но чиновники отвечали, мол, Спасский болен, не ждите.
— Зачем?
— Мстили. Может, за Рейкьявик. Может, еще за что-то. В общем, припомнили все. Последней каплей стало ограбление.
— В Ленинграде?
— В Москве. Снимал квартиру на Шоссе Энтузиастов. По дороге меня дважды останавливали, проверяли документы.
— Гаишники?
— В том-то и дело, что нет. Люди в штатском. Когда подъехал к дому, снова тормознули. Со мной в лифте поднялся человек. Я сразу догадался, что он из «органов». В квартиру зашли вместе. Когда увидел, во что она превратилась, в растерянности предложил ему выпить. Полез за коньяком, но бутылки не обнаружил. И тут не повезло.
— Что еще украли?
— Видеотехнику, вещи. Разорвали обои — думали, под ними что-то прячу. Больше всего жалко фотоархив. Его бросили в ванну с раствором, сверху сыпанули стиральный порошок. У меня было пять пакетов. Половину фотографий удалось спасти и отмыть, остальное — выкинул. Я был уверен, что квартиру обчистили с благословения «органов». Говорил об этом знакомым, добавляя: «Теперь мне ясно, что надо уезжать!» Вскоре вызвали на Лубянку.
— К кому?
— Был такой полковник Бобков. Попрекнул: «Что ж вы, товарищ Спасский, нас подозреваете?! Мы — организация солидная, домушничеством не занимаемся. В ваши дела вообще были вовлечены один-единственный раз — когда послали своего человека в Рейкьявик исследовать стулья». На этом беседа закончилась.
— Воров не нашли?
— Нет. У меня есть версия, кто это сделал. Мне и на Лубянке сказали: «Скорее всего, ограбил приятель...»
— Это кто?
— Да был оруженосец. По манерам — бывший уголовник. Познакомились в какой-то компании...
— Как же приблизили к себе такого?
— Дурак потому что! Я жил в Москве один, а этот втерся в доверие. Когда Толя Ромашин увидел его, поразился: «Боря, с кем ты связался?!» Время спустя случайно столкнулись в Москве. Парень подошел как ни в чем не бывало: «Борис, как дела? Нашли, кто грабанул?» Я усмехнулся: «Да ты, говорят, и грабанул». Он не ответил... Что ж, тоже урок.
Таль и горящая подушка
Для нас Спасский был не просто самым красивым стариком Москвы. Не только легендой ХХ века. Абсолютным гением — до теплой руки которого можно дотронуться. Быть может, гениальность передается с этим теплом?
Начиная мысль самым простым образом, Борис Васильевич непременно выплывал к каким-то непостижимым берегам.
Вспомнив вдруг про Чигорина, Алехина и Таля, произносил, как произнесли бы многие:
— Мои любимые...
А завершал внезапным восклицанием:
— Все — трагики!
Ну кто еще так скажет? Валерий Карпин, что ли?
Я перечитываю — и снова слышу интонацию старого петроградца. Человека из книг Берберовой и Одоевцевой. Мне снова хочется к нему в гости.
— Вы обронили в интервью, что не считаете себя гениальным шахматистом.
— Хм... Не помню такого.
— Хорошо. Кто для вас — гений?
— Лучше скажу не о гениях, а о любимых шахматистах. Пол Морфи. Гари Пильсбери. Михаил Чигорин. Александр Алехин. Александр Дмитриевич Петров, дедушка русских шахмат. Миша Таль. Все трагики.
— Таль — чем особенный?
— Анализировали позицию, где он жертвовал фигуры направо и налево. Говорю: «Миша, так не бывает». Он пожимает плечами: «Знаю. Но мне хочется». В этой фразе — весь Таль, ярко комбинационный шахматист.
На столетии Кереса рассказал случай. Турнир в Германии, играли на первой доске. Я — от Золингена, Таль — от Берлина. Перед началом партии он повернулся вокруг своей оси: «А где мои евреи?» У него там была куча приятелей из эмигрантов. Но в тот момент, как назло, никого. Надо Мишу выручать. Я тоже огляделся по сторонам и воскликнул: «А где мои русские?» Таль оценил. Взял потом под локоток, возле барной стойки выпили по рюмке водки. Однажды ему жизнь спас!
— Каким образом?
— В Болгарии советская команда выиграла чемпионат мира. Поздно вечером решил зайти к Мише. Дверь приоткрыта, дым валит. Он спит на тлеющей подушке. Бычок кинул мимо пепельницы и уснул. Запросто мог угореть. Я схватил графин, налил воды в ванной, все потушил. У меня с куревом тоже связана неприятная история.
— Какая?
— Линарес, решающая партия с Яссером Сейраваном. Я беспрерывно курил и пил кофе. Партию отложили. По дороге в номер упал в обморок, разбил голову о мраморный пол.
— Из-за чего обморок?
— Организм ошалел от количества табака с кофеином и сказал: «Стоп». Когда очухался, прилег на кровать, расставил отложенную позицию. На следующий день дожал Сейравана. Благодаря этой победе обогнал Карпова и занял первое место.
— С сигаретами завязали?
— Позже, в 1975-м. Проиграл в Вене, несмотря на хорошее положение, австрийскому гроссмейстеру Андреасу Дюкштейну. Задумался: как поражение обратить в победу? Вспомнил мамин совет: «Бросай курить!»
— И что?
— С того дня — ни одной сигареты! Сначала было тяжеловато, постоянно снилось, что курю. Просыпался и радовался: какое счастье, что это сон.
«Мы начинали матч приятелями, а закончили врагами»
Мы вспоминали небожителей. Произносили эти имена особенными голосами, нараспев.
Для Бориса Спасского все они были одноклассниками. С умеренной — в сравнении с ним самим — успеваемостью.
Мы слушали и наслаждались:
— Трюки Корчного жутко раздражали Тиграна Петросяна.
— С Петросяном-то они лупили ногами друг друга под столом, как рассказывают. Васюков тоже говорил, что его Корчной бил ногами. После матча я спросил Тиграна — что у вас стряслось с Корчным? Раздался ответ: «Корчной? Да ну, детский сад! Вот КАРПОВ — это да!» Анатолий еще не был чемпионом мира.
— Ботвинник Карпова поначалу не признавал. А вы когда поняли, какого масштаба талант?
— Это бросалось в глаза! Уж с Корчным не сравнить. Прежде всего колоссальная разница в шахматном даровании.
— Корчной по делу не стал чемпионом мира?
— Сто процентов. В нем вообще не было индивидуальности.
— В мемуарах Корчной про вас написал: «Мы начинали матч приятелями, а закончили врагами».
— В Белграде так и было. С той поры отношений не поддерживаем.
«Меня в театре съедят!»
У Спасского был дар божий — красиво жить. Даже в социалистической Москве. Красный шарф, иностранный автомобиль.
— Говорили, на ваших автомобилях был номер 64-64.
— Вранье. Никогда у меня не было особенных номеров.
— Кто еще из гроссмейстеров ездил на иномарке?
— У Петросяна был «Мерседес». Керес в Америке купил «Шевроле». Перегнали в Хельсинки, там забирал. В советской Москве можно было купить какую угодно машину через УПДК.
— Что это?
— Управление дипломатического корпуса. Из посольств списывали довольно приличные машины, еще долго бегали. Я все уговаривал своего друга Толю Ромашина: «Давай куплю тебе американское грохоталово? «Форд-Импалу» — о-о-огромный такой сундук...» У Толи глаза округлялись: «Боже упаси! Меня в театре съедят!»
— Ромашин интересовался шахматами?
— Нет. Что не мешало общаться, выпивать. И в Париже встречались, и в Москве. Ромашина я очень любил, это был настоящий друг. Он блестяще сыграл роль Николая II в фильме «Агония» у Элема Климова. Погиб Толя нелепо — пилил дерево на даче, им и придавило. Жуткая смерть!
Я не стал говорить, что погиб Ромашин в городе Пушкино, неподалеку от моей дачи.
Каждая минута разговора со Спасским — на вес золота. Устать и завершить аудиенцию мог гроссмейстер в любую секунду. Все-таки два инсульта за плечами.
Patria о muerte!
Впрочем, сам Спасский, соскучившийся по общению и гостям, легко принимался говорить на отвлеченные темы.
Про теннис, к примеру. Я той же секундой представлял молодого Бориса Васильевича с ракеткой в руках — и понимал, что ему к лицу. Как и шахматная доска. Как красный шарф.
— Я играл неплохо! В какой-то момент так увлекся, что всерьез мечтал о карьере профессионального теннисиста. В паре с чехом Томашем Шмидтом выиграл в Швейцарии шахматно-теннисный турнир.
— Это как?
— Сначала сражаешься на корте, потом — за доской. Даже Карпов поучаствовал. Его партнером был австралиец Мартин Маллиган, финалист Уимблдона.
— Что дали за победу?
— Какую-то музыкальную кастрюлю. Магнитофон или радиоприемник.
— На турнирах в Гаване общались с Фиделем Кастро?
— Нет. Я уже немножко знал о его проделках. Сторонился. Вот Че Гевара мне нравился. Он любил шахматы. Приходил в окружении телохранителей в зал, внимательно наблюдал, что происходит на доске. Было видно — ему действительно интересно. Но в разговоры с нами не вступал.
— Фидель не настаивал на встрече?
— Когда сборная СССР выиграла на Кубе первенство мира, руководство делегации приказало мне встретиться с Кастро. Но я все равно поступил по-своему.
— Как?
— Убежал. То же самое делал, когда он выступал перед толпой. Выслушивать пять часов лозунги из серии «Patria о muerte! Venceremos!» было выше моих сил.
«И Ленский пешкою ладью берет в рассеянье свою...»
Где-то мы вычитали — прозвали Бориса Спасского в Европе «шаховским Пушкиным».
— Ха! — поощрил Спасский нашу начитанность. — Это югославы. За красивые партии. Ценю в шахматах элемент искусства, для меня это что-то возвышенное. Помните в «Евгении Онегине»? «И Ленский пешкою ладью берет в рассеянье свою...»
— Мы и об этом читали — «Онегина» знаете наизусть.
— И «Онегина», и множество других стихов Пушкина. Специально не учу. Достаточно прочитать раз, чтоб отложилось в памяти. Как у Пола Морфи, который знал весь свод законов штата Луизиана. Открывали наугад страничку — и он без запинки отвечал. Родные поражались: «Зачем играешь в шахматы? Тебе в цирке выступать...»
— Вы из тех шахматистов, которые помнят все свои партии?
— Нет. Да и зачем? Но если даю сеанс на 35 досках, могу восстановить любую партию от первого до последнего хода. Бывало, пытались обмануть. Подходишь — и вдруг: «Товарищ гроссмейстер, вам мат!» — «Секундочку. Сейчас покажу всю партию». Сразу выяснялось, где смухлевал.
— В самолетах или поездах с любителями играли?
— Было дело. Я, еще гроссмейстер, возвращался из Москвы в Ленинград. Сидит в купе девица. Едва тронулись, залетает мужичок. Спрашивает: «Сыграем в шахматы?» — «Можно. Но у вас мало надежд на победу» — «Это еще посмотрим». Расставили фигуры. Как начал его долбать! В хвост и гриву!
— На девицу ваш успех впечатление произвел?
— Никакого. А мужичок совсем голову потерял. Когда доехали до Ленинграда, долго шел за мной от вокзала. Восклицая: «У вас невероятный талант к шахматам!» Я кивал: «Вы не первый, кто об этом говорит...»
Сен-Женевьев-де-Буа
Я шарил глазами по комнатке, где великий шахматист сидел в инвалидном кресле. Высматривал украдкой — где же главное? Шахматная доска с недоигранной драмой?
Видел шкафы с книгами, какие-то лекарства. Людей за окном.
Но главного, главного — не видел! Где же доска?
Мне были бы интересны даже никчемные мелочи. Например, какими фигурами орудует гроссмейстер. Самыми простецкими, деревянными — или какими-то резными?
Я же помню, с каким наслаждением водил меня по шахматному музею старенький гроссмейстер Авербах, рассказывал: «Это шахматы великого князя, эти — красного наркома. А этими играл Карпов на первенстве мира, а я был главным судьей того матча...»
Конечно же, спросил:
— Сегодня в вашей жизни шахматы присутствуют?
— Немножко играю.
— С компьютером?
— Нет, за доской интереснее. Расставляю фигуры, вспоминаю собственные партии. У меня компактный набор на магните. Удобно — не падают. Еще затеял огромную аналитическую работу. Пишу о своем шахматном пути.
— А читаете что?
— Книги об истории России. У Андрея Фурсова, Николая Старикова свое толкование событий из жизни страны, язык живой. Очень интересно! Я — убежденный монархист, в Париже общался с людьми из рода Романовых. Ценю Николая Соколова, который расследовал убийство царской семьи. Частенько возвращаюсь к грустным размышлениям о том, как трагично окончила она земное существование. Соколов, кстати, похоронен во Франции.
— На кладбище Сен-Женевьев-де-Буа?
— Нет, в городке Сальбри, недалеко от Парижа. А на Сен-Женевьев-де-Буа есть и мои друзья из белой эмиграции. Многие ушли, когда им было за 90. Николай Николаевич Рутченко, например. Историк, выпускник петроградского университета, один из создателей НТС — Народно-трудового союза. Вон, на полке его книжка «Среди земных тревог». Он дружил с сыном Столыпина — Аркадием Петровичем, тоже членом НТС. Жалко, с ним познакомиться не успел. Поздно спохватился.
— В Бога верите?
— Шахматисты делятся на верующих и безбожников. Ко вторым относятся Алехин, Бент Ларсен, Корчной... Вот насчет Фишера — сомневаюсь. Слишком противоречивая личность.
— Так к какой группе принадлежите вы?
— Называю себя «полувер». То сильно верю, то снова безбожник. Слыхали анекдот про двух шахматистов? Апостолы Петр и Павел им говорят: «В рай за грехи дорога вам закрыта. Только в ад. Выбирайте — социалистический или капиталистический?» — «Конечно, в первый!» — «Почему?» — «Там то со спичками перебои, то со сковородками».