Очень хорошо помню этот день — 13 января. Что-то осенило: когда у Писаревского день рождения? Не забыть поздравить! Такой славный старик.
Должно быть, это был голос откуда-то сверху. Потому что я заглянул в справочники и обомлел: батюшки — сегодня!
Я не сомневаюсь — кто-то сверху мне подсказал свериться с календарями. Чтоб пообщались в последний раз. Еще не догадываясь, что это все — прощальное.
Звонил-звонил — достучался до Владимира Львовича к вечеру. Вздыхал он как-то нехорошо, тяжело — но мне обрадовался:
— Спасибо. Тронут... Шаркаю потихонечку.
«Шаркал» он и минувшим летом. Едва шел до заборчика на своей Беговой — попутно раскланиваясь с бородатым соседом. Представил то ли меня, то ли мне:
— Между прочим, Салават Щербаков. Знаменитый скульптор.
Я обомлел, помню. Лучший скульптор сегодняшней Москвы жмет мне руку!
Знаменитым скульптором, кстати говоря, был и отец Писаревского. Так что соседство с домом художника выглядело не натянутым.
Походка ни о чем не говорила — шаркать-то Владимир Львович шаркал. Но гонял при этом на «Ситроене» по Москве. Досадуя на штрафы.
Рассказывал, как вернулся из Испании от дочки. Та настаивает: «Папа, оставайся!» А он не хочет. Потому что настоящая жизнь — здесь, в Москве. А там скука и море.
**
Я обещал свести Владимира Львовича с товарищами из Рыбинска, те свозят в город — где столько памятников авторства его отца. Включая памятник самый главный, символ этого города — бронзовый бурлак на набережной. В том месте, где останавливаются пароходы, ссаживают толпу экскурсантов.
Писаревский, выслушав, воодушевился. Не знаю, успел ли съездить — но с кем-то об этом говорил. Маленькая, а радость.
Владимир Львович раскладывал на скамеечке передо мной фотографии — вот он с Фиделем Кастро. Вот с Гагариным. Вот помогает вести репортаж Озерову и Синявскому.
Стряхивал с желтизны карточек тополиный пух — и снова что-то припомнил. Даже восклицал.
Я верил и не верил этим рассказам, полным былинных героев. Замирал от восторга.
Мне очень горько сегодня, когда узнал о смерти Писаревского, — но счастлив, что успел его разговорить. Успел ему понравиться. Услышать слова благодарности за ту заметку — хоть самой малостью, да порадовал старика. Последнего из великой телевизионной плеяды. Серебряный век комментаторства.
Я перечитываю его рассказы — и понимаю, сколь восхитительную жизнь он прожил. Я даже завидую этому старику. Потому что сам к 87 годам едва ли сохраню такую бодрость, ясность и желание жить.
**
Я вспоминал великие имена — и Писаревский с восторгом, предвкушением прекрасной истории подхватывал на лету.
— Озеров... — начинал я.
— Николай Николаевич! — не давал мне доформулировать вопрос Писаревский.
Что-то с жаром рассказывал сам. Он лучше знает.
Выяснялось — со всяким из этих великих был на короткой ноге. Включая самых-самых.
Я хмыкал недоверчиво — и Писаревский немедленно доставал из папочки фотографию. Все подтверждающую. Эта колода была полна козырей.
— Левитан! — кидал я фамилию, словно полено в топку.
Волшебная печь немедленно разгоралась сказочным огнем. Рассказ был полон самых ярких подробностей.
Я ликовал — и Писаревский тоже:
— Левитан — это лучший по душевным качествам человек, которого встретил за все годы на телевидении!
— Ого! Юрий Борисович отличался душевными качествами?
— Не то слово. Чудесный человек! Я просто счастлив, что нас судьба свела. Вот сцена: у нас между лестницами такие залы. Уборщица метет — вдруг появляется великий Левитан. Подходит, склоняется: «Марья Ивановна, как вы себя чувствуете? Как дети? Может, что-то нужно?» Мимо не проходил — каждому находил доброе слово!
— Словами не ограничивался?
— Да постоянно куда-то звонил, выполнял просьбы. Вел себя очень скромно. Не выделывался. Как-то попросил послушать мой репортаж — и рассказать о недостатках. Левитан все выполнил, подходит: «Понимаете... Читайте Пушкина!»
— Однако, какой совет.
— Был известный международник, все время в Америку ездил. Все колесили по ней с оператором Долининым.
— Зорин, что ли?
— Точно, Валентин Зорин! Тоже все мне говорил: «Володя, читайте больше Пушкина, учитесь...» Я ему нравился — интеллигентная речь. Но всегда поправлял. А Левитан особо не слушал эти репортажи. Но наставлял: «Будете попроще, подобрее в своих рассказах. Аккуратнее в заявлениях. Люди ранимые! Ищите середину...» Он и сам отличался особой теплотой.
— Он же был маленький, худенький?
— Здоровенный — выше меня ростом! Плечи как коромысло! Такого спортивного вида, что приезжаем на пляж в Серебряном Бору, раздевается — все смотрят. Левитан там дачу снимал.
— Этим голосом объявлено было об окончании войны. Со мной бы живой Левитан заговорил — я бы умер на месте.
— У него было невероятное чувство подачи. Просто потрясающее. На микрофон ложился голос идеально!
— Другая легенда, Игорь Кириллов, сложнее?
— Кириллов — прекрасный человек. Такой хороший, хохмач! Хе! Всегда что-то выдумает, отчебучит. Как-то захожу в партком, а секретарь, хоть и партийный человек, не лишен был человеческих черт. Сидим, анекдоты рассказываем — вдруг распахивается дверь. Не входит — а впадает Кириллов. На коленях, пьяным голосом: «Партком здесь?!»
— Что секретарь?
— О***л! «Игорь, ты что?» — «Ну ладно, ладно... Опохмелиться есть?» Секретарь кинулся его поднимать. Вот так мы познакомились. Кириллов меня чем поражал?
— Чем поражал?
— Артист! В любом обществе вел себя, будто сам из этих. С аристократами — аристократ. С биндюжниками — будто сам уголовник. Удивительная многоликость! А внутри — тонкий, знающий, начитанный...
***
Прощайте, Владимир Львович. Мы не могли наговориться на этом свете — так договорим однажды на том.
Вы прожили волшебную жизнь.
Не уверен, что вы были счастливы. Телевизионщики редко бывают счастливыми.
Но я надеюсь, вы и в этом ряду замечательное исключение...