Отработав бок о бок с нашим добрым Акселем почти четверть века, мы понятия не имели о столь драматичных поворотах в его жизни.

Величайший футбольный статистик, которому давным-давно посвящал заметку в «Известиях» сам Борис Федосов, приглашает нас в квартиру на окраине Москвы — и сразу к накрытому столу:

— Я же с Кавказа. Нет-нет, сначала покушаем...

В тумане 60-х статистика была для школьного учителя Вартаняна увлечением — но очень скоро стала профессией.

— Первый мой поход на футбол — турне басков по Советскому Союзу. Лето 1937-го. Они играли в Москве, Ленинграде, Киеве... Ну и заехали в Тбилиси на два матча.

Что-то арифметическое не уложилось в наших головах. Баски? 1937 год?

— Я еще не родился, — почувствовал оттенок сомнения Аксель. — Но уже был в животе у мамы. Они с отцом пошли на матч «Динамо» Тбилиси — сборная Басконии. Вот так я первый раз оказался на футболе.

Мы улыбаемся — а Вартанян смотрит поверх наших голов куда-то в даль. Через стены и годы. За нашими спинами румынский гарнитур, проехавший за Акселем и его Ириной через весь Советский Союз — но и гарнитур такому взгляду не помеха. Вартанян смотрит сквозь — и видит что-то, что не рассмотрит никто во всем свете. Что же произнесет сейчас?

А вот что:

— Ох, Тбилиси, Тбилиси, волшебный город моей юности. С особенным воздухом, розовыми закатами, ароматом акации. Со мной в одном подъезде жил Володя Гуцаев. Я на третьем, он — на первом. Его, мальчишку, встречали после игр — сдвигали столы прямо перед подъездом. Выходили все — а он так смущался...

Что «Володе» на днях исполнилось 70, мы с Акселем вспоминаем одновременно.

— Звонил ему в юбилей по видеосвязи... Как я благодарен Грузии! Как ее люблю! Москву тоже люблю. Но чем дольше живу здесь, тем дороже собственная юность.

Аксель говорит будто читает. А он не читает — он так думает. Читать будет через пять минут — когда чуть передохнет.

Наизусть и подолгу — Цветаеву. Пастернака. Есенина. Весь «Реквием» Ахматовой.

Под «Реквием» глаза его станут влажными. Слезы с трудом — но удержит.

А мы будем слушать, замерев. Думая: пожалуй, Вартанян — лучший человек из наших знакомых. Самый тонкий, самый добрый, самый благородный. Ну и самая невероятная память. Мы счастливы быть в этом доме.

В какой-то момент даже Перово и улица Братская покажутся нам уголком старого Тбилиси. Где запахи акации и розовые вечера.

Но все не так. Мы в Москве и за окном метель.

Сегодня Акселю Вартаняну — 85.

Польша

Он достает папочку. С виду — ничего особенного. Но услышанное заставляет если не вздрогнуть, то чуточку оцепенеть:

— Вот материалы судебного дела Стрельцова. Ксерокопии, конечно. Допросы и прочее. Все, что мне удалось раздобыть в архивах...

— Сколько ж у вас папок в доме.

— Это вы еще кладовку не видели.

— Посмотрим.

— У нас-то о мировом футболе особо не писали — но я получал журналы из Польши, Чехословакии. Оттуда черпал. У меня же польский второй язык после русского.

— Для нас это новость.

— Вообще-то в школе учил французский. За него и пострадал. Шел на серебряную медаль в 1956-м — допускались две четверки. А у меня оказалось три: физика, химия и французский. Потом-то я его подтянул!

— Когда уже не нужно было?

— Как раз понадобился — начал заниматься статистикой. Печатался в «Спортивных играх». А Франция — это France Football. L'Equipe. Просто мечта!

— Их можно было достать при советской власти?

— Сентябрь, подписная кампания. Прихожу на почту в Тбилиси, заполняю бланки. Все эти издания в каталоге есть! Хоть и дорого!

— Так.

— Женщина смотрит: «Это что?» — «Как что? Вот номера в каталоге...» «Подождите, говорит. Достает откуда-то из-под прилавка свой каталог. — Журналы эти есть — но выписать их нельзя!» Для меня был страшный удар!

— Представляем.

— Технические журналы из Англии выписать можно. France Football — извините. А в 1965-м я с группой педагогов попал в Польшу. Единственная заграница в моей жизни. Был настолько потрясен! Раз с французским не получилось — думаю: «Елки зеленые! Почему бы мне польский не выучить?» У них такие газеты! Всё намного доступнее! Ну и начал. Пластинки, учебники...

— Где находили?

— В магазинах «Дружба» продавались. Они и в Тбилиси были, и в Москве. На польском выходили такие книжки, которые на русском не издавались. Например, мемуары Айседоры Дункан, «В поисках утраченного времени» Марселя Пруста. Плюс в институте увлекся импрессионистами. Со знанием польского — да это раздолье! А купив книгу о Модильяни, специально начал учить еще и чешский. На польском-то ее не было.

Я от восторга захлебывался, когда все это читал! Вот представьте: в Польшу приехал Джимми Картер, президент США. С ним напечатали интервью. Задали вопрос: «Когда мы избавимся от советской тоталитарной системы?» Тот даже смутился от такой прямоты — но грязь лить не стал: «Это зависит от народа, от всего общества. Вы сами должны найти способы, чтобы снова получить свободу и демократию». Корреспондент воодушевился: «Вы были в разных странах Варшавского договора. Где уровень демократии выше?» — «Судя по тому, какие вы задаете вопросы, — ответ очевиден...»

— Такую литературу вы официально получали в Тбилиси?!

— В том-то и дело! Тогда прочитал «Жизнь после жизни» Реймонда Моуди. В России эту книжку издали только после крушения СССР. А в 70-е ее печатали в польских журналах!

— Тоже какая-то антисоветчина?

— Группа английских ученых — не шарлатанов! — во главе с Моуди собрала четыре тысячи случаев: как люди выкарабкивались после клинической смерти. Рассказы со всего света — Южная Америка, Африка, Австралия. Люди разного пола и возраста...

— Расспрашивали — как выглядел тот самый коридор со светом в конце?

— Этих людей вводили в состояние гипноза. Вспоминали: что было? Вот вышел на улицу, попал под автомобиль. Удар. «Что дальше? Что видели?» Все говорили почти одно и то же! Представляете?

— Не томите, Аксель.

— Был коридор, был. Люди видят себя словно со стороны. Над ними врачи, родственники. Кто-то плачет. Потом скрежет, темнота. Ощущения ужасающие! Внезапно свет в конце тоннеля. Они идут на этот свет. Тот расширяется и расширяется. Оказываются будто в царстве Божьем. Благодать. Чувствуешь присутствие Его. Встречаешь близких людей, которые умерли. Языка нет — другая система общения. Все это описывается на примерах — и я был потрясен!

— Отыщем эту книжку.

— Еще писали о догонах. Слышали про таких?

— Нет.

— Африканское племя, совершенно феноменальное. Чуть ли не людоедское. Кажется, в 1949-м французы организовали экспедицию, их отыскали. Так эти дикари рассчитали движение планет. Без всяких телескопов. Нашли какую-то планету, которую остальное человечество еще не открыло! Вот так благодаря польскому и чешскому языку я себя обогатил.

Толстой

— Неужели всего раз были за границей?

— Да. Эти три недели в Польше меня поразили. Краков со средневековыми улочками. Старая Варшава, восстановленная по древним чертежам. Потом повезли в Освенцим. В самый крупный концлагерь, где погибло четыре миллиона человек. Такое увидели!

— Что?

— Газовые печи. Обручальные кольца в огромных коробках. Очки. Горы очков! Детские игрушки. Маленькие ботиночки. Всё сохранилось! Ощущаешь дух этого кошмара.

Затем в кинозале включили документальный фильм, который сняли сами фашисты. Они бежали — многое оставили, в том числе это кино. Как людей сгоняли в газовые камеры. Говорили: «Идете купаться». Раздевали догола, давка... Сверху кидали какие-то таблетки — и снизу пускали газ. Люди в какой-то момент осознавали, что происходит, и матери поднимали детей на руках. Чтобы дышали хоть на секунду дольше. Я смотрел все это в полуобморочном состоянии.

— Как только выдержали.

— Потом нас отвезли в домик Шопена неподалеку от Варшавы. Доносятся эти чарующие звуки. Ну, рай земной! Такая гармония — будто отрываешься от земли! А еще соляные шахты рядом с Краковом. Озеро, в котором невозможно утонуть. Часовенка из соли, молебен внутри. Костел под Сопотом, органный концерт... Бах!

— Представляем, что чувствовал советский человек.

— Я был атеистом. Сыном полковника. Даже мыслей религиозных не допускалось! А тут вдруг почувствовал, что ощущаю Бога, с ним общаюсь...

— Вы сейчас человек верующий?

— Это сложный вопрос! Интимный!

— За этим мы сюда и пришли.

— Я так и не смог для себя определить, что такое «Бог». Допускаю — есть мощная сила, которая влияет на все земное. Что-то точно есть. Космос!

— Вы крещеный?

— Крестился в тридцать с чем-то лет. С дочками.

— Они вас подтолкнули?

— Нет. Потребность была!

— Надо ж верить в такой момент.

— Разумеется. К тому времени я уже перестал быть атеистом. В 1979-м крестился в Эчмиадзине вместе с детьми. Самый главный армянский собор.

— Были в вашей жизни мистические случаи, подталкивающие к вере?

— Я обожаю Льва Толстого. Получается, сотворил себе кумира... Пришел к этому в институте. Был у меня сокурсник, много рассказывал о Толстом. Я так увлекся — «Войну и мир» читал более 30 раз!

— Господи Иисусе!

— Я же в школе 25 лет отработал. Каждый год перечитывал — и всегда открывал для себя что-то новое. Учеников предупреждал: если просто ознакомитесь с романом, поставлю тройку. Способны отвечать на вопросы, трактовать образы — оценка выше. Для меня Толстой — это Вселенная! Глубина его бездонна! Если на душе тяжело — достаю с полки «Смерть Ивана Ильича». Или «Воскресение». Нахожу ответы на многие вопросы.

— Нам бы так.

— Честно вам скажу — я не очень уютно себя чувствую в ХХI веке. Да и в ХХ нередко ловил себя на подобных мыслях. Зато в ХIХ, куда ныряю с помощью книг, мне хорошо. Не каждому об этом расскажешь, но вам я откроюсь... Слово «совесть». Часто встречаете в разговорах, в литературе?

— Что-то редковато.

— Да оно уже анахронизм! Ушло в глухой запас русского языка. Видимо, нет в нем потребности. А кто-то из умных людей сказал: «Бог пульсирует у нас внутри. И это — совесть». Вот совесть в моем понимании — внутренняя граница, которую перейти не можешь. Больших грехов на мне нет — я не убивал. Но мне скоро 85 — и все сознательные годы живу с чувством вины.

— Перед кем?

— Я о людях, которых невзначай или умышленно обидел. Родители, жена, дети. Это во мне сидит! Ад — он тоже внутри тебя. Иногда берет верх! Еще испытываю чувство вины перед редакцией «СЭ». За нелепые, необъяснимые ошибки в собственных текстах. Каждая — как рубец после инфаркта.

Яд

— Случаи явного проявления Бога в вашей жизни?

— Я вам расскажу. Отец был страшный книгочей! Собрал фантастическую библиотеку. Хоть военный человек, с 17 лет на гражданской войне. Прочел роман австрийского писателя Келлермана «Ингеборг». Там красивая любовь — парень Аксель и девушка Ингеборг. Конец не очень веселый — она ему изменила, он чуть ли не самоубийством покончил...

— Бедняга Аксель.

— Отца настолько впечатлила эта история, что решил: «Если женюсь и у меня будет сын — назову Акселем. Если дочь — Ингой». Аксель — имя скандинавское!

— Судя по всему, слово сдержал.

— У отца с матерью родился сын. Его назвали Аксель. Такой хороший мальчик — веселый, жизнерадостный.

— Мы и сейчас вас таким знаем.

— Это был не я — мой брат! В полтора года он заболел менингитом и умер. Ой... Всегда думал: пусть бы он жил, а не я! Он был лучше меня. Я совсем другой...

— Получается, вас назвали в честь умершего брата?

— Да. Хотя, говорят, это нехорошая примета. Я дожил до полутора лет — и оказался на грани жизни и смерти. В том же возрасте, что и брат!

— Что случилось?

— Какая-то детская болезнь, выписали лекарства. Похожие пузырьки. Но в одном яд, его следовало просто нюхать. Потом убирать подальше. Из другого пузырька принимал капли внутрь. Влить в меня чайную ложечку лекарства было крайне сложно!

— Отбивались?

— Как мог. Кто-то из взрослых извергов держал меня за руки. Кто-то зажимал нос. Я на секунду открывал рот — и туда надо было успеть влить эту гадость. Бабушка, оставшись одна, перепутала флаконы...

— Подсунула вам яд?

— Да. Счастье, что ей трудно было меня держать и нос зажимать.

— Подавить очаги сопротивления?

— Вот-вот. Влить-то она влила — но я выплюнул! Если бы хоть капля попала — всё! Кишки сожгло бы. Когда бабушка поняла, в чем дело, рвала на себе волосы, причитала... Ослепла от этого!

— Вот так история.

— Вскоре пришла мать. Вызвонила отца. Трамваи не ходили — три остановки со мной на руках бежали до больницы. Всю ночь сидели внизу, ждали новостей. Наутро меня показали через окно — это была такая сцена... Они пересказывали... Как родители плакали — снова меня обрели!

Второй случай — было мне лет сорок. Зима, я торопился к ученику. Вдруг сзади грохот — с крыши обвалилась ледяная глыба! В секунду разминулись! Мне навстречу шел человек, все это видел — у него, бедного, ноги подкосились. Упал на колени, говорит: «Иди в церковь, ставь свечку — тебя Бог спас». Есть и третья история. Я умирал от ковида...

— Мы и не думали, что настолько туго вам пришлось.

— Поначалу легкие были поражены на 50 процентов. Оклемался, вернулся домой — и стукнуло осложнение! Вот здесь легкие были поражены почти полностью. Скорая отвезла в 15-ю больницу — а там на меня просто не обращали внимания. Я тихо умирал.

— Списали в покойники?

— Может, не разобрались. Я разговаривал, вел себя как нормальный человек... Спасло лишь то, что дочь у меня — врач, кандидат наук. Гастроэнтеролог высокого уровня. Приехала навестить, увидела условия. Тут же перевезла в свою больницу, поставила на ноги всех врачей. Сразу в реанимацию! Сам дышать не мог, подключили к аппарату ИВЛ.

Как-то главный врач со свитой делал обход, я услышал сквозь полудрему: «Вряд ли выживет...» Но Господь снова решил меня сохранить! Уж не знаю, какие у него планы на меня. Впрочем, я к смерти отношусь спокойно — под влиянием Толстого и индуистской литературы.

— Индуистская литература — штука своеобразная. Вам действительно это близко?

— Я очень увлекся! Это целая планета! Для тебя открывается новый мир. Какой-то параллельный. Почитайте — не пожалеете.

— Так сколько провели в реанимации?

— Почти две недели. Останься в первой больнице — умер бы через пару дней... Я дома-то оказался — все еще дышал через аппарат. А потом и с омикроном познакомился.

— Теперь понимаем: чудо, что вы выкарабкались.

— Жена меня выводила погулять. Как собачку. Последнее мое достижение — уже один хожу, гуляю вдоль дома. Сижу на скамеечке. Сам поднимаюсь в квартиру. Одышка ужасная. Но продолжаю работать! Мотаюсь в библиотеки, готовлю очередную «Летопись». Правда, с ней из-за чемпионата мира в Катаре пришлось притормозить.

Брежнев

— Вот удивительно — как с вашим влечением к Модильяни, польскому и чешскому языку вами КГБ не заинтересовался?

— Заинтересовался!

— Давайте же о самом интересном.

— Честно скажу — у меня языковое недержание... Если что-то узнал — распирает! Обязательно надо высказаться! Кстати, я и ученикам старался не врать.

— Это возможно?

— На свой страх и риск. Литература, история — предметы «идеологические». Под особым контролем. Про какие-то параграфы говорил: «Ребята, эту часть можете не учить. Зачем вам засорять мозги?» В 1980-м Брежневу дали Ленинскую премию за трилогию — «Малая земля», «Целина» и «Возрождение».

— Изучали?

— В школу должна была прийти городская комиссия, проверять педагогов. Как усвоили брежневские книжки. Вызывает меня директор: «Аксель, только на тебя надежда! Давай устроим собрание, расскажи нашим учителям, о чем там речь вообще...» А я сам не читал! Дурацкая ситуация!

— Как быть?

— За ночь подготовился, пролистал. Муть страшная, конечно. На собрании рассказываю иронично. Там был момент — Брежнев на катере, рядом шарахнула бомба. Взрывной волной его подняло — и описывал ощущения: «Я в воздухе думаю: лишь бы в воду упасть, а не на палубу! Разобьюсь!» Произношу: «Вы догадываетесь, что упал он все-таки в воду. А представляете, что было бы — если бы на палубу?» Мертвая тишина. И тут же взрыв хохота!

— Как комиссия прошла?

— Нормально. Я-то при этих проверяющих ужасно терялся. Однажды был урок по Достоевскому — так забыл его фамилию! Подошел к первой парте, прошептал: «Откройте учебник». Увидел, вспомнил — и отпустило...

— Проверяющие заметили?

— Нет. А в другой раз спрашиваю девочку про Сталинградскую битву, ставлю пятерку. Внезапно проверяющий обращается к этой девочке: «Вы «Малую землю» читали?» — «Нет» — «Вам что, учитель не давал?» Она молчит. Понимает, что может меня подвести. Я решил вмешаться: «Да, пока не давал, моя недоработка».

А проверяющего знал, он неплохо ко мне относился. Когда остались наедине, я воскликнул: «Ну сколько можно нас держать за дураков? То говорили, что снабженец Хрущев войну выиграл, теперь выясняется, что замполит Брежнев...» Проверяющий чуть побледнел: «Скажите спасибо, что я к вам пришел. При любом другом получили бы желтый билет. Без права преподавания».

КГБ

— Так что с КГБ?

— В Польше Лех Валенса уже организовал «Солидарность». Поляки в газетах вовсю ругали советскую власть, не стесняясь. Кое-что я пересказывал в учительской. Время спустя узнал, что там был стукач.

— Кто?

— Физик. Как-то иду в школу. Светит солнышко, настроение хорошее. Вижу — стоит завуч у ворот. Говорит: «Аксель, ты только не волнуйся, но за тобой пришли из КГБ».

— Вздрогнули?

— Да ноги ватными стали! Так, на негнущихся, и зашел в кабинет директора. Там меня дожидался солидный мужчина в штатском. Позже выяснилось — полковник КГБ. Начал очень любезно: «Нам известно, вы польский язык знаете» — «Понимаю...»

— А дальше?

— «Вы нам должны оказать помощь. Завтра пришлем за вами автомобиль» — «Не надо, я сам доберусь!» На следующий день являюсь — опять он крайне любезен. Я на всякий случай взял...

— Вещи?

— Польско-русский словарь. Вдруг нужно с переводом помочь? Оказалось, полковник хорошо знал моего отца. Тот служил в штабе Закавказского округа. Сидим, разговариваем на разные темы. Я не выдержал: «А что переводить-то надо?» — «Сегодня ничего не надо. Расскажите, что вы читаете? Что получаете?» Если они знают про язык — так уж точно в курсе, что читаю и что получаю! Глупо было бы скрывать!

— В самом деле.

— Перечислил газеты. «Там публикуют что-то антисоветское?» Тоже глупо таиться. Говорю: «Не без этого». Тут полковник делает предложение...

— Мы ждали этого.

— «Вы не против, если мы вас пошлем в Польшу? Там при посольстве школа, начнете преподавать...» — «И всё?» — «Нет! Прислушивайтесь к разговорам. Какие настроения в народе. Будете время от времени составлять для нас отчеты».

— Стукача из вас хотели сделать?

— Ну да. Нет, говорю. Я не могу. У полковника голос чуть суше: «Это почему?» Прямо отвечаю: я толстовец. Придерживаюсь соответствующих принципов и морали. Если из-за меня кто-то пострадает — места себе не найду. Пожалуйста, избавьте меня от этих страданий!

— Неплохо.

— Я таракана убить не могу — это правда! Раз в жизни комара прихлопнул — очень потом сожалел. Но тут я еще один аргумент привел: «Куда ж я без семьи? Дети маленькие. Не выдержу!» «А возьмите их с собой! — оживился полковник. — Мы разрешим!» Я словно встряхнулся: «Нет-нет, что вы! Знаете же, какая там обстановка. Не могу подвергать их опасности». Выкручивался как мог.

— Больше не вызывал?

— Вызывал. Вели светские разговоры. То с этой стороны зайдет, то с другой. Как-то я держался. Грех говорить, но на мое счастье умер Андропов. Их шеф. Тут же от меня отстали. Между прочим, еще в середине 70-х я предсказал, когда наступит крах советской власти. И не ошибся!

— Это что ж за история?

— Как раз в то время в Советском Союзе ввели продовольственные карточки. Исключение — Москва, Ленинград, Киев... В остальных городах, включая Тбилиси, Ереван, Баку, мясо, масло и сахар выдавали по талонам.

— Ничего себе. Мы о таком не слышали.

— Было, было! Сахара-то хватало за глаза — по два кило на человека в месяц. А мяса — всего килограмм. С костями! Сливочного масла вообще по минимуму — 200 граммов. Причем это было даже не масло — дешевый немецкий маргарин.

— Ужас.

— Другое дело, все можно было купить втридорога — в столовых или в магазинах с черного хода. Те, кто хорошо зарабатывал, так и поступали. А я занимался с абитуриенткой, ее отец — ярый антисоветчик. Ну и рассказал ей правду о коллективизации. О том, что это было убийство самого трудоспособного населения деревни. На следующий день пришла — и шепотом: «Папа спрашивает — когда закончится советская власть?» Я ответил не задумываясь: «Когда талоны на продукты будут не только в Тбилиси, но и в Москве!»

— Бинго!

— В 1989-м с семьей переезжаем в Москву — и здесь талоны! На сахар, водку, табак... Через два года Советский Союз рухнул.

Ну а я, перебравшись в Москву, перевез с собой ту душевную теплоту, которую впитал в себя за годы жизни в Грузии. Ирина, моя жена-москвичка, тоже этим прониклась. Кстати, 26 марта, бог даст, отметим изумрудную свадьбу.

— Это сколько ж лет вы вместе?

— 55!

Защитник

— Мы выведали — Михаил Якушин вас ценил как защитника и гражданина.

— Смеетесь? Нет-нет! Просто десятилетия спустя я кое-что узнал через архивы. Играл за юношескую команду тбилисского «Динамо». 1952 год, 1953-й. Якушин тренировал основу. Он и на юношей ходил, и на дублеров. У него глаз — алмаз! В годовом отчете, который составлял каждый тренер, написал: «В юном «Динамо» растет хорошая молодежь. Особенно нравятся фланговые защитники...» Фамилию не называет — но я как раз играл крайнего защитника!

— Вместе с будущими великими?

— Нет, «великие» играли за 35-ю школу.

— Так на чем закончился ваш футбол?

— Первый удар был нанесен, когда держал одного парня из 35-й школы. Крепыш небольшого роста, на год старше. Я-то считал себя неплохим защитником — жестким, цепким. С хорошей стартовой скоростью. А этот крутил меня как хотел, просто издевался! Раскачивал финтами! Я обалдел...

— Каждый защитник через такое прошел.

— После первого тайма я расплакался, швырнул бутсы. Тренер Григорий Афанасьевич Гагуа, который когда-то сам выступал за тбилисское «Динамо» на позиции защитника, утешал: «Не переживай. Этот мальчик будет играть в сборной СССР...» А мальчик и во втором тайме продолжил так же крутить уже того, кто вышел вместо меня на замену. Проиграли мы 0:5.

— Кто был?

— Месхи!

— Боже!

— Понятно стало, что испытал в 1958-м на чемпионате мира Борис Кузнецов, которому поручили держать Гарринчу. Первые пять минут — трижды качнул Кузнецова и пробил. Дважды попал в штангу, третий удар превратился в голевой пас. Мне Валентин Иванов рассказал, что было после матча.

— Очень любопытно.

— Кузнецов снял бутсы, бросил в стену. Сидел молча несколько секунд — а потом воскликнул, указывая на бразильскую раздевалку: «Вот они играют в футбол! А мы — ****** занимаемся!»

— Борис Кузнецов вскоре стал дипкурьером. Вы тоже бросили футбол?

— Я некоторое время держался. Как-то играли контрольный матч на запасном поле стадиона «Динамо». Грязь, слякоть! Счет 1:1. Бьют по пустым воротам, я кидаюсь на мяч, накрываю телом — и боковым зрением вижу: кто-то спешит добить. Выставляю руку, удар в локоть, искры из глаз...

— И?

— Тяжелый перелом. До сих пор рука не разгибается полностью. Я родителям ничего не говорил — но ночью начал стонать. Приподняли одеяло, увидели... Все, закончился футбол! Даже от экзаменов за восьмой класс меня освободили! Ну куда мне с гипсом-то?

Пайчадзе

— Вы же годы спустя встречались с Месхи?

— О да! Такая история! Я уже писал для грузинской газеты «Лело». В 1984-м закинул редактору идею: двадцатилетие чемпионства тбилисского «Динамо». Интервью у таблицы! Из той команды почти все были живы — Котрикадзе, Баркая, Датунашвили, Метревели, Месхи...

— С кого начали?

— Идею решили проверить на Борисе Пайчадзе. Он к чемпионству отношения не имел. Но самый великий спортсмен Грузии всех времен! Человек потрясающий, скромнейший.

— Чем занимался?

— Назначили директором стадиона «Динамо». Который сейчас носит его имя. Представляете, что это — быть директором? Клондайк! То ремонт, то билеты можно продать сверх меры. Каждый матч — доход.

— Оборотистый человек обогатится моментально?

— Еще как! А Пайчадзе смущался: «Я не могу этим заниматься...» Чистый человек. Ему было в тот момент 70 лет. Жил в районе Ваке.

— Хороший по тбилисским понятиям?

— Замечательный. Но в квартире все скромно, сталинская мебель... Хотя Пайчадзе мог в золоте купаться. Жена такая чудесная — из настоящей грузинской интеллигенции. Которую Сталин давил — но всю не вывел. Как меня Пайчадзе принял! «А-а, бичико!»

— Это что такое?

— Ласкательное — «мальчишечка». Я составил табличку со всеми достижениями Пайчадзе. Прямо по годам. Стоим рядом, указываю ему: «Почему, Борис Соломонович, киевлянам столько забивали? 13 мячей!» «А! — отвечает. — Они так грубо против меня играли. Этот Лерман, Махиня...»

— Известные фамилии.

— Они Боброва изувечили! Махиня еще до войны успел поиграть. Автор первого гола в истории киевского «Динамо». А Лерман — это вообще жуть. Пайчадзе произносит: «Я же не мог им ответить грубо! Только голами. Они меня злили — я им забивал».

— Вот как.

— Я оживился: «Тогда почему «Спартаку» так мало забили? Не злили?» — «Там Андрей Старостин против меня нашел противоядие. Держали вдвоем с Семеновым — а у того три сердца было». При этом тбилисцы в 1936-м обыграли «Спартак» на Кубок — 3:3 и 6:3! Их называли маленькими уругвайцами!

— Как все это интересно.

— Мы о чем-то говорили, сбивались, перескакивали на другое, возвращались... Вспомнили хет-трик Пайчадзе 24 июня 1941 года.

— Это что ж за матч?

— Война началась — но матчи в Донецке и Тбилиси еще состоялись. В Киеве уже не играли, его бомбили вовсю. ЦДКА оттуда вернули обратно. А тбилисское «Динамо» играло с ленинградским, довольно сильной командой. Пайчадзе говорил: «Я неосторожно пошел на вратаря, тот бросился в ноги. Нанес травму — потом ездил к нему в больницу, извинялся...» Обычно перед матчем в ту пору команды выстраивались: «Физкульт-привет!» Закончили игру — снова выстраиваются: «Физкульт-ура!» Первыми уходили гости, следом хозяева. А тут прямо в центре все обнялись — так и пошли в обнимку.

— Предчувствовали большие события?

— Да. Пайчадзе говорил: «И у нас, и у каждого на стадионе было ощущение, что не все вернутся живыми. Когда уходили обнявшись, стадион встал — и молча нас проводил. Как будто хоронил...» Так и случилось — из ленинградского «Динамо» погибло несколько человек. (Срывающимся голосом.) У меня сейчас слезы стоят в глазах!

— Мы чувствуем. Вы где-то писали про Пайчадзе — великий нападающий. Великих-то немного.

— Не просто великий. Это главный спортсмен в истории Грузии. Когда говорят «Боря» — продолжать не надо... Я вам расскажу историю — и вы все поймете сами. В 1939-м тбилисцев тренировал Михаил Бутусов. У которого не заладилось с ленинградским «Динамо» — и его убрали. Так оказался в Грузии. А предпоследний тур чемпионата играют как раз с Ленинградом — и он готовил для них бомбу! Рассчитался бы за все обиды!

— Что за бомба?

— После матчей с басками наши команды стали осваивать систему «дубль-вэ». 3-2-5. Каждый четко держал своего игрока. Крайние защитники — крайних нападающих. А Пайчадзе надоумил своего тренера — давай-ка проведем эксперимент: «Я буду блуждающим форвардом!»

— Это как?

— То на край переместится, то в центр поля. Такого вообще никто представить не мог в тогдашнем футболе!

— Святая наивность.

— А какова затея? Ведь центральный защитник запутается! Куда ему дергаться? За Пайчадзе? Освободит всю зону! Полный кавардак!

— Ну и что, сработало?

— В Тбилиси приезжает ЦДКА. Матч фактически решал, кто станет вторым призером. Первое место уже обеспечил «Спартак». На эту игру специально пришел Берия, сидел в правительственной ложе. К перерыву счет 4:1 в пользу ЦДКА!

— Не предложил товарищ Берия своим в ворота роту автоматчиков поставить? Для укрепления духа?

— Берия их обматюкал — и уехал. На что дальше-то смотреть? А Бутусов в перерыве говорит: «Ребята! Давайте-ка применим нашу заготовку сейчас...»

— Чем закончилось?

— Так закрутили, завертели! ЦДКА с ног сбился — кого держать? Тбилисцы выиграли 5:4! Пайчадзе забил два! В следующем туре приезжает ленинградское «Динамо». Еще не догадываясь, что его ждет. Проигрывает 1:4. К чему я это? Все придумал Пайчадзе — а Бутусов сомневался!

Месхи

— Добрались вы и до Месхи?

— Начал готовиться к интервью — про Месхи в газетах нет ничего!

— Такое возможно?

— А он ни с кем не разговаривал. Отыскал я только заметочку в «Футболе». Была там рубрика — «Оглянись, уходя». Вот на уход Месхи сделали крошечное интервью. Потом наткнулся в «Спортивных играх» на текст Мержанова, первого редактора «Футбола». Тот писал: «Месхи — великий молчун. Но кто к нему подберет ключик — получит такое наслаждение...»

— Вот вы и подобрали ключик.

— Долго думал — как Месхи расположить? Принес ему ватман — со всеми его голами! Ира, жена моя, оформляла, я заполнял. Каждая игра, с датой. Еще у меня какой-то матч на Кубок в Красноярске был под вопросом — играл там Месхи, нет... Оставил пустую клеточку. Ну и отправился.

— На какую реакцию натолкнулись?

— Месхи, любимец Грузии, был к тому времени совершенно забыт. Хотя вчера на руках носили! Все зрители во втором тайме перемещались на тот фланг, где играл Миша. А теперь он работал директором спортивной базы в Дигоми и тренировал молодых ребят.

Свернул я ватман в трубочку, пришел. Месхи грелся на солнышке у здания дирекции. За 15 лет от славы не осталось ничего. В городе о нем ни слуху ни духу. «Михаил Шалвович, можно интервью?» Тот взял паузу, оглядел меня внимательно — и выговорил: «Не «можно». Нужно!»

— Соскучился по вниманию?

— Еще бы! Зашли в его огромный кабинет, я развернул ватман. Наверху крупно выведено: «Месхи». 1955-1969. Он склонился — смотрел, смотрел... Старался вникнуть. Кругом же условные обозначения! Я молчу, он молчит. Наконец произносит: «Это что?»

— Разъяснили?

— Да. Вот говорю — здесь черный цвет. Это вас удалили. Он обрадовался, вспомнил: «Точно!» Начал рассказывать, как было: на кого-то огрызнулся, и Ахундов, азербайджанец, отправил отдыхать... Главное — пошел разговор! Месхи в шоке: «Это всё я?!» Просто был ошарашен. Замечаю — глаза стали влажными. Прослезился!

— Вот это доверительность.

— Да, он открылся! Я до сих пор жалею — о таких вещах мог его спросить...

— Что ж не спросили?

— Опыта особо не было. Показал ему на пустую графу с матчем в Красноярске: «Вы там играли?» Месхи обрадовался: «Конечно! В Красноярске такие красивые, белые девочки... Как я могу забыть?!» Я это тоже на всю жизнь запомнил — «белые девочки».

— Про девочек продолжения не было?

— Я тему развивать не стал. Было бы у меня две полосы, как у вас в «СЭ» — может, и спросил бы... Когда интервью вышло, я газеты ему домой привез. Жил он неподалеку от Дигоми. Лестница будто Потемкинская, венчает бронзовый мяч и бутсы.

— Роскошно.

— Всмотрелся — номер на его «Волге» 11-11. Последние цифры у телефона 11-11. Михаил Шалвович произносит: «Пойдем, в нарды сыграем!»

— Грех отказываться.

— А я все не мог в себя прийти, что с Месхи разговариваю. Нет бы согласиться — и потом рассказывать: с Месхи в нарды играл! Со всеми подколками!

— Вы отказались?!

— Мне было страшно неловко. Выдавил: «Мне надо идти...»

— Может, вы играть не умели?

— Я был чемпионом в своем кругу! Месхи, услышав, погрустнел. Говорит: «Ну пойдем, за знакомство!» Заводит меня в комнату. Персидские ковры! На стенах ятаганы! Отворяет бар — чего только нет! Со всего света ему привозили спиртное. Разных стран и народов. Стена заставлена. Все это примыкает к арыку — и в нем плещутся бутылки. Вино, боржоми, тархун. Подводит меня к кинто.

— Это что такое?

— Дореволюционные ремесленники в шапочках. Которые шарманку крутили. С огромными животами. Пиросмани таких рисовал! Месхи указывает на фигурку: «Узнаешь?» Я вгляделся — да это ж он, его лицо! А бочонок — будто живот. Внутри вино. Месхи усмехается: «Как наливать?» Я затих. Он указывает: «Вон, смотри, член...» В самом деле!

— Кран?

— Нажимает — вино льется в бокал! Говорит — что, выпьем? Опять же — дурак я! Надо было с ним выпить — в такой-то обстановке!

— Снова отказались?

— Он убеждал: «Пригуби! Потом всем расскажешь — из *** Месхи вино пил!» Но я постеснялся. Для меня Месхи — икона. Как можно с ним выпивать? Это трудно объяснить. Потом вышла его жена. Поблагодарила за то, что напомнили о Михаиле Шалвовиче. Куда-то они собирались — и меня подвезли до метро...

— Когда вы к Славе Метревели заглянули, он тоже прослезился?

— Нет. Метревели — более сдержанный.

— Странно. Нам казалось — душа компании. Столько футболистов рассказывали, как с ним гусарили.

— Мы закончили интервью с Месхи, он спросил: «Кто следующий?» Я ответил — Метревели. Месхи усмехнулся: «Поехали!»

— Куда?

— Метревели был директором закусочной где-то за пределами Тбилиси. На развилке дорог. Автобусы останавливались, дальнобойщики... Оборот был хороший. Если говорили: «Поехали к Метревели!» — всем было понятно, куда.

— С Месхи и рванули?

— Да! Говорит: «Сейчас мы такое интервью на троих сделаем...» Все мысли вокруг этого. По дороге оборачивается на меня: «А к Цховребову поедем?» Я мямлю: «Если редактор позволит...» Месхи воодушевленно: «Обязательно поедем! Прямо в Цхинвали!»

— Как зажгли человека.

— Не то слово! А с Метревели я же не договаривался. Это Месхи убедил: «Да там он! Куда денется?!» Я вообще как в сказке — меня везет Месхи на белой «Волге»! Вдруг поворачивается: «Знаешь что? Метревели такие кебабы делает — собаки не кушают! Но ты не говори. Ешь молча...»

— Ай да совет.

— Своеобразный такой юмор. К сожалению, Славу в тот день мы не застали. Потом он меня уже дома принимал.

Стрельцов

— Вы нам показали папку с материалами судебного дела Стрельцова. От какой строчки вздрогнули?

— От каждой. Я не преувеличиваю. Читал — и вздрагивал. Нет никаких сомнений — дело сфабриковано! В свое время я разговаривал и с футболистами сборной — Татушиным, Метревели, и с Качалиным, главным тренером...

— Что услышали?

— Уверяли в один голос, что причиной ареста стала месть Фурцевой. Блестящий журналист и писатель Александр Нилин, которого безмерно уважаю, изначально к этой версии относился скептически. Но после моих материалов о деле Стрельцова наши позиции сблизились.

Точка отсчета — январь 1957-го, когда в честь спортсменов, победивших на Олимпиаде в Мельбурне, устроили торжественный прием в Кремле. Дальше рассказываю со слов Метревели. В какой-то момент Фурцева подозвала Эдуарда, рядом стояла ее дочь Светлана. Поговаривали, она была в Стрельцова влюблена. После короткого диалога Фурцева произнесла: «Может, потанцуете с моей дочерью?»

— Тот согласился?

— Да. Потом подвел Светлану обратно к матери. Та умилилась: «Какая чудесная пара! Как вы хорошо смотритесь!» А Стрельцов уже поддал, море по колено. Возьми да скажи: «Я свою Аллу на эту мымру не променяю!» Всё!

— Что «всё»?

— Началась травля. Теперь любое его действие рассматривалось как под увеличительным стеклом. Впрочем, Стрельцов и повод давал. В том же 1957-м «Торпедо» встречалось с минским «Спартаком», за который играл защитник Артемов. Костолом! С первых минут терроризировал Иванова! То по ногам ударит, то локтем под дых. Стрельцов не выдержал, заступился за товарища — и заработал удаление. В газетах сразу шум. С необыкновенной скоростью организовали письма возмущенных болельщиков, которые требовали покарать хулигана. Дальше инцидент в метро...

— Это когда Стрельцов с милиционерами подрался?

— Да, на станции «Динамо». Был выпивши, они не пускали его в вестибюль. Ну и произошел конфликт. Стрельцов кому-то из них врезал, дверь сломал. В результате за мелкое хулиганство его приговорили к трем суткам ареста. «Комсомолка» тут же разразилась фельетоном, а в сборной СССР провели собрание с участием заместителя главы Всесоюзного комитета физкультуры и работников райкома. Они требовали лишить Стрельцова звания заслуженного, вывести его из состава сборной. Но поддержали это решение лишь два игрока. Фамилии называть не хочу.

— Та самая Марианна Лебедева, которую якобы изнасиловал Стрельцов, жива?

— Кто ж знает! Сейчас уже старушка, за 80.

— Вам интересно было бы с ней поговорить?

— Конечно! Однажды Юрий Золотов, много лет занимавший в «Торпедо» должность начальника команды, встретил на Ваганьковском Лебедеву. Она стояла неподалеку от могилы Стрельцова, как раз была годовщина. Золотов хотел подойти, но Лебедева быстро скрылась. Каким-то образом он все-таки выяснил ее адрес, о чем сообщил в интервью журналисту «Футбола». Я еще там работал. Сразу позвонил Юрию Васильевичу и услышал: «Я живу рядом с вашей редакцией. Завтра зайду, все расскажу. Может, вместе к Лебедовой и поедем». Я подумал — какое счастье! Уже предвкушал...

— Не случилось?

— В ту же ночь Золотов умер! Скоропостижно! И все, след пропал.

— О чем бы вы спросили Лебедеву?

— «Что на самом деле тогда произошло? Почему вы оговорили ни в чем не повинного человека? Сдуру? Или заставили?» Стрельцов ведь с ней ничего не делал! Он был пьяный вдрызг, спал. А Лебедева вообще оказалась девственницей. Экспертиза подтвердила, что следы спермы на ее теле и белье принадлежат Караханову, хозяину дачи. Но эти документы нигде не публиковались. Потому что Стрельцова надо было утопить.

— Как сложилась судьба Караханова?

— Понятия не имею. Да я и не интересовался его дальнейшей участью. Он мне противен! Обычный чекист, которому дали задание — дискредитировать знаменитого футболиста. Караханов, служивший на Дальнем Востоке, приехал и выполнил приказ. У меня хорошие отношения с Игорем, сыном Стрельцова. Рассказывал, что в больнице отец, уже умирая, произнес: «Я ни в чем не виноват». Это были последние слова Эдуарда Анатольевича. Не верить ему нет оснований.

— Вы же с ним так и не познакомились?

— Не успел! Я все тянул, откладывал... Хотя уже и таблицу для Стрельцова потихоньку готовил с его достижениями. Казалось, в запасе много времени. Я не знал, что он смертельно болен. Когда объявили, что Стрельцов умер, у меня все померкло.

«Бесперспективный»

— Почему в 1966-м Николай Морозов, главный тренер сборной, не взял Стрельцова на чемпионат мира в Англию?

— Думаю, у Морозова было что-то личное. Он Стрельцова в грош не ставил, когда еще «Торпедо» тренировал!

— Да вы что?!

— Раньше тренеры писали в Управление футбола отчеты — что сделали за год. Прикладывались характеристики на игроков. Так в 1954-м для Морозова лучшим футболистом в «Торпедо» был Вацкевич! Мощный, полезный!

— А про Стрельцова что писал?

— «Бесперспективный. Скверно играет головой. Медленно соображает...» 1965-й — первый для Стрельцова сезон после освобождения. Конечно, он был уже не тот, что прежде. Но все равно выглядел здорово, забил 12 мячей, помог «Торпедо» стать чемпионом. Однако Морозов его в сборную не пригласил. Как не любил — так и продолжил. Не понимал величия Стрельцова. Например, в 1967-м я побывал на потрясающем матче «Спартак» — «Торпедо».

— Что «потрясающего»?

— Торпедовская связка Стрельцов — Гершкович устроила фейерверк. Они просто распотрошили «Спартак», который тогда шел на первом месте! На атомы разложили!

— Счет?

— 5:1! Два забил Стрельцов с подачи Гершковича. И два Гершкович с подачи Стрельцова. Что-то невероятное!

— Качалин, в отличие от Морозова, в Стрельцове души не чаял.

— Да, Гавриил Дмитриевич рассказывал мне, как пытался выручить Эдика, ходил и в милицию, и к первому секретарю райкома. Но Качалину ответили, что Стрельцову помочь никак нельзя. Дело уже дошло до Хрущева, тот распорядился: «Наказать по всей строгости». Я уточнил у Качалина: «Кто так быстро доложил Хрущеву?»

— Что ответил?

— Дословно: «Слышал, что Фурцева. Имела она зуб на Эдика...» А команда у Качалина в 1958-м была великолепная! На чемпионате мира мы реально могли медали взять! Но Стрельцова посадили, Огонькова с Татушиным отцепили от сборной. Плюс Нетто травмировался. Потеряли четырех основных игроков! Да еще в первом же матче с Англией нас засудил венгр Жолт. За события 1956 года.

— Каков негодяй.

— Ведем 2:1. Минут за пять до конца Крижевский выигрывает мяч наверху у Финни — тот падает и катится в штрафную!

— Негодяй номер два.

— Едва докатился — Жолт, который на все это смотрел из центра поля, указал на точку. Яшин взбудоражен был страшно. Схватил кепку — швырнул в него!

— Попал?

— Нет, к счастью. Так потом с англичанами одинаковое количество очков — и дополнительный матч за выход из группы! Вырвали победу 1:0 — и, обессиленные, попали на шведов, хозяев чемпионата. Качалин думал: кого поставить? Молодых и свежих? Могут запороть! Тогда в Москве тренерский штаб съедят с потрохами. Или основной состав?

— Кого выпустил?

— Основу. А люди на ногах не держались — пять матчей за 11 дней! Первый тайм еще двигались, а во втором шведы забили два, и мы поехали домой. Между прочим, нас вообще не хотели пускать на этот чемпионат мира!

— Господи. Кто?

— ЦК. У меня есть секретные документы — от Качалина требовали гарантий занять призовое место. Он пообещал!

— Что ж его не сняли после этого?

— Сняли! Назначили Якушина. Тот провел два матча — и вернули Качалина, который в 1960-м выиграл Кубок Европы.

Яшин

— Яшин — лучший вратарь в истории нашей страны?

— Безусловно! Скажу больше — для меня он и в мировом футболе голкипер номер один. Вы знаете, чем талант отличается от гения?

— Чем же?

— Талант — это свеча, которая светит вокруг себя. А гений — прожектор, освещающий путь в будущее. Вот с таким прожектором можно сравнить Яшина. Он первым из вратарей расширил границы штрафной площади. Тогда же играли по системе «дубль-вэ». С тремя защитниками. Если вдруг в центре обороны прореха — всё, соперник выскакивал один на один с вратарем!

А Яшин действовал как либеро. Постоянно выбегал за пределы штрафной, подстраховывал защитников. Причем всегда был первым на мяче. Это не Пфафф и не Игита, у которых ляпов хватало. У Нойера — в меньшей степени. Но и его образцом надежности не назовешь. Яшин же в таких эпизодах рассчитывал все до миллиметра и ошибок не допускал. Как будто не голова у него, а компьютер. Игру читал изумительно!

— Надо же.

— Помню, в 2014-м во время чемпионата мира заглянул ко мне в гости Евгений Ловчев. Журналисты обрывали ему телефон, без конца расспрашивали о Нойере, который тогда был на пике. Ловчев не скрывал восхищения манерой игры немецкого голкипера, даже назвал новатором. Тут я не выдержал, воскликнул: «Вы меня извините, но ваш Нойер по сравнению с Яшиным — авантюрист!» И рассказал, как в 50-е годы играл Яшин.

— Что Евгений Серафимович?

— Всплеснул руками: «Да-а? Я не знал!» Яшин не только блистательно справлялся с ролью чистильщика, но и был великолепен на выходах. При подачах в штрафную обычно не ловил мяч, а выносил кулаком далеко-далеко. Чтобы никто из соперников не успел подобрать и пробить по воротам.

Кроме того, он шикарно начинал атаку. У меня эти моменты до сих пор перед глазами — удар, Яшин забирает мяч. И сразу же отработанным движением бросает метров на сорок! Точнехонько на ход фланговому игроку. В то время никто из вратарей так не делал. Руками мяч в игру вообще не вводили — даже ближнему. Просто пуляли с ноги в район центрального круга.

— Вы с Яшиным общались?

— Один раз. В 1962 году на базе тбилисского «Динамо» сборная готовилась к чемпионату мира. Был у меня сокурсник, Володька. Где-то достал удостоверения газеты «Железнодорожник Грузии», и нам удалось пройти на территорию базы. Шла двусторонка. Яшин не играл, сидел с папиросой на лавочке. Рядом Качалин, Андрей Старостин, еще кто-то.

— Яшин прямо при тренерах курил?

— Да, ему разрешали. Мы на эту же скамейку присели, поближе к Яшину. А Володька — парень нахальный. Увидев, что тот вторую папиросу достал, выпалил: «Лева, ты чего куришь? Какой пример молодым подаешь?»

— На «ты»?!

— Да! Словно они сто лет знакомы. Я думал, Яшин его пошлет. Любой современный футболист так бы и сделал. А великий вратарь смутился, сразу затушил ногой окурок: «Да-да, вы правы...» Представляете?!

Есенин

— Другое выдающееся ваше знакомство — Константин Есенин. Мимо не пройти.

— Есенин — статистик от Бога! Лучший в СССР. Не потому, что много знал. Нет! В то время не было доступа к архивам. Он не изучал документы в таком количестве. Но Есенин опоэтизировал цифры! Это гены отца!

— Здорово вы сформулировали.

— Константин Сергеевич футбольную статистику превратил в поэму. Стихи высокого духовного пошиба. Манипулировал ими, жонглировал как хотел.

— Он же болел за «Спартак»?

— Да. Поэтому вся его статистика — не без субъективизма. Когда гостил у меня в Тбилиси, произнес: «А вы знаете, я Сальникову сделал сотый гол!»

— Это как?

— Вот и я поразился: «Как, Константин Сергеевич, вы «могли сделать»? Он же забивал не с ваших передач!» — «Понимаете, я отыскал момент — то ли Сальников ударил, то ли рикошет, то ли защитник в свои ворота... Но Сальников-то участвовал — я ему и приписал!»

— Какая разница — 120 голов у Сальникова или 121 для «Клуба Федотова»?

— В том-то и дело, что у Сальникова было 99! Без этой приписки он в «Клуб Федотова» не попадал — играть-то к тому моменту закончил. Но как красиво сделано — оцените! Есенин молодец!

— Что случилось с его архивом?

— Эта история закончилась в пользу Павла Алешина.

— О, нашего коллеги по «СЭ»?

— Да. Последняя, третья жена Есенина хотела хорошо заработать. Все бумаги продала. Часть архива досталась Алешину.

— Ни одной из жен Константин Есенин не дал свою фамилию. Бравировал этим.

— Совершенно верно. А у Алешина в квартире был ремонт, места не хватало. Перетащил архив в редакцию еженедельника «Футбол», где мы работали. Все подшивки. Держал в своем кабинете. Я мог спокойно пользоваться. Главное сокровище, которым он овладел, — протоколы чемпионатов СССР 1952 и 1953 годов!

— Что такого?

— А я вам расскажу. Как я увидел эти протоколы? 1964 год. Я был в Москве, позвонил Константину Сергеевичу — мы встретились. В Лужниках играли ЦСКА с «Торпедо». Он повез меня в Салтыковку — на старую дачу Сергея Есенина!

— Ой как здорово!

— Святые места для меня! Я заходил туда как в храм — Сергей Есенин дышал этим воздухом!

— Прекрасно вас понимаем.

— Константин Сергеевич показал мне протоколы начала 1950-х. Он же работал в федерации футбола как пропагандист. Нес футбол в массы. Ну и пользовался архивом. Почти все эти цифры никогда не печатались — я просто слюной исходил!

— Что ж вы не ввязались в гонку за архивом Есенина?

— Меня не было в Москве. Есенин умер в 1986-м — а я перебрался из Тбилиси тремя годами позже. Да и вообще это не для меня — бороться с кем-то...

— Год назад есенинская дача сгорела. Что особенно на ней поражало?

— Было темно, Константин Сергеевич зажег свечу. Мы пошли на второй этаж, где хранились архивы...

— Остались ночевать?

— Нет. Уехал последней электричкой. Константин Сергеевич меня проводил. Сказал ему на прощание: «Будете в Тбилиси — заходите, увидимся». Он обрадовался: «Я никогда там не был. Зайду обязательно!» Так и случилось. Даже остановился у меня. А через год уже я приехал в Москву, снова к нему наведался. Такой хороший день был, жена встречала... Меня прекрасно приняли. Сидим — и вдруг заходит его дочь. Я увидел Сергея Есенина!

— Вот это да! Так похожа?

— Невероятно. Белокурая, с голубыми глазами! С пухлыми яркими губами — просто прелесть! Она в тот день сдавала экзамен в Литературный институт. Писала стихи. Я знал, что уже печаталась в журналах. Но отец невысоко ее оценивал.

— Говорил об этом?

— Да, очень объективно. Мол, только фамилия, а так — ничего не выйдет. Тут она появляется, улыбается. «Ну как?» — спрашивает отец. «Двойку получила!» — с торжеством произносит. Такая безмятежная. Ей всё по барабану. А я в блаженстве от того, что вижу копию Сергея Есенина.

— Константин Сергеевич и в Тбилиси к вам приезжал?

— В том же 1964-м у него была командировка в Тбилиси вместе с Андреем Старостиным. Инспектировали матч. Андрей Петрович остался в гостинице, а Есенин жил у меня. Несколько дней. Я его водил по городу, все показывал, повез к монастырям во Мцхету.

— Где-то мы читали — Сергей Есенин не признавал Константина своим сыном. Говорил: «Он черный, жид».

— Так писал Мариенгоф в «Романе без вранья». Они встретились на каком-то полустанке, поезда отправлялись в разные стороны. Вот тогда Есенин это и произнес. Константин Сергеевич действительно черный. В мать — Зинаиду Райх. Я пригласил его в школу к своим ученикам. Он рассказывал, как в последний раз увидел отца...

— Кстати — как?

— Тот заглянул к Зинаиде Райх. Разговаривали о чем-то нервно, на повышенных тонах. Константин Сергеевич вспоминал: «Я подошел ближе — и отец потрепал меня по голове. Развернулся и ушел. Вот и все, что я о нем помню».

Протоколы

— Много белых пятен в истории советского футбола?

— В основном они касаются матчей чемпионата и Кубка СССР, о которых в газетах мало информации. А протоколы утеряны. Это 1938 год, 1939-й, 1940-й, а также с 1945-го по 1949-й включительно. 1950-й — лишь последние шесть туров.

— А где хранились протоколы?

— Точно знаю, что они были у Александра Переля. Он работал в федерации футбола, занимался статистикой, издавал справочники. С Есениным у него отношения не сложились, поэтому Константин Сергеевич доступа к архиву Переля не имел. А тот жил один, умер в начале 1970-х.

— Куда же подевался его архив?

— Неизвестно. Думаю, было так: квартира отошла государству, туда вселились посторонние люди и все бумаги отнесли на помойку.

— Владимир Перетурин уверял, что забил тысячный гол в истории тбилисского «Динамо» — в свои ворота. Брехня?

— Да. Это 1962 год, он играл за ленинградское «Динамо» на позиции защитника. Я был на том матче. Перетурин коснулся мяча, но записали юбилейный гол на Баркая. А дальше удивительный поворот. Три десятка лет считалось, что матч «Стахановец» — «Динамо» Тбилиси в 1938 году закончился 0:0. Протокола не осталось, а в центральных газетах об игре вообще не упомянули. Даже счет нигде не указали! Тогда кто-то из статистиков сравнил таблицу предыдущего тура и следующего. Что получилось? У этих команд на очко больше, разница мячей та же. Отсюда вывод — сыграли 0:0.

— Логично.

— Ну и кочевал этот результат по всем справочникам. А потом, занимаясь поиском материалов для Есенина, открыл я подшивку «Вечернего Тбилиси» за 1938 год. Обнаружил, что с выездных матчей отчеты в газету передавал Алексей Соколов, главный тренер тбилисцев.

— С ума сойти.

— Да, сейчас такое невозможно представить. А в те годы — в порядке вещей. Я отыскал его репортаж о матче со «Стахановцем» и обомлел. Счет-то 1:1! Оба гола Соколов подробно описал.

— Сенсация!

— Еще какая! Но главное, находка повлияла на юбилейный гол тбилисского «Динамо». С учетом открывшихся обстоятельств оказалось, что тысячный гол забил не Баркая, а защитник «Беларуси» Радунский. В предыдущем туре, в свои ворота!

Миф

— Как вы узнали, что «Матч смерти» — миф?

— Папку с документами мне прислал человек по фамилии Пристайко, в прошлом генерал-лейтенант КГБ, киевлянин. Он вычитал в «Летописи», что готовлю серию публикаций под общим названием «Футбол в годы войны». А на Украине после развала Союза открыли доступ ко всем архивам. Пристайко не составило труда проникнуть в недра Госархива Министерства внутренних дел и службы безопасности Украины. Отксерил уникальные материалы, в том числе протоколы допросов футболистов.

— Кто их допрашивал?

— Чекисты — когда уже освободили Киев. Из переданных мне бумаг выяснилось, что «Матча смерти», после которого игроков киевского «Динамо» расстреляли в тот же день за победу над немцами, не было.

— Когда-то об этом Лев Кассиль раструбил?

— Да, в 1943-м. За историю моментально ухватились газетчики, писатели, киношники — и пошло-поехало... На самом деле матчей в оккупированном Киеве было семь: четыре с немецкими солдатами, три — с венгерскими. Судили немцы. Причем честно — опять же вопреки мифам. Еще и фотографии сохранились — наши на футбольном поле стоят с немцами чуть ли не в обнимку, улыбаются.

— Сколько тайн открывается в прошлом.

— До августа 1942-го футболисты жили в Киеве. Работали на хлебозаводе, ночевали дома, по выходным играли товарищеские матчи. Погибли в итоге четверо. С футболом это никак не связано. Николая Коротких, сотрудника НКВД, выдала фашистам родная сестра, опасаясь, что они прознают о его причастности к органам. Коротких арестовали и в гестапо замучили. А смерть Николая Трусевича, Ивана Кузьменко и Алексея Клименко — трагическое стечение обстоятельств.

— Это как?

— Красная армия приближалась к Киеву, усилилось партизанское движение — и фашисты стали хватать всех подряд, свозить в Сырецкий лагерь. Попали туда и динамовцы. В какой-то момент узников выстроили в шеренгу. Немецкий офицер объявил, что из-за подозрений в связях с партизанами будет расстрелян каждый третий. Среди них оказались Трусевич, Кузьменко и Клименко. Судьба... Остальным повезло, уцелели. Единственный, кто покинул Киев с немцами, — Павел Комаров. Из Германии перебрался в Канаду, оттуда в Австралию, где его следы затерялись.

— Какой была реакция, когда вы развенчали миф?

— Мне позвонила дочь Кузьменко, одного из расстрелянных. Известная теннисистка, чемпионка СССР. Жестко отчитала.

— А вы?

— Отвечал: «Я описываю то, что было на самом деле. Везде ссылаюсь на официальные документы. Вы можете их опровергнуть? Ради бога! Если нет — извините».

— Встретили понимание?

— Нет. Твердила как мантру: «Ваша правда никому не нужна! Вы всё опошлили!» Звонили мне и с разных телеканалов. Приглашали на эфиры: «Приходите, расскажете новые подробности о «Матче смерти». Всем отвечал: «Спасибо, но что хотел — я уже сказал. На страницах «СЭ» (начало — здесь, окончание — здесь).

Ахматова

— Слышали мы, как пришли вы в гости на Фрунзенскую набережную к Качалину. Жену и дочек попросили на улице подождать. Затянулось интервью часа на четыре...

— По случаю двадцатилетия чемпионства тбилисского «Динамо» я напросился к Качалину на интервью. Он ведь ту команду тренировал. Договорились, что час мне уделит. В Москву я приехал с женой и детьми. Они во дворе на скамеечке сели, а я отправился к Гавриилу Дмитриевичу. Жил он один. Сели, стали вспоминать золотой сезон — ну и заболтались. С футбола перескочили на поэзию, Качалин читал мне стихи Ахматовой... Наизусть!

— Что именно?

— Точно не «Реквием». Кажется, что-то из сборника Anno Domini. Мне запомнились слова Блока: «Ахматова пишет стихи так, будто на нее глядит мужчина. А нужно писать так, будто на тебя смотрит Бог». У нее действительно интимная поэзия. Увлечений-то было много, Ахматова часто влюблялась. Еще до революции с художником Борисом Анрепом случился страстный роман. В 1916-м он переехал в Лондон, звал ее с собой. Ахматова ответила: «Нет, я Россию не оставлю». Даже в самые тяжелые годы таких мыслей у нее не возникало. Вы помните, с чего начинается «Реквием»?

Нет, и не под чуждым небосводом,

И не под защитой чуждых крыл, —

Я была тогда с моим народом,

Там, где мой народ, к несчастью, был.

— Как полагаете, почему Ахматова не уехала?

— Ответ прост. Искренняя, непоколебимая любовь к России. Ахматова посвятила Анрепу более тридцати стихотворений. Первое — настоящее отчаяние от разлуки:

Я улыбаться перестала,

Морозный ветер губы студит,

Одной надеждой меньше стало,

Одною песней больше будет.

Благодаря острым переживаниям и рождается поэзия. Часто источником вдохновения становятся горе, страдания. У Цветаевой то же самое. Рухнувшие надежды она сравнивала с разбитым бокалом и потом на этих осколках создавала свои чудесные стихи. Цветаева преклонялась перед Ахматовой, писала ей восторженные письма. А та почему-то относилась к Марине сдержанно. Холодно ее принимала. Они, конечно, совершенно разные — и по тематике, и по стилистике...

— Это правда.

— У Цветаевой короткие предложения, очень много тире. Они как выстрел! Один, второй, третий... Вот, например, какое стихотворение посвятила Блоку:

Зверю — берлога,

Страннику — дорога,

Мертвому — дроги.

Каждому — свое.

Женщине — лукавить,

Царю — править,

Мне — славить

Имя твое.

В Блока она была влюблена. Но интимной лирики у Цветаевой мало. Все личное — не в стихах, а в пятитомнике ее писем. Для меня она не просто великий поэт. Мученица! Сергея Эфрона, мужа, расстреляли. Дочь арестовали. В августе 1941-го Цветаева уехала с сыном в Елабугу. Жить было не на что, отправилась в Чистополь, где находились эвакуированные литераторы, в том числе Асеев. Цветаева как нищенка к нему обращалась, умоляла взять на работу. Готова была стать посудомойкой в столовой! Но даже в этом ей отказали! Пришлось возвращаться в Елабугу. Где через три дня повесилась.

«Реквием»

— Вы сказали, что Качалин «Реквием» точно не декламировал...

— Так это ж 1984 год! А «Реквием» опубликовали позже, в перестройку. Сначала в журнале, затем в двухтомнике Ахматовой. Кто-то в самиздате поэму читал, но мне не попадалась. История создания «Реквиема» удивительна. Лидия Чуковская, подруга и фактически биограф Анны Андреевны, обладала великолепной памятью. Ахматова зачитывала кусками, та запоминала, после чего листок сжигался в пепельнице.

— Не сохранилось ни одного черновика?

— Ни единого! Все строчки Лидия Корнеевна держала в голове! Как-то прочитала «Реквием» Солженицыну, который жил у Чуковских на даче в Переделкино. Тот был в восторге. Попросил передать для Ахматовой свои стихи. А они ей не понравились. При встрече сказала: «Не надо отвлекаться. Вот проза у вас замечательная...»

— Что Солженицын?

— Обиделся. Если прежде восхищался «Реквиемом», то тут произнес: «Это все личное. Страдал народ, десятки миллионов, а у вас стихи о частном случае, об одной матери и сыне...» Не прав Солженицын! Категорически! Поэме предшествует пролог в прозе, я помню его наизусть. Как и весь «Реквием».

— Мы потрясены.

— После ковида многое стал забывать, память ослабла. Но «Реквием» не выветрился. Так вот, цитирую: «В страшные годы ежовщины я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде. Как-то раз кто-то опознал меня. Тогда стоящая за мной женщина с голубыми губами, которая, конечно, никогда не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шепотом): «А это вы можете описать?» И я сказала: «Могу». Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было ее лицом...»

Разве может быть «личным» такой пролог?! Или другие строчки:

Узнала я, как опадают лица,

Как из-под век выглядывает страх,

Как клинописи жесткие страницы

Страдание выводит на щеках,

Как локоны из пепельных и черных

Серебряными делаются вдруг,

Улыбка вянет на губах покорных,

И в сухоньком смешке дрожит испуг.

И я молюсь не о себе одной,

А обо всех, кто там стоял со мною,

И в лютый холод, и в июльский зной

Под красною ослепшею стеною.

Здесь о себе-то ни слова! Ахматова говорит о людях! Измученных, растерзанных душевно и физически. Которые пытались хоть что-то узнать о судьбе родных и близких... А образы какие?! Вот еще:

Это было, когда улыбался

Только мертвый, спокойствию рад.

И ненужным привеском болтался

Возле тюрем своих Ленинград.

И когда, обезумев от муки,

Шли уже осужденных полки,

И короткую песню разлуки

Паровозные пели гудки.

Звезды смерти стояли над нами,

И безвинная корчилась Русь

Под кровавыми сапогами

И под шинами черных марусь.

Какая сила в этих строчках! Как точно передана суть трагедии, случившейся со страной! Поэта Николая Гумилева, первого мужа Ахматовой, расстреляли. Второй, ученый-ассириолог Владимир Шилейко, рано умер от туберкулеза. Третьего, искусствоведа Николая Пунина, арестовали вместе с сыном Ахматовой, Львом Гумилевым. За то, что прочитали стихотворение Мандельштама про Сталина. В компании оказался стукач — сокурсник Льва.

— Что за стихотворение?

— Мы живем, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны,

А где хватит на полразговорца, —

Там помянут кремлевского горца.

Его толстые пальцы, как черви, жирны,

И слова, как пудовые гири, верны,

Тараканьи смеются усища,

И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,

Он играет услугами полулюдей.

Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,

Он один лишь бабачит и тычет.

Как подкову, дарит за указом указ —

Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.

Что ни казнь у него — то малина

И широкая грудь осетина.

— Сильно.

— В начале 30-х Мандельштам написал знаменитые строчки: «Я еще не хочу умирать...» Заканчивается стихотворение так:

Я на лестнице черной живу, и в висок

Ударяет мне вырванный с мясом звонок,

И всю ночь напролет жду гостей дорогих,

Шевеля кандалами цепочек дверных.

Это написано задолго до 1937 года! Получается, Мандельштам все предчувствовал. И репрессии, и собственную гибель.

— ХХ век Мандельштам назвал веком-волкодавом. А как охарактеризовать нынешний, ХХI?

— Более ожесточенный, нетерпимый. Мир сходит с ума. Но вера в победу добра над злом неистребима. Когда Пастернаку присудили Нобелевскую премию, он сочинил стихотворение. Я процитирую концовку:

Но и так, почти у гроба,

Верю я, придет пора —

Силу подлости и злобы

Одолеет дух добра.

Пастернак не дожил до той поры. Не доживу и я. Но очень бы хотелось верить, что вашему поколению удастся застать эту прекрасную пору. Альтернативы нет. Иначе — конец...