Не могу поверить, что работаю в этой редакции почти двадцать лет. Все это очень странно.
Приходил я в "Спорт-Экспресс" трижды. Первые две попытки были комичными – едва ли их кто-то помнит. Разве что Леонид Трахтенберг, которого я путал с Василием Канашенком. Называл "Василием Федоровичем". Трахтенберг вздрагивал и отказывался отзываться.
Я был нелепым студентом, мечтавшим сочинять заметки.
– А не сделать ли мне интервью… С Геной Перепаденко, например? – спрашивал я.
– Сделай, – равнодушно пожимал плечами Владимир Юрьевич Титоренко, ответственный за юных корреспондентов.
Я мчался в Тарасовку, дожидался Перепаденко – и подсаживался к нему в спартаковском автобусе. Суетливо, как Ильич, стенографировал на коленках ценные мысли Гены. На диктофон я еще не заработал.
Перепаденко, помню, косился на меня с ужасом. Возможно, виной тому – трещина на моих очках.
То ли кандидатура оказывалась не та, то ли почерк юнкора недостаточно разборчивым.
Очень хорошо помню темный шкаф за спиной Титоренко. Потому что на него и складывались одна за одной мои заметки. Самые внушительные труды оседали, поднимая столбик пыли с предыдущих.
Титоренко посылал меня к метро за сигаретами – и я мстительно приобретал не те…
Однажды я обиделся и ушел насовсем. Лет на пять.
* * *
Ко второму приходу в "СЭ" я успел многое.
Например, заработать на первый диктофон. Купил ядовито-желтый прибор китайского производства в переходе у Казанского вокзала. Жизнь его была недолгой и героической: однажды на столе у мэра Лужкова диктофон мой заговорил голосом записанного накануне хоккейного тренера Виктора Тихонова. Мэр замолчал. Охрана переглянулась – и смахнула прибор в какую-то оркестровую яму. Где, агонизируя, хрипел он голосом Виктора Васильевича еще с минуту.
Успел я поработать в газете "Правда". Проехаться по горячим точкам. Поучаствовать в первой чеченской кампании – к штыку приравняв перо.
Но мечта писать заметки о спорте никуда не делась – новые я носил Александру Львову в "Московский комсомолец". Писал уже не от руки – отстукивал на древней пишущей машинке. Причем на глянцевых бланках газеты "Правда". С одной стороны типографским шрифтом – "Постановление редколлегии", с другой – мой текст.
– Какая тяжелая, – взвесил на руке очередную Львов.
Бланки были тяжеленные, это правда. Советская власть могла себе позволить.
Помню, принес заметку страниц на двадцать про то, как начальника сочинской "Жемчужины" били поленом. Еще одну – про футболиста Гарина.
– Как статья? – спросил потом Львова.
Чуть поодаль сидела славная девушка. Львов учел ее присутствие в отзыве:
– Не статья, а заметка. Блестяще!
Стоило девушке отойти – Львов швырнул заметку в мою сторону. Глянец с нежностью доскользил до меня по длинному-длинному столу.
– Это ужас какой-то, – новый отзыв состыковался с реальностью. – Я перепишу, а ты смотри, как надо. Учись.
В новой версии от меня не осталось ни слова – кроме фамилии. Да и ту, кажется, пропечатали с ошибкой. Печален путь юнкора.
* * *
Второй приход в "СЭ" был коротким. Титоренко уже знал фамилию пацана, публикующего заметки в "МК", – но совершенно не сопоставлял с тем чудаком, чьи статьи складывал когда-то на шкаф.
Взглянул в какой-то план:
– Вот! Завтра – командировка в Набережные Челны. Ехать некому. Готов?
Я сник – но обещал подумать. Снова ушел на годы. Спонтанно сорваться в Челны – было в этом что-то пугающее. Все равно что проснуться с женщиной по имени Алевтина.
* * *
А потом началась история новая – журнал "Спорт-Экспресс Футбол", внезапно открывшийся и так же внезапно свернувшийся, многому научивший Костя Клещев, знакомство с Кучмием…
Для меня Кучмий был Бесковым. Футболисты рассказывают – каким Бесков был сложным, внушающим страх, но абсолютно любимым. Я их очень хорошо понимаю – потому что точно так же относился к своему главному редактору.
Бесков после поражений произносил одно и то же: "Не зря я бил в набат". У Кучмия было другое.
Все мы, юные, подражали замечательному журналисту Сергею Микулику – что крайне раздражало Кучмия. Стоило почуять хоть единую заимствованную нотку, глядел брезгливо. Переходил на "вы":
– Неправильной дорогой идете, молодой человек…
До поры я терялся. Глядел в пол и не отыскивал слов. Потом придумал – вспоминал вслух ту заметку, за которую Кучмий хвалил прежде.
– Вот! – прояснялось лицо Владимира Михайловича. – Правильной дорогой идете!
* * *
Трудно поверить, что прошло столько лет, – я до сих пор помню его телефон, номер автомобиля и всякий из его пиджаков. Кому-то по пиджакам удавалось судить о настроении.
Помню то утро в Краснодаре, где меня, Женю Дзичковского и Сашу Федорова застала новость о смерти Главного. Забыв про командировку, играющий в Краснодаре "Спартак" и все на свете, кинулись обменивать билеты. Помню заметку "Мой Кучмий" на первой полосе – до сих пор думаю, что ничего сильнее газета не печатала. Помню, конечно же, тот день, когда переминались с ноги на ногу у ваганьковской церквушки. Было холодно и странно. Уже осознав, что случилось, – я не мог понять, как все мы будем жить дальше. Как может выходить газета – если нет Кучмия?
* * *
Эти двадцать лет я был счастлив, что работаю здесь. Счастлив и сейчас.
Хотя однажды был близок к тому, чтоб уйти из "СЭ" по доброй воле. Отцепили в последний момент от афинской Олимпиады – договорился от обиды с другим изданием. Пришел к Кучмию прощаться.
Смотрел тот иронично – с порога поняв, зачем явился. А дальше – как во сне. До сих пор не могу понять: что это было? Что за гипноз?
– Удерживать я тебя не собираюсь, – сказал Кучмий. – Если решил – уходи.
Пауза. Я сидел. Кучмий молчал.
– Но вот что хочу тебе сказать… – произнес он.
Пытаюсь вспомнить – что Кучмий мне говорил в тот день? Кажется, рассказывал, как создавали эту газету. О чем мечтал он сам. Как все сбывается – а несбывшееся сбудется непременно. Просто не надо раскисать. Потому что глупо.
Надо было слышать тот голос, те интонации. Мощь и уверенность, которая исходила от этого человека.
Я оттаивал с каждой секундой – чтоб через пять минут превратиться в оркестр из одного человека. Запутавшись в мыслях, вывалил бессвязно все накипевшее – и полчаса спустя выходил из этого кабинета, не думая ни о каких расставаниях. Даже удивляясь: как я думать-то смел об уходе отсюда? Смогу ли жить без этих стен?
До сих пор неловко перед другим главным редактором, достойнейшим человеком.
* * *
За эти годы я летал в чемпионских самолетах, ездил в чемпионских автобусах. Благодаря Владимиру Михайловичу, придумавшему "Разговор по пятницам", знакомился с людьми совершенно удивительными.
Коллега Кружков обожает задавать вопрос гроссмейстерам: "Самые странные обстоятельства, в которых играли в шахматы?"
А я вспоминаю сегодня самые удивительные обстоятельства, в которых общались с героями рубрики. Самые невероятные квартиры.
Мы еще не знали, что за дом у Игоря Кваши. Замерли у подъезда – имена на мемориальных досках звучали как музыка: Книппер-Чехова, Марецкая, Москвин, Прудкин…
Дотрагивались до дверной ручки с почтением – будто чувствуя через годы тепло великих рук.
– Когда-то с этим домом вышла странная история, – улыбнулся Кваша в ответ на наше оцепенение. – Построили его для МХАТа. Был поначалу кооперативным, актеры начали разбирать квартиры за деньги. Вдруг Сталин говорит: "Да подарите им этот дом!" Вообще-то я арбатский, а здесь – с 1957 года. Моими соседями были великие мхатовские старики.
Интервью с Шабтаем Калмановичем разбилось на две части. Завершалось в Каунасе, городе детства Шабтая. Где скупил он кучу всяких помещений – кроме дома собственного детства: "Мама была против".
В Москве принимал нас в районе Красной Пресни. Принадлежал Шабтаю весь первый этаж обычной многоэтажки. Мимо будешь идти – не заметишь за забором. А заглянешь внутрь – чудеса! Старинные афиши, платиновые диски друзей Калмановича – Майкла Джексона, Мадонны, Каррераса, Лайзы Минелли… Картины…
Мы замерли.
– Индийская лавка, да? – рассмеялся Калманович.
– И что в этой лавке вам особенно дорого? – не удержался я.
– А вы вернитесь. Вот! – Шабтай указал на пейзажик, мимо которого мы прошмыгнули. Даже не заметив. – Однажды в Петербурге Станислав Говорухин завез на квартиру, где я увидел полотна короля русского пейзажа Федора Васильева. Он умер в 1873 году от туберкулеза, в 23 года. Представляете, как мало успел нарисовать? И я завелся – решил собрать коллекцию Васильева. Однажды звонит питерский коллекционер: "Продается картина Васильева. Там же есть самый знаменитый предмет послереволюционного фарфора – красно-белые шахматы. Берем?" – "Да". Мне не терпелось увидеть все своими глазами. Эти шахматы искал почти пять лет. Каждую фигуру завернули в полиэтилен и бумагу, да еще скотчем обмотали. Когда наконец принесли, я схватил ножницы, дрожащими руками начал доставать шахматы. И случайно отрезал головы двум пешкам. Увидел их уже на полу вместе с куском бумаги.
– Был инфаркт?
– Обошлось. Все отреставрировал. Сегодня технологии такого уровня, что сейчас никто не определит, какие пешки были сломаны…
* * *
О домах героев коллега Рабинер давно бы выпустил отдельную брошюру – а я лишь перебираю воспоминания. Кто-то водил катакомбами под театром Ленсовета, как артист Мигицко. Всплывает в памяти полутемная квартира Льва Дурова на Фрунзенской набережной. Лев Константинович подошел к окну, отодвинул занавеску. Мы увидели здоровенный короб, наполненный чем-то блестящим.
– Похоронные принадлежности, – разогнал туман артист. Взял горсть, приподнял. Дал подержать нам.
Господи – это ж ордена!
* * *
Вспоминаю комнатку № 107 в Театре Армии. Гримерка, в которой Владимир Зельдин провел больше шестидесяти лет. Я облокотился на косяк.
– А знаете, кто вот так же стоял? – обрадовался Зельдин. – Анна Ахматова!
Глаза наши расширились. Так, круглыми глазами, и шарили по сторонам – натыкаясь взглядом то на забытую кем-то адмиральскую фуражку, то на картины.
– Вот эту, – указал Зельдин на выписанного кубиками и треугольниками Дон Кихота. – Мне подарил Никас Сафронов. Портрет Есенина – Коля Дроздов. Икона тоже от него, привез из Ламанчи.
В гримерку заглянул смешной человек в трусах:
– Мы с вами завтра к Рязанову идем как зрители? Или надо что-то делать?
– Меня выступить попросили, Феденька, – сказал Зельдин и напел легкое: – Ля-ля-ля…
Забавным гражданином оказался Федор Чеханков, прекрасный артист.
– После вас петь смысла никакого, – приобнял он Зельдина. – Вашей славе Чарли Чаплин завидовал. Вашим деньгам – тоже.
* * *
Приезжали в переделкинскую избушку к писателю и другу физкультурников Александру Нилину.
Рядом музей Окуджавы, который поддерживает вдова Булата. Прижизненный музей Евтушенко. Возможно, для кого-то наш друг Евгений Александрович лично проводит экскурсии – как по музею Высоцкого водит экскурсии первая жена Владимира Семеновича, красивейшая актриса советского кино Людмила Абрамова.
…на соседнем участке – пепелище. Когда-то Нилин жил в том домике, который сгорел.
– До вас обитал в нем легендарный Анатолий Рыбаков. Автор "Бронзовой птицы" и "Детей Арбата".
– Да, сгорел этот дом, соседские дети баловались спичками. Очень жалко, дом был с аурой. Рыбаков из двух комнат сделал кабинет, поставил себе кушетку. Я ее тоже очень любил. Погибла библиотека в 6 тысяч томов. Эта комната закрывалась, как отсек подводной лодки. Было удобно – жена у меня служащая, а я до пяти не сплю. Отсек задраивается, я на веранде у телевизора мечтаю, как вырасту большим. Никому не мешаю. Весь дом Анатолием Наумовичем продуман.
Но ему Переделкино надоело. Получил квартиру в доме на набережной, окнами на Кремль. Потом вообще уехал в Америку. Денег у него было достаточно, чтоб купить крошечную квартирку на Манхэттене. В Россию не планировал возвращаться.
– Но вернулся?
– Вбил в голову, что получит Нобелевскую премию за "Детей Арбата". Тираж "Дружбы народов", где печатался роман, вырос до полутора миллионов. А за Нобелевской надо ехать с родины. Последнее свое лето прожил в Переделкине, думая, что вот-вот вызовут. Никто его, конечно, не вызвал...
* * *
Сколько всего не умещалось занятного в заметки, сколько приходилось выбрасывать. Сколько собачились с коллегой Кружковым по поводу выброшенного!
Выход нашелся сам собой. Даже странно, что не додумались раньше.
Заметку про бывалого питерского дедушку Василия Данилова сокращать пришлось в два раза.
Последним ушел, кажется, этот абзац:
– Майки у нас были те еще. Буквы "СССР" из натурального валенка, грубые такие. Хорошо костюмами с бразильцами не менялись, не позорились. В костюмах сборной СССР ни сесть, ни прилечь. А герб наклеивался. Чемпионат мира закончился, я с кем-то из иностранцев поменялся. Так мне претензии стали предъявлять: "Как ты мог отдать костюм с гербом Советского Союза?!" Вынимаю три наклейки из кармана: "Не надо, гербы я не отдавал…"
Впрочем, и коротенькой газетной версии хватило, чтобы народ всполошился, вспомнил про старика. Александр Кержаков взял у нас номер Василия Савельевича – кажется, помог с операцией. С тех пор Керж для меня – вне критики.
Решили мы для интернета отныне делать полную версию. А в газету давать усеченный вариант.
* * *
Заверять заметки – особое искусство. Не так сложно выпытать интересное, как отстоять. Поэтому заверяет нами написанное коллега Кружков. С каждым годом все сильнее внешне напоминающий Лаврентия Павловича. Персонажи становятся податливыми.
– Лучше это оставить, – произносит Кружков. Не моргая, глядит поверх очков.
– Да, пожалуй, оставим… – теряется очередной гроссмейстер.
* * *
Перед коллегой Кружковым я преклоняюсь. Впрочем, перед самим собой тоже преклоняюсь: выдержать такого соседа по комнате целую Олимпиаду… "Что-то героическое в этом есть", – как выразился бы наш герой Игорь Кваша.
Рыскающий вдоль побережья в поисках звезд Кружков возвращался в гостиницу посреди ночи. Усаживался за рабочий компьютер – и начинал молотить что есть мочи. Заглушал прибой, печатая двумя средними пальцами.
Спать было невозможно – я, прикрыв уши подушкой, тоскливо наблюдал за процессом.
– Ты б указательными печатал, что ли, – вяло воззвал к разуму.
Кружков задумался – и, не оборачиваясь, опроверг:
– Эти же – длиннее…