Мы знакомы с Евгением Кафельниковым уже больше 30 лет, и я могу назвать его своим старым добрым товарищем. На моих глазах он начинал на заре 90-х, посчастливилось мне и освещать с места событий его поход к олимпийскому золоту в Сиднее-2000. Объединяют нас и переживание за футбольный «Спартак», и многие взгляды на окружающий мир, и чат с общими друзьями.
До Кафельникова никто из бывшего Союза не выигрывал турниров «Большого шлема» — а Женя, ой, простите, Евгений Александрович сделал это дважды в одиночном («Ролан Гаррос» — 1996 и Открытый чемпионат Австралии-1999) и четырежды в парном разряде. До него ни один из теннисистов бывшего СССР не становился первой ракеткой мира, не выигрывал Олимпиаду в одиночном разряде, а также он был одним из тех, кто в Париже-2002 впервые завоевал со сборной России Кубок Дэвиса. Кафельников стал чемпионом-первопроходцем, а Марат Сафин и Даниил Медведев пошли вслед за ним.
Сегодня Кафельникову — 50. Он общителен с журналистами, но не особо любит большие интервью. Однако по такому случаю я никогда бы себе не простил, если бы не убедил его вспомнить, как ему удалось перевернуть представление о российских теннисистах в мире. График у вице-президента Федерации тенниса России (притом, что нет человека, меньше него похожего на чиновника) насыщенный, по несколько часов не поговоришь — и разговор разбился на три дня. А закончив его, я решил убрать свои вопросы и свести рассказы моего собеседника в единый монолог.
Шел на рыбалку, а отец меня ловил — и гнал на тренировку
— Никаким банкетом отмечать 50-летие не планирую, — говорит Кафельников. — Более того, меня в этот момент не будет в России — уеду на детские соревнования, где сыграет мой 14-летний племянник. Он надеется стать таким же, как дядя, и пока что все идет нормально. И его игра для меня сейчас намного важнее, чем празднование моего юбилея.
Потом уже, постфактум, когда вернусь, что-то придумаю — но не масштабное и грандиозное. Не люблю все это, мне не нравятся светские вечера, где наверняка будут петь дифирамбы. Не мое это — все эти пышные оркестры, хлеб-соль, дискомфортно себя в такой обстановке чувствую. И с победного «Ролан Гаррос» в 96-м поэтому прилетел в Москву спустя два дня таким образом, чтобы никто не знал, когда и куда приземляюсь. Тогда, еще почти без интернета и вообще без гаджетов, это было легче. И то полностью сохранить инкогнито не удалось — мой тренер Анатолий Лепешин очень дружил с Анной Дмитриевой, и поэтому съемочная группа «НТВ-Плюс», насколько помню, меня все-таки встречала.
По той же причине нелюбви к фанфарам после золота Олимпиады в Сиднее, зайдя на час-полтора в Русский дом, в 11 вечера сел в самолет и полетел в Сочи на один день к родителям, а не на всякие церемонии. Теннисная жизнь очень насыщенная, и мне уже надо уезжать на следующий турнир, а не праздновать. Можно было его и отменить, но надо было набирать очки и жить обычной жизнью.
Доволен ли я тем, чего добился к пятидесяти? Если бы кто-то спросил у мальчика 10-11 лет или у тинейджера в 15-16: «Хотел бы ты выиграть два турнира «Большого шлема», олимпийское золото в одиночке, Кубок Дэвиса и быть первой ракеткой мира?» — думаю, 100 из 100 ответят: «Конечно, хотел бы!» Поэтому жаловаться на судьбу мне точно не стоит. Вполне доволен тем, как прошла моя спортивная карьера и как вообще складывается жизнь. И неправильно задаваться вопросом, что бы я в ней поменял, если бы была такая возможность. Даже не хочу об этом думать. Зачем?
Но мне очень важно, что при всех достижениях в спорте у меня никогда не было пренебрежительного, надменного отношения к людям. Ощущения, что я пуп земли, у меня все есть, а простые люди — никто. Наверное, это отличало меня от многих из тех, кто чего-то добился. Я всегда старался независимо от того, успешный ли человек напротив меня, влиятельный или обычный, вести себя с ними одинаково, не меняться. И так же сейчас.
Не хочу даже задумываться, чем бы занялся, если бы у меня не сложилось с теннисом. Не знаю и не хочу знать. Очень рад, что жизнь моя сложилась таким образом, что я посвятил ее этому виду спорта. Это единственное, что в жизни могу делать на сто процентов. Ничего другого. И считаю, что показал в карьере свой максимум. Сто процентов. Не мог я больше, хоть есть люди, кто считает иначе.
Что могло убедить сочинского пацана в 1980-е годы заняться теннисом — на тот момент еще далеко не самым популярным в нашей стране видом спорта? Не что, а кто. Отец, профессиональный волейболист, мастер спорта, игравший в высшей лиге чемпионата СССР. Родом он из Брянской области, потом переехал в Сочи и остался в городе, где я родился. Учитывая тогдашнюю конкуренцию в любом виде спорта, он сделал неплохую карьеру — так что не стал бы говорить о том, что во мне папа реализовывал свои несбывшиеся амбиции.
У него был очень хороший товарищ, тренер по теннису. В один прекрасный момент тот сказал: «Приводи малого, посмотрим». Папа привел, тренер сделал несколько банальных тестов на координацию. Говорит: «В принципе пацан нормальный, пускай занимается». Так и пошло-поехало. Почему папа не отдал меня в волейбол или футбол? Видимо, хотел, чтобы я проявил себя индивидуально, а не в командном виде спорта. Да и меня самого что-то в командных видах не «втыкало». Хотелось добиваться всего самому, ни на кого не рассчитывая и лично за все отвечая.
При этом я всегда был игровиком, любил футбол и баскетбол, пытался играть в волейбол. У меня все было хорошо с координацией, и мне несложно было перерабатывать ту информацию, которую мне пытались объяснить тренеры. А с теннисом сложилась просто идеальная история. Я очень любил теннисную ракетку, любил струны, любил махать. А вот монотонную работу, как большинство детей, не жаловал, был ленив, и в определенный момент нужна была жесткая рука, которая переломила бы все эти мои нехотения. Такой рукой стала отцовская.
Мой родной Сочи — город-курорт, где в разгар летнего сезона тебе хочется походить на море, позагорать с ровесниками, половить рыбу, да и вообще пошалить, почудить. Один из моих детских тренеров в интервью рассказывал, как однажды мой папа притащил меня на тренировку, и в одной руке у него был ремень, а в другой — плачущий я. Это не преувеличение, такое и правда имело место. Мне хотелось поспать, порой не было никакого желания с утра идти на тренировку. Но отец поднимал и заставлял. Не совсем до экстрима, но всякое бывало. И да, я ревел.
Может, просто в такие моменты переедал тренировок, нагрузок — уже не помню, почему так было. Иной раз вместо этого шел на рыбалку, а в итоге не я ловил рыбу, а отец — меня: «Давай, все. Какая рыбалка?!» И теперь, спустя много времени, я понимаю, что он был абсолютно прав. Счастлив, что родители живут в Сочи, и я имею возможность им это сказать. И благодарен папе, что в такой трудный момент, когда я артачился, он не опустил руки и не сказал: «На кой черт мне это нужно?» Благодаря его настойчивости я, конечно, и выбился в теннисисты, без него ничего бы не было. Когда я стал взрослым, он любил со мной по турнирам поездить — несколько раз в Америку летал, в Париже был, в Ганновере на «мастерсе» несколько раз.
Ничьих постеров у меня на стенке не висело — но о главных звездах времени моего детства, конечно, слышал. Бьерн Борг, Джон Макинрой, Джимми Коннорс, Иван Лендл... Знал и нашу историю, понимал, кто такой, например, Александр Метревели — еще до того, как с ним познакомился. На слуху были Андрей Чесноков, Саша Зверев — папа одной из нынешних звезд мирового тенниса, уехавший в Германию, почему сын и представляет эту страну. Старший Зверев — тоже сочинский. Когда растешь, думаешь: «Вот бы на их уровень в один прекрасный день выйти». Это было, но сказать, что у меня были амбиции стать одним из лучших теннисистов мира, не могу.
Амбиции появлялись постепенно. Ставишь себе одну цель — добиваешься, затем следующую, и так по мере поступления. Пока вдруг не понимаешь, что все, целей больше нет, а значит, продолжать карьеру бессмысленно. Играть ради того, чтобы играть — это было не мое. Поэтому, когда всех целей добился и понял, что мотивации больше нет, в 29 лет закончил.
А то, что, допустим, способен выиграть турнир «Большого шлема», понял после побед над ведущими теннисистами. Когда обыгрываешь Беккера, Сампраса, Агасси, к тебе приходит вера и понимание, что это может быть что-то большее, чем отдельные победы. Что ты можешь выиграть один или два турнира «Большого шлема». Но до выигрышей у теннисистов такого уровня этой веры у меня не было. Она не может свалиться откуда-то с неба, а появляется только благодаря таким победам.
Сейчас меня с Сочи связывают только родители, которых я периодически езжу проведать из Москвы, где живу постоянно. Сочи — очень хороший город, но в плане спорта там еще многое можно сделать, чтобы и теннис должным образом развить, и другие виды спорта. Климат-то для России уникальный, на открытом воздухе можно заниматься круглогодично! Потенциал у города очень большой, но сейчас другие проблемы, и заниматься спортивными должным образом никто не хочет.
Хотел бы я этим заняться? Смотря в каком качестве и с каким функционалом. Если под лозунгом «Делай, как ты сам все это видишь» — то, может, и согласился бы. А вот «Ты — наше знамя, и мы говорим тебе, что делать» — это исключено. Многие, наверное, готовы за хорошие деньги работать таким образом и играть в чужие игры, но не я.
Понимал, что Эйнштейном не стану
Первым моим тренером в Сочи стал Валерий Песчанко, мастер спорта, чемпион Союза среди юношей. Он дал мне азы, а затем я много лет тренировался у Валерия Шишкина, при котором попал в юношеские сборные СССР, стал выигрывать первые серьезные юниорские турниры. Валерий Владимирович и на турниры со мной ездил, а если из-за болезни не мог, меня сопровождал отец. Были ли у него с тренером какие-то трения? Наверняка были, но я их своими глазами не видел. И это было очень важно, чтобы я не разрывался, кого слушать.
При этом все у меня получалось и в школе. С первого по третий класс был отличником. Это была заслуга родителей, в первую очередь мамы, бабушки с дедушкой. Первый букварь, арифметика — то, что все это давалось мне легко, их заслуга.
Но бывают в жизни моменты, когда нужно делать выбор. Невозможно было сделать карьеру спортсмена и должным образом учиться. Надо было чем-то жертвовать. Я был одним из ведущих юниоров в Советском Союзе, постоянно находился в тройке по своему возрасту. Соответственно, надо было ездить, соревноваться. И учеба хочешь не хочешь уходила на дальний план — иногда приходилось пропускать в школе месяц, а потом с огромным трудом нагонять, ведь за месяц забывалось все то, что до того учил.
Я понимал, что в науках или искусствах не вундеркинд и Эйнштейном не стану. И единственное, в чем могу чего-то добиться и кем-то стать, — хорошим спортсменом, который сможет прокормить семью. Но тут была еще одна опасность — те самые «пошалить-почудить». Все-таки это Сочи. И либо я делаю то, что должен делать, либо из меня ничего не получится: буду шастать по улице и непонятно во что превращусь. К счастью, рядом были нормальные люди, которые меня отмобилизовали. Они поверили в меня — и я им поверил.
Откликнулось ли во мне что-то при просмотре «Слова пацана»? Нет, потому что, можете мне верить или нет, но я его не смотрел. А драки в те годы на улицах, конечно, были. Нужно было отстаивать свою репутацию, порой биться. Но каких-то очень жестких моментов не припоминаю.
Не было у меня и столкновений с криминалом в 1990-е. Абсолютно уверен, что люди, которые зарабатывали своим трудом, а не воровали или делали еще что-то нехорошее, не попадали под такие вещи. Хотя, может, рэкет касался и честных бизнесменов, не берусь говорить, — но меня это, к счастью, не тронуло, Боженька уберег. Не было ни одного эксцесса.
Не исключено, конечно, что это произошло из-за любви к большому теннису первого президента России. Может, не только развитие самой игры было под патронажем Бориса Николаевича Ельцина, но и мои приезды в страну тоже. Я ведь был тогда единственным российским теннисистом в мировой десятке, пятерке, тройке. Представляешь, какой начался бы ажиотаж, если бы со мной произошла какая-то криминальная ситуация? Естественно, никому это не было надо. Охрану ко мне в России никто не приставлял, я чувствовал себя спокойно, все меня знали. Но, возможно, все эти вещи кто-то курировал, а я об этом просто не знал.
Лет до семи-восьми играл деревянными ракетками. Потом появились металлические. Как сейчас помню, фирмы Stomil. Они сильно красили руки в алюминиевый цвет — особенно когда при ударе слева держишь ракетку двумя руками, и потом их еще поди отмой. Когда мне было 13-14, появились графитовые, которыми и начал играть на профессиональном уровне. Их и в Советском Союзе производили.
Не могу сказать, что смена ракеток в разном возрасте заставляла сильно перестраиваться технически. Наоборот, играть становилось намного проще. Аэродинамические качества у графитовых ракеток намного лучше, чем у металлических, и мяч стал намного лучше лететь. С каждым годом и каждым новым техническим усовершенствованием играть становилось все легче, и скорости увеличивались.
Мне есть с чем сравнивать. Представляешь, чем играли 50 лет назад и чем — сейчас?! А что будет через 50 лет! Не представляю, какой инвентарь должен быть у теннисиста, из какого материала ракетки, чтобы мяч летел еще быстрее, чем сейчас. Но это наверняка будет! И не представляю теперь, как перебивать мяч через сетку, если взять в руки деревянную ракетку. А ведь когда-то все ими играли, и это было в порядке вещей.
Если бы я играл сегодня — во-первых, нужно было бы адаптироваться к инвентарю. Кто знает, как бы отреагировал на эти ракетки? С уверенностью говорить об этом затрудняюсь. А вот к стилю соперников, безусловно, адаптировался бы, поскольку в плане тенниса голова у меня на плечах всегда была. Мне не нужно было очень много времени, чтобы перейти от одного стиля игры к другому, который требовался для достижения результата в том или ином матче.
Скорости в теннисе с тех пор, конечно, сильно поднялись. Далеко за примером ходить не нужно. Не думаю, что я выполнял первую подачу за 200 километров в час — было где-то 180-190. А сейчас вижу, как 14-летние ребята в неофициальном турнире подают 205 км/ч. В 14 лет! Это же говорит о чем-то. Ничто не стоит на месте, и человеческий организм эволюционирует. И я бы, играя теперь, не стоял на месте.
К сожалению, у меня не осталось ни деревянных, ни алюминиевых ракеток, которыми я играл в детстве. Только какие-то невероятные любители тенниса держат у себя такой антиквариат. У меня вообще, к сожалению, почти ничего не сохранилось — когда 20 лет назад закончил карьеру, остатки моего инвентаря быстро разошлись по рукам. Слава Богу, одна ракетка есть в архиве Федерации тенниса России.
Боюсь, мне нужно будет где-то еще одну находить, поскольку я до сих пор еще ничего не предоставил в Зал славы из собственных ракеток или обуви. Это некрасиво, понимаю, но как найти? Мой уголок там есть — но ни майки, ни ракетки, ни шорт. Кажется, только вчера играл — так быстро эти два десятка лет пролетели. Но на самом-то деле много времени прошло. Точно знаю, где по сей день обувь, в которой я выиграл в 96-м «Ролан Гаррос», — в Италии, в музее фирмы Diadora. Сразу после финала я отдал ее моему менеджеру, тот — агенту, который занимался одеждой. А дома — только золотая олимпийская медаль.
У меня никогда в жизни не было ощущения, что иду на работу как на эшафот
Теннис такого уровня — и титаническая работа, и большое удовольствие. Конечно, без радости от процесса ты четыре-пять часов на корте просто не сможешь выдержать. Если ты это не любишь, то рано или поздно организм и психология дадут сбой. А мне нравился элемент соревновательности, вкус победы. У меня все это было в комплексе.
Бывали ли ситуации, когда хотел бросить теннис? В детском возрасте были сомнения. Когда проигрываешь один турнир, другой, третий, у тебя начинаются нервные срывы. До сих пор вижу такое на детско-юношеских турнирах, когда дети по 12-13 лет плачут, рыдают. Могу их понять, потому что сам был таким, и подобные моменты у меня были. Нет, не помню, чтобы плакал, но после проигрыша не хотелось ни тренироваться, ни ехать на следующий турнир. Но меня заставляли, и правильно делали.
А уже когда стал профессионалом, бросить теннис точно не хотелось. С одной стороны, понимал, что это моя работа. С другой — что эта работа приносит блага и доставляет удовольствие. У меня никогда не было такого ощущения, что я иду на работу как на эшафот. Мало кому в жизни так повезло, и не нужно воспринимать это как должное.
Моя история становления как теннисиста — уникальная, потому что во времена, когда разваливался Советский Союз, мне с финансированием помогли иностранцы. В 80-е, по юниорам, были какие-то выезды, тренировочные сборы, государство платило тренеру зарплату. Но в какой-то момент все это испарилось, а в 91-м и вовсе развалилось. Может, для меня это и к лучшему, ведь рядом оказались люди, которые поверили в меня, открыли мне финансирование. Сказали даже: «Не заработаешь — ничего страшного. Но мы верим в тебя». В итоге они еще и заработали потом, и меня, к счастью, никто не обманул. Все остались довольны.
Кто это был? Мой тренер Анатолий Лепешин знал многих агентов в компании IMG и многих теннисных скаутов, которые ездили и смотрели турниры. Говорил им — давайте попробуем, выражал веру в меня. Также в то время моим агентом был небезызвестный Пол Теофанос. У меня с ним очень долгая история отношений — больше 30 лет. До 1993 года он был моим менеджером, а потом покинул IMG, превратился в хоккейного агента и стал работать на себя. Но мы до сих пор очень дружим. Он недавно приезжал в Москву, мы встречались, долго вспоминали старое.
Мне повезло и с ним, и с другими людьми, которые меня окружали. IMG открыла для меня кредит, и с 1991 по 1993 год, с 17 лет до 19, я тратил их деньги. Чуть меньше чем за два года я потратил 80 тысяч долларов. Сейчас эта сумма по теннисным меркам может показаться небольшой, но тогда это были серьезные деньги.
Но потом я уже сам начал зарабатывать и быстро, уже к февралю 1994-го, после первой же победы на турнире АТР в Аделаиде, вернул все, что потратил. Или чуть позже — в Австралии 50 тысяч заработал. И условия сотрудничества не были кабальными — фирма брала 10 процентов от контрактов, о которых сами же и договаривались. Стандартная ставка. И они ничего не брали с моих призовых.
Тогда, в Аделаиде, была и самая волнительная для меня речь победителя. Мой английский на тот момент оставлял желать лучшего. Нужно было сфокусироваться, мобилизоваться, никого не забыть из тех, кого я должен был поблагодарить. И это было точно не легче, чем выиграть сам турнир, ха-ха! А потом уже английский улучшился, выигрывать стал чаще, появилась привычка — и эти спичи уже перестали вызывать напряжение. Языком с преподавателями не занимался, впитывал все через путешествия и общение. Когда молодой — это все приходит быстро, легко. За полгода регулярных поездок уже заговорил. И после побед на турнирах «Большого шлема» произнести речь с корта уже не составляло никакого труда.
Лепешин ночевал со мной в номере из-за экономии
В середине 1980-х, когда мне было 11 лет, я впервые попал в юношескую сборную Советского Союза, приехал на сборы в Днепродзержинск. Тренером там был Анатолий Лепешин, который курировал ребят с 12- до 18-летнего возраста. Там мы познакомились, и годы спустя он стал моим личным тренером. Все пацаны его уважали и боялись. Авторитет у него был непоколебимый, а когда веришь человеку от и до — это дорогого стоит и многого можно добиться.
Из Сочи в Москву в 1991 году никто меня не увозил — я увез себя сам. Поскольку понял, что у меня нет другого выхода. И отец понял то же самое. Я перешел к Анатолию Александровичу, он жил в Москве и по определению не мог поехать ко мне на Черноморское побережье. Мне нужно было чем-то жертвовать ради того, чтобы чего-то добиться в спорте, и я переехал в столицу.
Но еще до того мне в 17 лет, в марте того же 1991-го, удалось вместе с моим прежним тренером Шишкиным съездить на две недели на стажировку в знаменитую академию Ника Боллетьери во Флориду. Помог Теофанос, и условия для работы там меня поразили. Феноменальные! Тренируйся не хочу! Уже тогда там было 50 кортов, а сейчас, говорят, вообще 80. Последний раз я там бывал в 1996 году. Если бы такие условия были у нас, теннис в России процветал еще больше.
Удалось там потренироваться с Питом Сампрасом, которому было 20 лет, и он как раз перед тем выиграл US Open. Я был на три года младше и находился еще совсем на другом уровне — играл фьючерсы. Детали того спарринга уже не помню, но все было идеально. И, когда мы встретились на корте уже в реальном матче в 1994 году, он вспомнил, что мы тренировались тремя годами раньше.
В Москве год-полтора жил... в бассейне «Чайка». Точнее, конечно, в том, что сейчас назвали бы мини-отелем при нем. Там иногда проводили детские сборы, и было четыре или пять номеров, где чаще всего жили спортсмены, в основном теннисисты. Один из них отдали мне. Условия были спартанские, но пожаловаться на них не могу. Все, что нужно для жизни, мы имели, горничная помогала наводить порядок. А еще года через полтора решился переехать в Германию, что мне как теннисисту было комфортно с практической точки зрения — центр Европы, по континенту всюду близко добираться.
Лепешин сыграл решающую роль в том, чтобы я стал тем, кем стал. Он был перфекционистом, и даже если ты проводил идеальный матч, всегда находил момент, чтобы опустить тебя с небес на землю и ты не зазнался. Говорил: «Здесь было очень плохо. Ты потерял концентрацию внимания, на четыре минуты дал сопернику воспрянуть духом. Этого делать нельзя!» Притом что тебе по ощущениям казалось, что вообще никаких нареканий быть не должно. Но Анатолий Александрович находил, это был его конек.
Мне это многое дало, и я до сих пор стараюсь придерживаться такого же подхода. Если ты говоришь человеку, что все идеально — даже если идеально и есть, — то он легко может потерять драйв, посчитать себя совершенством. А для спорта это — смерть. Всегда что-то можно усовершенствовать.
Прекрасно понимаю, что мне удалось добиться моих достижений, потому что рядом в лице Лепешина был человек, который одновременно и заставить меня мог, и которому я верил. А у тех ребят сопоставимого со мной таланта, которые, безусловно, были, таких людей рядом, наверное, не нашлось. В этом плане мне повезло больше.
Хотел бы я сам быть чьим-то персональным тренером? Сейчас, может, и да. Но нужен спортсмен, который будет придерживаться твоего видения игры и работы, которые поверят и будут слушать так же, как я — Лепешина. А таких найти очень сложно.
Ходили легенды, будто в начале моей взрослой карьеры Анатолий Александрович ночевал со мной в одном номере, чтобы я никуда не сорвался — на дискотеку или еще куда-то. На самом деле все было гораздо банальнее. Да, это происходило, но не из-за контроля, а просто чтобы экономить деньги. Первое время, когда мы ездили по профессиональным турнирам, снимать два номера было элементарно дорого — лучше было сэкономить на следующую поездку. Потом, когда я уже стал зарабатывать, нужда в этом отпала, и мы уже жили по отдельности.
Помню первый наш выезд на профессиональный турнир в Португалию в 1992 году. Там мне нужно было проходить пять отборочных раундов, потом — основную сетку. За какие-то крошечные призовые и первые очки. Без отопления в номере, когда приходилось спать под тремя одеялами. Но через это нужно было пройти, чтобы добиться чего-то большего. Поэтому моя дорога не была такой легкой, как многие думают.
Лепешин меня дисциплинировал — наверное, это было самое главное его качество. Он знал, что я игровой, по-спортивному развитый парень, что все игровые виды спорта даются мне легко, что я не прямолинейный теннисист. Не буду себя ни с кем сравнивать, но напрашивается аналогия с футболом, где есть очень хорошие, но одноплановые игроки, которые отлично, с огромным трудолюбием исполняют свою функцию, но не способны импровизировать, — таким был, например, Игорь Беланов. А есть творцы, импровизаторы — Федор Черенков, Игорь Добровольский, от которых никогда не знаешь, чего ожидать.
Также все и в теннисе. Я, что называется, не ездил по рельсам, мне не составляло большого труда адаптироваться к матчу и к сопернику. Эти мои качества Анатолий Александрович понимал и в тактику особо не лез. Зато он очень скрупулезно подходил к техническим моментам — вроде того, где встречаю мяч. «Головка должна соприкасаться с центром струнной поверхности!» — эту его фразу выучил навсегда. Эти нюансы он очень сильно контролировал и все время меня подчищал. Вдруг у меня пропадает внимание и мяч не сидит на струнной поверхности? И все было четко.
С Шамилем Тарпищевым мы познакомились, когда мне было лет 15-16. Меня впервые пригласили на сборы основной сборной СССР, кажется, в 1990 году под Минск. Анатолий Александрович всегда крепко дружил с Шамилем Анвяровичем — со слов Лепешина, он был даже свидетелем на свадьбе Тарпищева. Когда первый стал моим тренером, мы и со вторым стали общаться больше, а вскоре он стал министром спорта.
Перестали работать мы с Лепешиным в 1998 году, и это была не моя инициатива. Анатолию Александровичу было тяжело со мной ездить, а тут хорошие знакомые предложили ему возглавить теннисный клуб в Австрии. Мне, честно говоря, было обидно, но спустя время понял, что все было оправданно.
Ни в коем случае не держу на него зла. Это должно было случиться. Хочешь не хочешь, а человек уже был в возрасте, ему исполнилось 57 (Лепешин был грузным. - Прим. И.Р.), и ему хотелось находиться на одном месте, а не путешествовать по отелям и разъезжать на соревнования. Мне же нужен был человек, который будет находиться со мной постоянно.
Полгода я проездил по турнирам один, на старом багаже, который мы закладывали вместе с Анатолием Александровичем. А потом мой менеджер предложил услуги Ларри Стефанки. Я знал его еще по работе с Марсело Риосом, мы пересекались, нормально общались, был хороший контакт. Позвонил, договорились — и понеслось. Если «Ролан Гаррос» — 96 выиграл с Лепешиным, то Открытый чемпионат Австралии-99 и Олимпиаду-2000 — с Ларри. Мельбурн вообще был вторым нашим совместным турниром. На первом, в Дохе, проиграл во втором круге, а потом поехали в Австралию — и такой успех.
Никакой ссоры с Лепешиным из-за его ухода не случилось, у нас остались очень хорошие отношения. Впоследствии, пока он был жив, мы неоднократно встречались, и все было идеально.
На Сафина всегда можно было положиться
На победном «Ролан Гаррос» в 1996-м Лепешин четко чувствовал, что я в идеальной форме и все будет хорошо. Его внутренний голос это подсказывал. Но меня там и на самом деле было не остановить. Поэтому тренер прежде всего переживал, чтобы я выспался, восстановился, чтобы у меня были силы. Он понимал, что в пятисетовом матче всегда побеждает сильнейший, и на тот момент я реально играл сильнее всех.
Там даже до пяти сетов ни разу не дошло — только в четвертьфинале один сет Крайчеку проиграл. И то был обидный тай-брейк в третьей партии, тоже должен был его брать. Поэтому все могло закончиться вообще тем, что я бы взял турнир «Большого шлема», не проиграв ни одного сета.
Четко помню, как в финале против Михаэля Штиха в третьем сете на тай-брейке при счете 6:3 на матчболе у меня начало сводить левую икроножную мышцу. В этот момент подумал: «Черт возьми, если я сейчас не выиграю этот сет, никто не знает, чем все это закончится». Один мяч проиграл — но, слава Богу, в следующем розыгрыше Штих попытался выйти к сетке, но у меня получился обводящий удар. Гейм, сет, матч!
А перед тем в полуфинале обыграл Сампраса в трех сетах, причем во втором — 6:0. Для меня это не было сюрпризом, потому что прямо перед этим я обыграл его же 6:2, 6:2 на неофициальном командном чемпионате мира в Дюссельдорфе. В тот момент, можно сказать, он меня побаивался, а у меня фактора страха не было. Тем более я знал: грунт — не покрытие Пита, и у меня отличный шанс повторить то, что было в Германии. Думаю, неспроста за две недели мне удалось дважды его обыграть, не отдав ни одного сета.
После полуфинала «Ролан Гаррос» он сослался на неудачные эксперименты с питанием, диету, которая не сработала? Это все разговоры в пользу бедных. Человек столько лет играл, был первой ракеткой мира. У него был и специалист по питанию, и массажист.
Я по науке не питался, ел все подряд. Мой организм в 20-25 лет все переваривал. Метаболизм работал идеально, желудок тоже, калории после тренировок и матчей сгорали. Проблемы начались в 28-29, когда почувствовал, что становлюсь чуть-чуть медленнее. Немножко переел — и уже все. Переваривается все медленнее, набирается вес, появляются маленькие бока, животик. Сейчас, может, теннисисты уже с молодого возраста обращают внимание на питание, но в мое время такого вообще не было. Ели все подряд — пасту, стейки, картошку фри. Все по барабану было!
Сафин, говоришь, жаловался на питание на Уимблдоне? Я вообще на эти моменты не обращал внимания. Потому что в еде как был, так и остаюсь непривередлив, ем все, что дают. Не хочешь питаться на стадионе — иди перекуси в другое место, что в принципе мы все и делали. Ужинали после игр все по своим местам. У меня, честно говоря, какого-то негатива о еде на Уимблдоне в памяти не отложилось.
Зато о самом Марате отложился только позитив! Потому что это был партнер по сборной, на которого в Кубке Дэвиса всегда можно было положиться. Хоть вне сборной мы и были конкурентами, несмотря на разницу в шесть лет, для спорта довольно небольшую. Никогда не вел себя по отношению к нему надменно, как ветеран с молодым, всегда уважал его талант, его теннис. И когда он появился в сборной, у нас сложились абсолютно равноправные отношения. У нас было и остается обоюдное уважение и как к людям, и к заслугам друг друга в теннисе. Так и должно быть.
С Сафиным по-прежнему хорошо общаемся. У нас больше чем товарищеские отношения, хотя близкими друзьями все-таки назвать нельзя. У каждого своя компания, свои интересы, и они почти не пересекаются. Но в плане спорта и человеческих отношений, взаимной порядочности мы намного больше, чем приятели, и больше, чем товарищи. И первым, кого я пошел поздравлять после победы в 2002 году в Кубке Дэвиса, был именно Марат. При этом ни в коем случае не буду занижать заслуги Миши Южного, который в решающем матче тоже проявил себя героем.
Марат говорил, что теннис — это полная психологическая анкета человека, а Олег Табаков советовал своим актерам смотреть теннис, чтобы понять себя? Не согласен с ними. У меня есть масса подтверждений, что человек мог на корте и за его пределами вести себя совершенно по-разному, даже полярно. Хотя в плане себя разницы не вижу. Но я умел адаптироваться, подстраиваться к ситуациям, к партнерам по паре и к соперникам. Допустим, в паре иногда нужно было вести себя очень спокойно, не показывать эмоций, потому что партнер был очень вспыльчивым и заводился с пол-оборота. А с кем-то, наоборот, надо было показывать жесткость, кричать. Чтобы вывести из заторможенного состояния. Нужно было уметь вести себя по-разному.
Почему о Сафине сейчас ничего не слышно? Потому что он не хочет заниматься светской жизнью. Насколько знаю, он сейчас за границей. Поддерживаю с ним отношения, 27 января, как всегда, поздравил его с днем рождения. Марат ответил: «Спасибо большое, брат!» С ним все нормально, все хорошо. Мы — братья!
А уж кто из нас лучше играл в теннис — точно не мне судить. Как и если сравнивать с еще одной первой ракеткой мира из России — Даниилом Медведевым. Не имею на это право и не буду. Эта тема — для болельщиков, экспертов, историков.
Если говорить об отдельных компонентах, то по силе удара Марат меня превосходил. В ювелирности исполнения некоторых ударов, думаю, некоторое преимущество было у меня. Но все это — повторяю, на любителя. По личным встречам у нас было 2:2, оба были первыми ракетками мира, оба выиграли по два турнира «Большого шлема»...
Сафин за карьеру разбил очень много ракеток (публиковалась статистика, что 1050. - Прим. И.Р.). У меня такое тоже было. До 21 года я также был вспыльчивым, бил ракетки. Но с возрастом, когда начал понимать, как все это нелепо выглядит со стороны, как на стадионе, так и по телевизору, — перестал. Честно говоря, даже не помню, чтобы ломал ракетки после 25 лет. Последние три-четыре года карьеры вел себя очень выдержанно.
Потерям ракеток вела счет компания Fischer, которая спонсировала меня инвентарем. Кто-то из моих болельщиков постоянно брал ракетки — и производились новые. Я менял ракетки каждые три месяца. Аэродинамические качества пропадали, материал становился не тем. Ракетки у меня менялись только из этих соображений, а не потому, что я их ломал.
К тому, что я перестал это делать, очень сильно приложил руку Лепешин. Он не раз говорил: «Что ты их ломаешь? Ты как баран при этом выглядишь!» Поначалу думаешь: «Да ладно, что он придирается?» Но постепенно начал думать — может, это правда и я что-то не так делаю? И постепенно понял, что это действительно некрасиво, и успокоился.
С кем поддерживаю отношения, кроме Марата? В соцсетях пересекаемся с Борисом Беккером. При желании за несколько минут могу найти контакт любого и с любым пообщаться — отношения со всеми остались отличные. Но на турниры «Большого шлема» сейчас не езжу, смотрю все по телевизору. Поэтому необходимости не возникает.
Что касается Медведева, то никто не оспаривает его трудолюбия и вклада в теннис. Человек без Божьего дара никогда не сможет выиграть турнир «Большого шлема» и выступать в таком количестве финалов. Все это заслуженно, не сомневаюсь. Дай Бог, чтобы он еще долго держался на этом уровне, потому что конкуренция сейчас очень жесткая, и удержаться на ведущих позициях сложно.
Одно дело, когда Даниилу было 21-22, он был молодой и на всех лез. В этом году ему будет 28. По нынешним меркам это не возраст, а в мое время с молодыми тягаться уже было сложно. Есть Синнер, Алькарас, масса других молодых ребят, которые хотят потеснить его с нынешних позиций. С каждым годом будет все сложнее, и Медведев должен быть к этому готов.
А в юношеском возрасте мы выигрывали серьезные турниры в паре с другим Медведевым — Андреем, киевлянином, моим ровесником. Сначала — чемпионат Европы до 14 лет, потом — до 16, в Загребе. Мы сохранили контакт, но в связи с последними событиями общаемся только два раза в год — поздравляем друг друга с днями рождения. Поддерживаю контакт и с другими своими партнерами по паре — Даниэлем Вацеком, Уэйном Феррейрой. С южноафриканцем раз в четыре-пять месяцев эсэмэсками перекидываемся.
Я стал последним на сегодня теннисистом, который выиграл один и тот же турнир «Большого шлема» и в одиночке, и в паре. Да даже и до меня на «Ролан Гаррос» в предыдущий раз подобное происходило 26 годами ранее. Если не ошибаюсь, еще только Стефан Эдберг до меня также в двух категориях выиграл Открытый чемпионат Австралии.
Как мне удавалось это делать одновременно? Очень просто. Я испытывал необходимость в тренировках перед матчами. А что может быть лучшей тренировкой, чем игровая практика? Мне и Лепешин то же самое говорил. Ее ничем не заменишь. В парной комбинации ты тренируешь нервную систему, а также ряд элементов игры — подачу, прием, игру у сетки. И в том же Париже в 1996-м все так идеально складывалось, что один день я играл одиночку, восстанавливался, а на следующий день — пару в течение полутора часов.
Грунт — самое энергозатратное покрытие в теннисе, но мне тогда было 22 года. Я еще во время того турнира параллельно занимался и ОФП три-четыре раза на стадионе, держал себя в очень хорошем физическом тонусе. Сил у меня было море. И, если посмотреть на мои титулы, то в паре они даже более увесисты, чем в одиночке. Если в индивидуальном зачете я выиграл два турнира «Большого шлема», то в парном — четыре. Разница для меня состояла в том, что если ты не в форме, то в одиночном разряде у тебя точно ничего не получится, а в парном партнер иногда поддержит, и все равно можно выиграть. Для меня игра в паре была таким же удовольствием, как и в одиночке.