Елена Чайковская: «Ширвиндт не пускает меня к себе на могилу»
Мы очень жалели, что приехали с диктофонами, а не с камерой. Разговоры великой Елены Чайковской с 94-летним мужем, Анатолием Михайловичем, — это что-то. Милейшее представление.
Причем рассчитанное не на нас — думаем, таким вот юмором пропитана вся их совместная жизнь.
— Чайковский! Садись здесь! — строго указывает Елена Анатольевна.
— Видите, что происходит после шестидесяти лет семейной жизни? — смотрит с потешной горечью на нас Анатолий Михайлович. — Мадам даже интервью без мужа дать не может!
— У тебя телефон звонит, — прерывает Елена Анатольевна.
Анатолий Михайлович всматривается:
— Какая-то...
— Баба? — угадывает Елена Анатольевна.
Какое же счастье корреспондентское — все это видеть, слышать.
Хоть встретила нас Чайковская строго. Даже с подозрением.
— Я вообще не даю интервью! — прозвучало сразу. — Потому что напишете не то, что я сказала. Вставите какое-то свое ***. Я всем говорю — вы меня расспрашиваете для того, чтобы написать что-то от себя...
Желая смягчить Елену Анатольевну, один из нас хрустнул больным коленом, сморщился. Отреагировала моментально:
— Чайковский несколько дней назад тоже решил пожаловаться. У меня, говорит, колени заболели. Я отвечаю: «Ничего у тебя не болит. Колени если схватывает, то в 40 лет. А у спортсменов — в 20».
— Это нам Ширвиндт когда-то сообщил, — вспомнили вдруг. — «Сегодня мне 20 лет по ощущениям. А завтра будет 120...»
С Александром Анатольевичем семья Чайковских считалась ближайшими приятелями. Даже название для книги воспоминаний и дворца в Строгино «Конек Чайковской» придумал, поразмышляв с секунду, как раз Ширвиндт.
Услышав фамилию, Елена Анатольевна оттаяла. Пяти минут разговора не прошло — мы уже понимали, почему ее так любят. Почему у Чайковской столько друзей. Легкая, обаятельная, остроумная! Юная!
— «...а завтра будет 120», — произнесли мы.
— Слава богу, у нас наоборот. Чайковскому 94 — а ему 40. Мне 85 — а на самом деле 30!
— Мне 95-й пошел! — с торжеством проинформировал Анатолий Михайлович.
— Сиди... — усмехнулась Елена Анатольевна.
Так наш разговор и шел — с чудесными ремарками Чайковского. Одного из самых известных спортивных журналистов ХХ века, уже побывавшего героем «Разговора по пятницам».
Мы отложили стопку вопросов — и говорили как говорится. Так, что Анатолий Михайлович в какой-то момент насторожился:
— Ребята! Вы же пришли к тренеру! Почему обсуждаем другое?!
О фигурном катании Елену Анатольевну расспрашивали до нас многие. Нам хотелось поговорить о жизни.
Баронесса
— В каком-то интервью вас спросили: «Какой век нравится больше — XXI или XX?» Помните, что ответили?
— XIX.
— Вот мы и хотели прояснить — чем он вам так дорог?
— Поведением, манерами... Жизнью! Наша семья была очень обеспеченной. С няньками, мамками, гувернантками. Что-то передается генетически — мой принцип общения совсем другой. К сегодняшнему ужасу отношения не имеющий. Мое внутреннее состояние — продолжение XIX века.
— «Ужас» — это?..
— Вот пример — вчера с Чайковским отправились в Дом литераторов. Кое-что отмечать.
— С трудом вошли! — заметил Анатолий Михайлович.
— Нет, мы не вошли, — поправила Елена Анатольевна. — Навстречу нам поток 16-17-летних. Десятиклассники, наверное. Человек пятьдесят! Ни один не остановился, чтобы пропустить нас внутрь. Ни один! Так и перли, пока я рукой не двинула.
— А я заорал: «Уступите дорогу ветерану труда!» — внес уточнение Анатолий Михайлович. — Вот тогда остановились.
— Ну это же немыслимо! — нахмурилась Елена Анатольевна. — Я своих всегда учу: взрослый вошел — не лежите на столе. Они ведь сейчас сидеть не умеют — ложатся полубоком. Когда взрослый появляется, раскладываются еще сильнее. Меня это угнетает. Такое — во всем. Не знают ничего. Я уж молчу про историю фигурного катания...
А XIX век для меня — это еще и другая одежда. Вот она мне близка. От прабабушки остались корсеты. В одном из них я даже каталась. Потом мама к нему пришила юбку. Я скучаю по тому времени. Почему постоянно смотрю исторические фильмы? Там все мое!
— Фантазировать так фантазировать. Кем себя видите в XIX веке?
— Баронессой. Я же баронесса!
— Это мы в курсе. Но чем занимались бы — ходили на балы?
— В том числе. А жила бы не в Москве.
— Где же?
— Только в Петербурге. Москва мне не очень. Мои предки-немцы в XVII веке приехали сюда — так и осели...
— Великий чемпион Борис Спасский точно называл нам адреса «своего» Петербурга. У вас там тоже есть «свои» адреса?
— Я вас расстрою — это гостиницы «Европейская» и «Астория». Все время с Толей останавливаемся там. Ходим по театрам. В новых районах вы меня не увидите, они везде на одно лицо. Что в Челябинске, что в Омске. Но старый Петербург — совершенно другая история!
— Часто приезжаете?
— Вот только-только вернулась, была на шоу-программе. Сидела в жюри. Едешь по Петербургу — ну такая атмосфера благости, какого-то созидания... А главное — устойчивости и уверенности. Все это потрясающее стоит по триста лет.
— Никогда не были близки, чтобы туда переехать?
— Мы с Толиком хотели там купить квартиру. Да много где хотели — еще и в Сочи, например. В последний момент передумали. Может, лет через десять купим. У нас и в Киеве квартира была. Но сейчас уж все. Сами понимаете.
Кисет
— Ваши предки из Германии. Что в вас типично немецкое, а что — нет?
— Начнем с того, что мой папа из деревни Самородка Калужской области. Из самых-самых крестьян — но человек талантливейший. Пел, танцевал. Всю войну проехал в концертных бригадах. Даже на кораблях выступал. Как он встретился с мамой — это смешно! Я же вообще не должна была на свет появиться!
— В самом деле — как встретились?
— Мама вдруг придумала, что хочет быть артисткой. Пошла к Юрию Завадскому, тот набирал студию. Вот и отец в ней оказался — потому что он был просто актер-актерище. Так и познакомились. Хотя социальная разница — сами понимаете... Странная история! Вы спрашивали про немецкие корни?
— Да.
— Толик, что во мне немецкого?
— Все! — воскликнул Анатолий Михайлович.
Елена Анатольевна рассмеялась:
— Немцы же, переехав в Россию, имели привычку русифицироваться. Сохранив свою культуру, становились русскими больше, чем сами русские.
— Вы вспомните Екатерину Великую, — творчески дополнил Анатолий Михайлович. — Умнейшую царицу. Какие немцы с ней приехали в Россию! Какие балетмейстеры в Большом театре и Александринке! Какие фарфорозаводчики!
— Вот! — поддержала Елена Анатольевна. — В моем роду и хозяин фарфорового завода, и два главных балетмейстера России.
Мы поразились. Самое интересное — обнаружили изумление даже на лице Чайковского. Будто слышал обо всем этом в первый раз.
— Семейка была та еще, — подытожил он. — А я парубок с села!
— Сиди, село! — Елена Анатольевна перехватила инициативу. — Мать всю жизнь стояла с вот такой прямой спиной. Я училась в ГИТИСе. Там был великий преподаватель истории балета, Николай Эльяш. Знал всё!
Как-то на лекции, рассказывая о Большом театре, вспомнил двух главных балетмейстеров — Гиллерта-первого и второго. Тут я решила вставить слово: «Между прочим, это мои родственники!» Эльяш так взглянул: «А знаете, что ваших родственников отметил Петр Ильич Чайковский?» Я страшно возгордилась в ту же секунду.
А Эльяш объяснил: в Большом Гиллерты ставили «Спящую красавицу». Солисткой была Собещанская, прима-балерина и жена одного из Гиллертов. После провала Чайковский написал: «Россия, Москва и Большой театр спокойно могли бы обойтись без Гиллерта-первого и особенно без Гиллерта-второго». Ха-ха! Эльяш выдал это при всех — и курс был в восторге.
— Так что немецкого в вашем характере? Педантичность?
— Педантичность, пунктуальность, исполнительность. Но и от папы многое присутствует. Такое, знаете, гуляйполе... Артистизм в выборе программ для фигурного катания. Я в спорт-то попала случайно! Никак не должна была здесь оказаться!
— Как это?
— В 1941-м нас с мамой как фольксдойче выслали в Чимкент. Место ужасное, ничего страшнее не может быть — минус 40 зимой, плюс 40 летом. Спас нас кисет.
— Что за кисет?
— Замшевый, набитый царскими десятирублевками. Золотыми монетами. Когда мама уезжала, кисет дала родня. В ссылке выменивали эти монеты то на молоко, то на буханку хлеба. Благодаря чему и выжили. В 1946-м Завадский выбил бронь для мамы. Но не для меня.
— А вы?
— Я отправилась в семью ее сестры под Тамбов, в деревню Бондари. Прожила там год. А когда сделали вторую бронь, у меня уже была открытая форма туберкулеза. С этим и приехала в Москву.
— Боже.
— Почему и появилось фигурное катание! Нам дали комнату в двухэтажном театральном доме на Беговой. Мама пошла к Татьяне Толмачевой, знаменитому тренеру по фигурному катанию. Попросила меня взять.
— Лечить спортом?
— Именно. Через полгода все зарубцевалось! Надо было тренироваться на открытом воздухе. Понятно, что мама-баронесса не могла меня отдать в лыжную секцию. А в фигурное катание — почему бы нет? Вот и осталась я здесь видите на сколько?
Театр
— А если бы не фигурное катание?
— Я до этого уже снималась в нескольких фильмах. В театре играла в спектакле «Бранденбургские ворота». До чего же странные детские впечатления!
— Что вспомнили?
— Мы только вернулись в Москву. Сколько же мне было? Лет шесть, наверное. Я играла беженку, под бомбежкой орала: «Бегите сюда!» — кого-то звала в укрытие. Рядом еще две такие же актрисы — из «театральных детей».
После спектакля нас кормили. Автор пьесы Михаил Светлов накрывал стол, где обязательно были пирожные. Такая радость — вы не представляете! Кстати, работали тогда допоздна, поэтому спектакли начинались в восемь вечера — а заканчивались около полуночи.
— Это и был ваш путь?
— Предполагалось, что буду актрисой. В фильме «Счастливый рейс» у меня с Николаем Крючковым целый диалог. Но вот в фигурном катании пошло дело, стало что-то получаться. Так и застряла.
— Последний день из собственной юности, который вам вдруг вспомнился?
— Давайте вспоминать сейчас. Юность — она когда заканчивается?
— Лет в 18.
— Так. 18 лет. Я — чемпионка СССР! Обо мне пишут все газеты! В «Советском спорте» во-о-от такая фотография — я в шпагате. В театре Моссовета еще живы старики — для них я «наша Ленка». Они бегают с этой газетой, кричат: «Наша-то куда прорвалась!» Мама была счастлива.
— Грех жалеть, что не пошли по актерской линии. Да?
— Знаете, вот это во мне точно немецкая черта — я никогда ни о чем не жалею. Ни-ког-да. Удалось? Хорошо! Не получилось? Значит, надо, чтобы получилось...
— Когда-то в театре Моссовета была величайшая труппа.
— О-о! Это все мои знакомые — Любовь Орлова, Фаина Раневская, Вера Марецкая, Ростислав Плятт, Валентина Серова... Еще недавно оставалось два-три старика из той труппы. В 2022-м умер Николай Лебедев, успев отметить 100 лет. Анатолий Адоскин ушел чуть раньше, прожил 91 год.
— Эти старики рассказывали: Орлова шла к своей гримерке по коридору, а за ней стелился аромат неземных духов.
— Да, духи у Орловой были из Парижа. Она же ездила туда с Григорием Александровым, привозила. Хотя потом случилось удивительное.
— Что?
— В какой-то год Москву вдруг завалили французскими духами! Climat, Dior, Givenchy... Я как раз училась в ГИТИСе. Во всех приличных магазинах лежали эти пузырьки. Про ГУМ и говорить нечего. С тех пор только французскими и пользуюсь.
— Так же внезапно все и ушло?
— Нет, продолжалось годами. Лишь сейчас ушло. Хотя Dior в Москву иногда завозят. Мне из ГУМа сразу звонят: «Елена Анатольевна, ваши духи прибыли».
— Вы верны Dior?
— Исключительно старому Dior. Теперь-то продают розовые Miss Dior — они туда огурца накидали. Но все равно респектабельные, вкусные!
— Не можем забыть — когда-то побывали в гримерке у Зельдина. В которой Владимир Михайлович провел лет шестьдесят. Какую гримерку не забудете вы?
— Я во всех побывала. Везде меня кормили, передавали с рук на руки, когда родители были заняты. Я гуляла по саду «Эрмитаж», где располагался театр. Завадский дал нам восьмиметровую комнатушку в подвале.
— Прежний ваш дом снесли?
— Отобрали. Возвращались после войны в никуда. У отца-то ничего и не было. А вот у матери было всё. На месте нашей дачи сейчас ГАИ Сокольнического района... Завадский спас этой комнатой. Потом театральный дом на Беговой. Едва мы переехали, мама стала кормить немцев!
— Пленных земляков?
— Ну да. Вот она — немецкая линия! Те к ней ходили, тихонечко стучали в дверь. Дома строились, как положено в Германии: здесь парадный ход, чуть в стороне — черный. С черного они и пробирались. Мать выносила еду. В театре все говорили: «Тань, ты дура? Тебя еле-еле из ссылки вытащили!» Но продолжала их кормить. Эти немцы до сих пор у меня перед глазами.
— Тяжелая картина?
— Их было трое. В грязных шинелях. Худющие, страшные. Я постоянно на них натыкалась, возвращаясь с тренировки.
Раневская
— Когда впервые отправились за границу?
— В 1956-м. Надо было выезжать в Чехословакию. Мать слегла от переживаний. Ее-то не выпускали. Зато отец ездил везде. Польша, Румыния, Болгария... Мама думала, меня сейчас тоже завернут.
— Выпустили?
— Даже вопросов не возникло. Правда, я уже была в обществе «Динамо».
— Ни разу невыездной не стали?
— Нет. Это Толик был невыездным, когда на мне женился. Его не пустили на какой-то турнир.
— Почему?
— Разбил советскую семью. Гад!
Анатолий Михайлович сидел рядом и улыбался счастливым воспоминаниям. Подняв палец, добавил важное:
— Татьяна Михайловна, любимая теща, подарила мне один момент в жизни. Когда провожали ее на пенсию, в закутках театра Моссовета мы организовали грандиозный прием.
— «Закутки» — это?
— Репетиционный зал. Я три ящика водки принес! Собрались все актеры — и молодые, и старые. Удивительная компания.
— Ия Саввина весь вечер пела матерные частушки, — рассмеялась Елена Анатольевна.
— Даже танцы были! — припомнил Анатолий Михайлович.
— Какие танцы?! — поразилась Елена Анатольевна. — Чайковский сел возле Орловой, расстегнул ей сапоги и целовал ноги. Представляете, до чего допился?
— Вот такие устроили проводы на пенсию любимой теще, — закруглил Анатолий Михайлович.
— Раневская тоже присутствовала?
— А как же? Она меня отметила. В нашем доме жила Ирина Анисимова-Вульф, режиссер театра Моссовета. Ее сын Лешка — мой школьный друган. А мама Паула — известная провинциальная актриса, у которой училась Раневская.
— Как все переплелось.
— Поэтому Фаина Георгиевна в наш дом заглядывала постоянно. Общались, играли в карты. Иногда оставалась ночевать. Однажды Анисимова-Вульф привезла китайские абажуры, которые надо было склеивать.
— Вы и взялись?
— Вдвоем с Лешкой. Он рукастый, архитектором стал. Много чего построил в Москве. А тогда я весь абажур перемазала клеем. Пришла Раневская, взяла. Потом взглянула на меня: «Какая же ты засранка!» Вот так отметила.
— Легендарный спектакль «Дальше — тишина» вы видели?
— Конечно. Но это намного позже. Раневская с Пляттом были уже на сходе.
— Молодого такая постановка может и не пробрать — но для человека постарше впечатление грандиозное?
— Нет. Пробирает всех и сразу. Такие актеры! Они не говорили, что их бросают, — но в каждой ноте, каждом движении, в каждом повороте головы это чувствовалось. Великий спектакль!
Жженов
— Тут на дальнем участке Головинского кладбища наткнулись на могилу Валентины Серовой. Той самой, которой Константин Симонов посвятил строчки «Жди меня, и я вернусь». Это же была немыслимая популярность?
— Она дружила с моей матерью. Прекрасно помню фантастическое коричневое пальто из каракульчи в обтяжку. Такая же шапочка. Необыкновенный взгляд. Очень доброжелательная. Хотя к Серовой без конца приставали, просто невозможно было пройти.
— Представляем.
— Всегда одета изумительно, причесана. Даже когда развелась с Симоновым. Она была как небожитель!
— Играла много?
— Конечно. Я все время ходила смотреть на нее в «Кукольном доме», мне нравилось. От тех артистов театра Моссовета у меня постоянно было ощущение радости и сопереживания. Они отдавали столько энергии, излучали столько солнца — даже в самых сложных спектаклях! Вот почему были полные залы? Потому что Завадский собрал уникальный актерский состав.
— Сравнить не с чем?
— Разве что с Малым театром в давнюю пору. Когда-то на заре. Не могу сказать, что мое детство было голодноватое. Я этого не помню. В памяти другое — радость от театра, сада «Эрмитаж»...
Потом мама стала работать помрежем. Когда шел спектакль, сидела с суфлером, а я — за кулисами. Сбоку смотрела на все происходящее. Я росла в какой-то сказочной обстановке. Считается, время было плохое, тяжелое. Я этого не знаю!
— Ваши 50-е — совсем другие?
— Всем говорю: «Потрясающее время!»
— Кто-то нам рассказывал про великого Георгия Жженова, вернувшегося в труппу Моссовета после долгой отсидки: «Он великолепно разбирался во всех театральных интригах». Каким был ваш Жженов?
— Я вам расскажу. Приехала проводить какие-то курсы в Латвию, поселили в гостинице «Рига». Люкс, конечно. Вышла на улицу — Жженов! Он уезжал, а вечером после концерта принес мне огромный букет.
Удивительной теплоты человек. Мама говорила, что относился ко мне как к собственной дочери. Помню, привезла ему чертика из Праги. С каких-то соревнований. Так Жженов повесил его в машине у лобового стекла — и никогда не снимал. А что касается театральных интриг — ничего подобного!
— Рады слышать.
— Я знала многих, прошедших лагеря и ссылки. Начиная с матери. Если бы не Завадский — мы бы там и остались, в Чимкенте. Неизвестно, выжили бы — потому что было невыносимо... Я вам могу сказать: люди, которые прошли это, — совсем другие.
— В чем?
— На что вы будете реагировать — «ах!», для них... (Машет рукой.) Вот так идут через всю жизнь. Четко зная, что хотят. Это и во мне есть. Что угодно может твориться справа, слева — а я шагаю прямо, никуда не сворачивая.
— Вы глядели на Жженова. Чувствовалось, что отсидел? Тот самый тюремный отпечаток?
— Нет. Вообще ничего напоминающего. Одет блестяще, говорил необыкновенно, давал концерты... Жженова, Плятта и других актеров того поколения я называла «мои старики».
Плятт
— Кто на сцене особенно «колол» коллег?
— Здрасьте! Это Плятт!
— Вот бы не подумали.
— У матери про него сотня рассказов. Вспоминаю историю — он на сцене. Выбегает какой-то человек, ему: «Здравствуйте, сэр!» Плятт молчит. Тот снова: «Здравствуйте, сэр!» Плятт не отвечает. Вдруг с галерки крик: «Поздоровкайся с сэром, мудак!»
— Неплохо.
— Вот такое было общение зрителей с артистами. «Поздоровкайся!» Еще история: вылетает на сцену Васька Щелоков, орет что-то несусветное — и тут же дают занавес. Оказывается, по роли должен был воскликнуть: «Там в теребилке бабу засыпало!»
Так что выяснилось? Еще в гримерке Плятт начал приговаривать: «Там в пердилке бабу засикало». У Васьки все это намоталось — и на сцене автоматически выдал: «Там в пердилке...»
— Что же было дальше?
— А что может быть? Минут через пять открыли занавес — и продолжили играть. Людей-то из зала не выгонишь.
— Сейчас в театр Моссовета ходите? Или нынешняя труппа не так интересна?
— Почему же? Хожу! Видела всю трилогию Андрея Кончаловского. У меня осталась в театре знакомая — Мира Кнушевицкая.
— 91 год.
— Еще действующая актриса, в прекрасной форме! 60 с лишним лет назад, когда я родила Игорька, она первая вбежала к моей маме: «Таня, Таня, у тебя внук!»
— Последний великий спектакль, который видели?
— Мне безумно нравился «Маскарад» с Тамарой Черновой. Ходила на этот спектакль раз сорок! Невозможно было оторваться!
— В «Моссовете»?
— Да. Середина 60-х.
— Сколько же раз смотрели лучшую постановку в истории театра Моссовета — «Дальше — тишина»?
— Три, не более. Тяжелая вещь. Там играли мои знакомые, и играли отвратительно хорошо. Перебрасывая этих бедных родителей, пытаясь сохранить какое-то благообразие. Плятт выглядел невероятно аристократичным — будто так и надо. А Раневская вся съеживалась, прям скручивалась...
Миронов
— Мы приходили в гости к позднему Ширвиндту, когда у него оставался в Театре сатиры один спектакль.
— Назывался — «Где мы?!».
— Было ощущение, что ему эти выходы на сцену глубоко в тягость.
— Не-а!
— Значит, показалось.
— Ему ничего не было в тягость. Ширвиндт сидел на кровати — и резвился. В этой роли он даже мало ходил. Прямо с кровати рыбачили вместе с Добронравовым и Олешко...
Я знаю, что Шуре было тяжело отказаться от Мольера после смерти Андрюши Миронова. Это их лучший спектакль, на мой взгляд.
— Вы о «Женитьбе Фигаро»?
— Да. Удивительная постановка! Ширвиндт ввелся на роль графа Альмавива вместо Гафта, который ушел из Театра сатиры. Первый раз я посмотрела спектакль в Вильнюсе. Там мы и познакомились.
— Расскажите.
— Мы были на сборе, а «Сатира» приехала на гастроли. Играли они в театре оперы и балета. Потрясающая площадка, полный зал. Спектакль — просто игрушка, костюмы эти зайцевские, музыка! С ума сойти!
Потом мне Шура рассказал — они с Андрюшей постоянно подшучивали друг над другом во время спектакля. Кто-то мог пойти не туда — и пусть партнер думает, что делать. А дальше гастроли в Риге, когда Миронову на сцене стало плохо. В голове разорвалась аневризма. Он упал на Шуру.
— Тот решил, что шутит?
— Да! По тексту Миронов бросается на Ширвиндта в какой-то момент. Рассказывал мне: «Думаю: что-то Андрей перебирает. Еле подхватываю его и вижу: глаза ушли...» Вот только тогда понял!
— С Мироновым вы общались?
— Как раз в Вильнюсе мы уезжали со всеми чемоданами, у нас сборы в Италии — а Миронов вышел из гостиницы. Вроде как случайно. Говорит: «Подвези к корту». За мной и Вовой Котиным приходила машина, а на группу был автобус. Отвечаю: «Конечно, садись». Андрей в тот момент худел.
— Мы слышали — обматывался каким-то целлофаном.
— Все тело заворачивал в пленку, даже ноги. Поверх одежда, тренировочные брюки... Я ужаснулась: «Ты же не дышишь!» — «Нет-нет, мне именно так надо». Изводил себя этим.
— Это же колоссальная нагрузка на сердце.
— Да, нельзя так делать. Если худеть — то иначе. Но у Миронова не получалось. Хотя мало ел. Это была наша последняя встреча. Мы улетели в Италию, театр отправился в Ригу. Где все и случилось.
Ширвиндт
— Последняя встреча с Ширвиндтом?
— Когда отмечали 88 лет. На его даче.
— На Валдае?
— Нет, на Новой Риге. Там когда-то получил гектар дед его жены Наташи. Он же был главным архитектором Москвы. Вот и выстроил французский домик с потрясающими галереями. Это их гнездо родовое уже тысячу лет. Такой склон, речка течет по участку...
Шура всех друзей собрал, много народу сидело. Но сам он уже был какой-то не такой. Да, Толь? Словно не от мира сего.
— Я даже сказал Мадам: «Шура не здесь», — вздохнул Анатолий Михайлович.
— Да, правильно. Он был как будто не с нами. Хотя компания хорошая, веселая — Юра Рост, Веня Смехов, Леня Ярмольник... Кто-то еще доезжал. Все что-то рассказывали. А Шура сидел во главе стола. Иногда какие-то реплики подбрасывал. Но взгляд был направлен внутрь себя.
— На 89-летие вы к нему не попали?
— Мы с Толей были в Сочи, в «Сириусе».
— Где-то вычитали, последние полгода Ширвиндт повторял: «Все, пора уходить, я устал».
— Никогда от него не слышала!
— Это вдова, Наталья Николаевна, говорила.
— Повторяю: я от Шуры такого не слышала. Но, наверное, он все понимал по самочувствию, по диагнозу...
В какой-то момент перестал брать трубку. Наконец я до него дозвонилась: «Ко мне-то что не подходишь?» — «Вот, подошел». — «Здрасьте, уже месяц тебе названиваю». — «Нет-нет, все ничего». Не жаловался.
— Уже после его смерти вышла книжка, называется «Гараж». Там опубликовано сообщение, которое вы отправили Наталье Николаевне.
— Про руки?
— Да, мы выписали: «Ты сделала максимум, была с ним до самого конца. Это очень редко, когда держат за руки в последние мгновения. Он ушел спокойно».
— Было. Шуру отвезли в реанимацию. Мишка, сын, приехал туда, сообщили, что умер. И я написала Наташе. «Спасибо тебе, из твоих рук он ушел в вечность». Держала его до последнего.
— Как внутри себя уместить эту череду потерь? Столько близких людей уже не здесь...
— Мы с Толей сегодня об этом говорили. На днях он собирал журналистов — один по дороге умер, Виталик Мелик-Карамов. Толик у меня тот еще остряк. Спрашиваю: «Что мы твои 94 празднуем? Будет 95 — тогда и отметим, развернемся!» Знаете, что отвечает?
— Страшно предположить.
— «Не все доживут». Ха-ха!
Засмеялся и Анатолий Михайлович. Давая понять — ужасная тема сразу кажется не настолько тяжелой, когда воспринимаешь вот так:
— Недели три назад меня непонятно зачем наградили медалью ветерана журналистики. Потребовали, чтобы произнес какие-то слова. Я встал и сказал: «Это медаль не моя, а всей нашей советской спортивной журналистики. Которая в 60, 70, 80-х была лучшей в мире!»
— Как-то Толику вручали премию в Олимпийском комитете, — улыбнулась Елена Анатольевна. — Я пошла с ним.
— Сейчас заплачу! — вскричал Анатолий Михайлович.
— Перед нами бегает девушка, пресс-атташе ОКР. С тяжелым лицом повторяет: «вручение», «вручение», «вручение»... Я не выдерживаю, говорю: «Хоть лицо сделайте повеселее. Что вы такая напряженная? Дайте праздник!» С пятого захода у нее получилось. Сижу я, Аня Дмитриева и Толик. Неподалеку — Поздняков. Эта девочка подлетает ко мне с вопросом: «А вы имеете какое-то отношение к спорту?»
Я чуть со стула не рухнула. Дмитриева просто съехала на пол. Чайковский так встрепенулся. Я говорю: «Толя, спокойно!» Поворачиваюсь к девушке: «Вы знаете, нет. Я просто жена». Она обрадовалась: «Ой, как это хорошо и важно — что супруга поддерживает мужа в такой момент». За нами сидели журналисты — они катались от хохота.
— Ну и ну.
— Я обалдела, конечно. А недавно этот же Олимпийский комитет присудил мне приз Fair Play. Вернее, я выиграла. Могу показать.
— Обычно, если у человека 30 килограммов наград, есть крошечная затертая медалька, которая дороже всего.
— Как раз вот эта международная журналистская премия за честь и достоинство.
Сервиз
— Хотите, я вам расскажу про самый интересный подарок, который в своей жизни получала Мадам? — нам на радость вспомнил Анатолий Михайлович.
— Ка-а-кой?! — насторожилась Елена Анатольевна.
Это Анатолия Михайловича только раззадорило:
— Она сама и не помнит! У нас однокомнатная квартирка рядом с дворцом. 61 квадратный метр.
— 68! Это ты, Толик, ничего не помнишь, — поддела Елена Анатольевна.
— Хорошо, 68! — уступил в малом Анатолий Михайлович. — Была двойная дверь — Мадам ее ликвидировала. Поставила стеклянный шкаф, который снизу доверху забит коллекционным фарфором. Поскольку ее прадед был фарфорозаводчиком, спустя 150 лет что-то проснулось.
— Там и наша фамильная посуда есть, — пояснила Елена Анатольевна.
— Есть посуда, — согласился и на это Анатолий Михайлович. — Большой поднос, блюдце, две изумительные чашки — «Голубые мечи»...
— Мейсенский фарфор?
— Совершенно верно! — обрадовался нашей сообразительности Чайковский. — Однажды на день рождения приехал Шура Ширвиндт с Наташей. Привезли и выгрузили на стол то ли саквояж, то ли чемодан. Называй как угодно. Ему лет 150, если не 200, такая потертая, старая кожа. Наташа открывает — и мы видим сервиз. Две чашечки, два блюдечка, сахарница. Плюс большое блюдо. Но главное не сервиз, а то, что сказала Наташа!
— Что же?
— «Лена, только ты можешь оценить. Дома у меня никто не понимает. Это свадебный подарок моего прапрадеда, царского архитектора. Хранится с тех времен, когда он со своей молодой женой отправился в свадебное путешествие и в Лондоне купил ей чайный сервиз мейсенского голубого фарфора. Хочу, чтобы он был у вас. Ты одна способна понять смысл такого подарка!»
— Сейчас этот мейсен у нас хранится, — добавила Елена Анатольевна. — Посматриваем за ним. А кожаный чемоданчик держим на антресолях. Замечательный подарок, Толик прав. Мы были поражены.
— О чем ты говоришь! — приподнял брови Чайковский. — Этот подарок — до слез! Прапрадеда, представляете? Причем Наташка сама, слава богу, человек из искусства, архитектор. Прекрасно ориентируется, какая цена таким вещам.
Комиссионка
— В подмосковных комиссионках и сегодня запросто можно встретить какую-нибудь гарднеровскую конфетницу. Бывало у вас — заходите в провинциальный магазин и видите что-то бесценное?
— Вот вам история, — усмехнулась Елена Анатольевна. — Полтора месяца назад в Казани заглядываю в комиссионку. Всегда, куда бы я ни приехала, первым делом иду по таким магазинам. Вижу чудо — прямо на меня едут фигуристы! Руки назад, ноги полусогнуты, пара!
— Фарфор?
— Конечно. Изумительный. У меня сердце в пятки! Но делаю вид, что дерьмо какое-то. Спрашиваю: «Это что?» — «Да ну, уже полгода пылится — никто не берет». — «А кто изображен?» — «Чемпионы Олимпийских игр 1936-го». Та самая Олимпиада, которую открывал Гитлер. Катались в Гармиш-Партенкирхене.
— Цена?
— Говорю: «Никто у вас ее и не возьмет. Кому она нужна?» Сама чувствую: отсюда не уйду. Начинаю прощупывать: «Сколько?» — «500 тысяч рублей». — «Да вы с ума сошли!» Вообще-то эта статуэтка больше стоит. Вы представьте — немецкие фигуристы Макси Гербер и Эрнст Байер выиграли Олимпиаду в 1936-м. А в 1938-м их уже сделали из фарфора. Чтобы сохранилось до наших дней!
— Чудесно. А дальше?
— Вздохнула: «Я бы купила, все-таки сама из фигурного катания...» Продавец оживился: «За 150 возьмете?» — «Да!» На карте у меня не хватало. Сразу позвонила Котину: «Быстро перечисли мне 100 тысяч». — «Мать, ты что опять нашла?» В комиссионке попросили заплатить наличными. Пришлось еще к банкомату ехать. Я до последнего не верила, что все это правда.
— Но сбылось?
— Стоит у меня дома! В той же горке, где Уланова, Цискаридзе, Карсавина...
— Исключительно фарфор?
— Не просто фарфор — мейсен! А в 1957-м Ленинградский фарфоровый завод, он же Императорский, выпустил фигурки всех чемпионов СССР. В том числе и меня. Сижу, нога приподнята, шнурую коньки. Шапка, свитер и юбка, которую мне связала мама. Куда бы ни приехала — особенно в Петербург, — скупаю такие фигурки. Потом дарю: «Это я!» Не все верят: «Да ну-у...»
— Себе хоть одну сохранили?
— Штуки три есть.
— Если бы в Казани ту фигурку продавали за 500 тысяч и ни копейкой меньше — отказались бы?
— Я купила бы. Обязательно. Все бы организовала! Вы задумайтесь, как эта фигурка оказалась в России. Кто-то из наших офицеров после войны вез с трофеями через всю Европу. Ничего не отбил. Я внимательно осмотрела — ни единого скола!
Таз
— Есть в вашей коллекции еще что-то совершенно уникальное?
— Перед побегом Белоусовой и Протопопова из металла отлили изумительную статуэтку. Он ее поддерживает снизу. Когда они слиняли — весь тираж уничтожили. Сохранились две статуэтки.
— Неужели одна из них у вас?
— Наш приятель, главный антиквар в России, принес...
— Это мы купили! — ввернул Анатолий Михайлович.
— Что ты! Он подарил! — ответила Елена Анатольевна. — Есть и другая уникальная штучка. Вот ее мы уже купили. В Канаде современный художник-скульптор Тодес создал пару фигуристов из винтиков и гвоздей. По пластике — что-то невероятное!
— Самая обидно разбитая чашка?
— Ой, сколько перебили, когда жили на Беговой! Я же была молодая дура.
— Считаешь, с возрастом это проходит? — усмехнулся Анатолий Михайлович.
— Усугубляется! — парировала Елена Анатольевна и продолжила как ни в чем не бывало. — Мы с мамой ели на собственном фарфоре, а потом мыли его в алюминиевом тазу. И били! Помню три чайника, чашки, тончайшие тарелочки...
— Хоть что-то уцелело?
— Три тарелки. Всё!
— Никому в голову не приходило беречь?
— Абсолютно! Не дорожили! Как вспомню этот алюминиевый таз — плохо становится...
— Таз-то, наверное, был цинковый, — заметил Чайковский. — Но вода точно теплая. Все как и у нас было. А вот Мадам не рассказывает про одну вещь действительно уникальную. На уровне подарка Ширвиндтов.
— Мы не имеем права упустить такую подробность.
— У них в доме хранился полуразрушенный поднос. Ему было лет 200. Как раз с того завода, которым владели предки Мадам. Дерево треснуло — и мы, к сожалению, выбросили. Вместо того, чтобы отреставрировать. Но была в подносе потрясающая фарфоровая плита. С живописью. Этой плите подобрали шикарную рамку. Теперь висит у нас на кухне. Красота неописуемая.
— Все правильно рассказал, — поощрила Елена Анатольевна. — Забыл об одном. Годы спустя я нашла в Петербурге сахарницу с таким же рисунком. Наш фирменный! Так что деньги было куда тратить...
— Что вам очень хотелось заполучить — но не хватило денег? Или пожалели — а потом возвращались мыслями к той вещице, сокрушались, что не купили?
— Такого быть не может. Я бы все равно купила. Заняла, взяла кредит... Если жалею — только о той посуде, которую мы с мамой перебили.
А-а, есть еще история. У нас жила сестра моей бабушки, тетя Лиза. По мужу — Елизавета Отвагина. Серебра у нее было на сто персон — с вензелями «ЕО». А я была Елена Осипова.
Когда тетя Лиза уже болела, мама устраивала ее к врачам. Умирала долго и тяжело — рак. Помню, как навестили в последний раз, я привезла трехмесячного Игорька. Тетя Лиза взглянула и произнесла: «Ленка, вот сейчас умру — и все твое. ЕО — это ты». Вы хоть представляете, что такое серебро на сто персон?
— Пытаемся.
— Каждая вилка и ложка — не сегодняшняя. Те настоящие, ими убить можно!
— Откуда такое богатство?
— Свадебное приданое. Так что было дальше? Тетя Лиза скончалась, приехали мы в ее квартирку — все украдено, подчистую! Вот о чем жалею — так об этом «ЕО».
— Другие родственники постарались?
— То ли сиделка, то ли врач. А посуды там сколько было! Ничего не осталось.
Сокровища
— Зато каким-то чудом оказались у вас стулья фрейлины царицы Елизаветы. Мы читали.
— Позвонила родственница Луначарского, жила на его даче. А дачи-то были не сегодняшние. Деревянный домик, не отапливался. Сказала: «Я знаю, вы любите старину...» На чердаке у нее хранился гарнитур — диванчик и два кресла. Времен Елизаветы Петровны, принадлежали ее фрейлине!
Обивка рассыпалась, это понятно. Но что удивительно — красное дерево с веками становится только крепче. Без единого червячка! Тяжелое, тверже камня. Из него шашку можно выточить. Мы все забрали, привели в порядок. Наш знакомый мебельщик занимался реставрацией.
— Поражался вашей находке?
— Вот здесь началось самое любопытное. Был у него шофер, который возил это все. Когда совершил последний рейс, преподнес мне фарфоровую статуэтку...
— Знал, что Мадам любит фарфор, — добавил Анатолий Михайлович. — Статуэтка старинная — такая девочка-крестьянка...
— Стоящая?
— Мадам переворачивает — «Голубые мечи»! Уникальная фигурка! Спрашиваем: «Откуда?» Оказалось, кому-то что-то возил — ну и подарили. Не представляли, насколько ценная шутка. Да и мы не очень понимали. Отыскали справочник, посмотрели — XVII век. Причем был комплект, к девочке прилагался такой же фарфоровый мальчик!
— Пропал?
— Звоним шоферу: «Мальчика не было?» — «Был, но я не взял». Настоящую цену мы узнали время спустя. Какая-то поездка в Америку, болтаемся по Пятой авеню, гуляем... Видим — магазин фарфора. Заглядываем. Да, занятные фигурки. Мадам, «ничтоже сумятише», как говорил главный редактор «Советского спорта» Николай Киселев, задает вопрос: «У вас есть мейсен?» — «Конечно. Но в этот отдел специальный вход...»
Ведут на второй этаж. Лифт, охрана. Человек с улицы не проникнет. Первое, на что натыкаемся глазами, — те самые мальчик и девочка! Говорю: «Давай купим!» Продавец тихо произносит: «46 тысяч долларов. За каждую!» Ну откуда у нас такие деньги?!
— Ваш-то сохранился?
— Конечно. Мадам этому водителю дала сто рублей.
— Какие сто рублей? — возмутилась Елена Анатольевна. — Сто долларов! Огромная сумма по тем временам.
— Вы как-то обронили в интервью — в 1987 году пришло вам из Сибири письмо про сокровища князя Голицына. Что-то из этого собрания выкупили?
— Сумасшедшая история. Действительно, приходит заказное письмо на динамовский каток. Женщина так осторожно формулирует: «Елена Анатольевна, я знаю, у вас хорошие драгоценности, но мне есть чем вас удивить. Приеду с сыном». Отвечаю: ну, пожалуйста.
Приезжают. Прямо в раздевалке разворачивают тряпицу — и мне становится дурно. Только слышу над ухом: «Мы Голицыны...» Одеты бедно. Видимо, из ссыльных. Откуда-то из-под Кемерово.
— Что еще говорили?
— «Мы боимся это продавать, никому не показываем. Нас же убьют сразу. А вам доверяем». Я вела себя честно. Предложила вместе поехать к оценщику. В ответ: «Нет-нет, вам верим, оцените сами. Вы не обманете».
Что-то я взяла, что-то купили мои родственники. Там были и Фаберже, и бриллианты, и изумруды, и огромные сапфиры. Не такие, как у меня на колечке сегодня. Все по-серьезному! Это прямые наследники Голицына по отцовской линии, не какое-то ответвление.
— Что ж такие господа не в Париже?
— Вот и я спросила: что ж? Выяснилось — не успели. Хотя большая часть родни уехала. Думаю, далеко не все бриллианты мне привезли. Это был пробный шар. Но я счастлива, что люди доверяли. Явились ко мне, а не в комиссионку.
— Почему именно к вам?
— Видели, наверное, по телевизору.
— Но лучший бриллиант все равно подарил я! — воскликнул Чайковский.
Елена Анатольевна, показалось, не сразу поняла, о чем речь. А поняв, расхохоталась:
— О-ой! Это что-то! Ну, рассказывай сам.
— 1970-й, Амстердам, олимпийский конгресс. Поехал я, Борька Федосов, зампред из АПН...
— Возвращаются — я встречаю в Шереметьево, — Елена Анатольевна вновь перехватила инициативу. — Вижу, мой идет первым. Весь увешанный пакетами. Мне жена корреспондента Доброва говорит: «Ты в порядке!» Да, отвечаю, что-то везет... Вдруг выходит — ни одного пакета в руках. Спрашиваю: «А где?» — «Да это не мои, я помогал. Но тебе привез подарок — бриллиант!»
— Ух.
— Открывает коробочку. Я вгляделась: «А где бриллиант-то?»
— Представляете? — нахмурился Анатолий Михайлович. — Берет кольцо с бриллиантом и спрашивает: где бриллиант? Да, он маленький. Зато голландской огранки. Что я мог купить на командировочные деньги за четыре дня?
— Я это кольцо передарила ученице — Лене Скороходовой. Но бриллиант действительно был! В золоте даже не разглядишь. Толя обиделся страшно.
— Я все бабки на него потратил! — Анатолий Михайлович, показалось, готов обидеться снова.
— Елена Анатольевна, не жалко дарить кольцо с такой историей?
— Я ученицам много своего раздала. Ну мне-то куда это все?
— Как память.
— Память... Память — вот сидит, рядом!
Отдохновение
— О таком прошлом можно говорить бесконечно — но давайте про день сегодняшний. Вы до сих пор главный тренер сборной России, преподаете в ГИТИСе на балетмейстерском факультете...
— Только что студенты от меня ушли!
— В сочинском «Сириусе» у вас регулярные мастер-классы. Своя школа здесь, в Строгино. Когда все успеваете?
— А что сложного-то?
— Вы же не молодеете.
— Что за хамство?!
— Простите.
— Я в рабочем тонусе — и мне это нравится! Я очень боюсь отпусков. Меня будто прокалывают и весь воздух выходит. Сразу начинаю болеть.
— А я уже тридцать с лишним лет в отпуске — и ни хрена не боюсь, — хохотнул Анатолий Михайлович.
— Ну и слава богу! — отреагировала Чайковская. — А я всегда берусь лишь за то, что мне интересно. Если не интересно — не стану. Это мой третий заход на должность главного тренера сборной. Сейчас сказала тем, кто меня звал: вы паспорт мой смотрели?
— Но ведь согласились же?
— А я увлечена! Такие интересные пары, девочки толковые, мальчики. Есть о чем говорить. Судя по всему, на Олимпиаду-2026 нас выпустят. Пройдем через унизительный отбор, ничего страшного.
От нас всю жизнь ездили по три представителя в каждом из разделов фигурного катания. Теперь разрешают по одному. Да и то — надо отобраться! А знаете, кто отбирается? Те, кто не попал в 24. Но ладно, войдем так.
— Вот мы с вами договорим. Что будете делать дальше?
— Поеду в магазин покупать обувь на лето. Это для меня отдохновение. Ради которого отбрасываю все — включая Чайковского с собакой. Еду себя удивлять!
Потом отправлюсь в магазин при Большом театре. У моей коллеги в «Сириусе» родилась дочка, мы с Толей ее опекаем. Сейчас выпустили совершенно потрясающую развивающую штуку.
— Какую?
— Ребенок нажимает кнопку — играет «Щелкунчик». Появляется изображение. То же самое с «Лебединым озером». Сегодня куплю.
— Условное послезавтра у вас расписано точно так же?
— Две недели меня не было в Москве — поэтому сейчас мной занялись врачи. Еду завтра в центр Бурназяна. Хотя обычно не хожу.
— Почему?
— Не люблю. Всегда что-нибудь находят! А у меня вот-вот встреча в федерации, надо утверждать планы подготовки. Отбор уже в середине сентября. Потом здесь, в школе, тренерский совет. Заканчиваем сезон в мае. На месяц всех отпускаю, а с 1 июля возобновляем работу. Сейчас идет формирование команд, групп. Ответственный момент.
«Динамо»
— В «Сириус» полетите не скоро?
— Через три дня. Я там в экспертном совете, поэтому каждый месяц должна присутствовать. Только не летаю, а езжу. Со мной же собака и Анатолий Михайлович. Но это так здорово!
— Сутки в поезде?
— Да. Такая редкость, что могу себе позволить целый день лежать. Обычно куда-то бежишь, все время вскакиваешь, опаздываешь... Вот, кстати, напишите! Гадость сейчас скажу!
— Мы готовы.
— Я всю жизнь в обществе «Динамо». С 15 лет — значит, уже 70. Начинала на стадионе Юных пионеров — и перешла в «Юный динамовец», когда уже прилично каталась. Тарасова с Проскуриным к чемпионату Европы 1965 года готовились у меня на открытом катке, пока отец Тарасовой не разрешил нам ночью тренироваться у него в ЦСКА.
— Ночью?!
— Все остальное время было занято. Потом Андропов и министр внутренних дел Щелоков вскладчину построили каток для меня и Аркадия Чернышева. Назывался «2Ч». На этом катке мы воспитали своих чемпионов. Когда развалился СССР, я приехала и услышала: «Вы здесь больше не катаетесь».
— Почему это?
— Потому что хоккейный клуб приватизировал каток — так что, пожалуйста, платите по смете. Я ответила: «Вы с ума сошли?!» В итоге бизнесмен Андрей Илиопуло помогал мне оплачивать лед.
Позже каток вообще срыли. Якобы арена нуждалась в реставрации. Говорили, все построят. Но построили в Петровском парке в основном только магазины.
— Печальная история.
— В свое время нам дали квартиру прямо через дорогу, около гостиницы «Советская». Руководство было умное. Сделало так, чтобы мне к семи утра не приходилось добираться откуда-то из Новобирюлево. А сейчас говорят: «Это все принадлежит ВТБ».
— Весь Петровский парк?
— Ну да. Место, где занимались тысячи детей. Где постоянно играли в городки. Всегда! Я, проходя мимо, просила: «Дайте-ка швырнуть» — и никогда не попадала. Это была атмосфера спорта. Даже воздух необыкновенный!
Совершенно удивительная гимнастика, легкоатлетический манеж, открытые корты, плавание, водное поло, фехтование... Сколько олимпийских чемпионов выросло! Кто разрешил все это сровнять с землей? Вы мне просто фамилию назовите, я хочу знать! Дзержинского на них нет.
— Да уж.
— А напротив — стадион Юных пионеров. Знаете, что от него осталось?
— Видели. Ничего.
— Лишь церквушка — мы, антихристы, занимались в ней хореографией. А рядом все застроено домами. Неужели не могли под жилье другое место найти? Были такие спортивные оазисы!
— Каток на «Динамо» восстановить обещали?
— Да. К 2029 году. Но даже близко ничего нет. Теплушки рабочих столько лет стоят — уже их дети выросли, пошли в школу напротив. Никто ничего не собирается строить. Я возмущена. Вы это напишите.
— Непременно. Сами пытались найти ответы на вопросы?
— Мне отвечают: «Все купил ВТБ». «Динамо» одно здание удалось себе взять. Сейчас там сидит руководство и центрального, и московского совета.
— А у вас теперь в Строгино свой Ледовый дворец.
— Спасибо Лужкову, который дал разрешение, и тому самому Андрею Илиопуло. Он все профинансировал. 11 лет строились. Прошли через дефолт 1998-го, кризис 2008-го... Думала, уже не вытянем. Но получилось!
Удивляйте!
— Ни разу не мелькнула мысль — а не закончить ли с преподаванием в ГИТИСе?
— В этом году выпустила очень хороший курс. Еще остается два года преподавания — потом буду думать. Может, и хватит. Считайте, занимаюсь благотворительностью. Деньги там никакие.
— Совсем символические?
- Ширвиндт преподавал в «Щуке». Где-то мы оказались вместе, звякнул телефон. Говорю: «О! Денежки пришли из ГИТИСа». Шура сразу: «Сколько?» — «12 тысяч рублей». — «Какое же ты говно по сравнению со мной. Вот я — настоящий профессор!» — «Да кто ж будет спорить?» А он продолжает: «Мне платят 16».
— Смешно. Анатолий Михайлович нам рассказывал: у вас фотографическая память. С одного взгляда способны запоминать страницы книг. А еще — читать справа налево.
— Всю жизнь так читаю. Ну и что?
— Этому можно научиться?
— Нет. Можно только родиться. Вот такая у меня голова ненормальная. Вы сейчас говорите — а я весь ваш текст переворачиваю обратно. Даже на слух!
Кто-то мне сказал — это совершенно уникальное по бесполезности дарование. Ни к чему не пригодная история. Но! Для памяти, видимо, имеет значение. Я очень хорошо все помню. Правда, Толик?
— Дело в том, что Мадам недоговаривает, — отметил Анатолий Михайлович. — Вот подготовила программу, откатали сезон. Тут же из памяти все стирается. Следующая делается по чистому полю. Что-то феноменальное! Все ее великие постановки сделаны именно так.
— Елена Анатольевна, вы же никогда не повторялись?
— Нельзя! Что вы! Я и тренерам своим, и студентам говорю: «Придумайте, чем выиграете в новом сезоне!» Самая тяжелая ситуация с точки зрения психологии — если вы стали чемпионом мира и надо что-то готовить на следующий год. Как вас снова «взорвать»? Чем зарядить?
Понятно, как настраивать на Олимпиаду — здесь даже Горшков с вырезанным легким заряжен... Когда казалось, что это все, конец. Ничего не сделать. А Саша вернулся после страшной операции — и стал олимпийским чемпионом!
— Это известная история.
— Мы тогда создали совершенно новую танцевальную программу, которой не было ни у кого в мире! — воскликнул Анатолий Михайлович. — Сейчас эти испанские шаги многие разбирают...
— Да, мы удивили всех! — подтвердила Елена Анатольевна. — Вот и сегодня призываю — удивляйте! Программой, музыкой, какими-то придумками. Иначе ничего не добьешься. Если твой спорт вертится вокруг секунд — понятно, что надо удивлять секундами. Сколько ты пробежал. А у нас должен быть взрыв! Только тогда на тебя обратят внимание. Сам почувствуешь: ты лучший. В этом никого не обманешь.
— Ощущение творческого тупика вам знакомо?
— Разумеется. Например, была одна программа для Пахомовой и Горшкова — ну совершенно неудачная. Правда, за счет мастерства они все равно выиграли чемпионат мира. Но без блеска.
— Это какой год?
— Не скажу. Чтобы никто не догадался, о какой программе речь. Музыкально она была интересна и хороша, нравилась Сергею Павлову, председателю Спорткомитета. А мне — нет.
В той истории много составляющих, часть подробностей опущу. Если вкратце — Мила и Саша не очень хотели ту музыку, которую я изначально предлагала. Они уже были в фаворе, и я уступила. Обычно с фигуристами всегда иду напролом. А тут вдруг решила не настаивать. Зря.
— Нужно было на них надавить?
— Конечно! Что и делала в последующие годы. Серьезных ошибок у меня, пожалуй, не было. Но иногда возникали препятствия со стороны спортсменов, которых что-то не устраивало. Говорили: «А мы хотим это... А мы чувствуем то...» Вот Пахомова с Горшковым так «почувствовали», что на чемпионате мира чуть не улетели с пьедестала.
Между тренером и спортсменом должно быть безграничное доверие. Без-гра-нич-ное! Если этого нет, все рухнет. А когда веришь тренеру как себе, знаешь, что он тебя не предаст, — тогда и результат будет.
Котин
— Даже у самого жесткого тренера есть ученик, которому позволяется больше, чем остальным. У вас такой был?
— Котин. Это моя любовь, моя песня... Потрясающий фигурист, настоящий творец, четырехкратный серебряный призер чемпионатов Европы. У меня множество учеников, но два стоят особняком — Котин и Пахомова. Вы не представляете, насколько легко было с ними работать. Они с полуслова понимали мои замыслы и блистательно воплощали их на льду.
— Почему же Котин ни на Олимпийских играх, ни на чемпионатах мира ни разу в призеры не попал?
— Подводили обязательные упражнения. Или, как раньше говорили, «школа». Из-за этого улетал то на шестое место, то на девятое. Зато произвольную катал так, что публика сразу видела, кто на льду король.
Вот Володя Ковалев, другой мой ученик, стал двукратным чемпионом мира во многом благодаря «школе». В те годы за отдельные виды программы награждали малыми золотыми медалями. У Ковалева их десять — все за «школу»!
— Именно на чемпионатах мира?
— Да! С точки зрения техники — феномен. Надевал на босу ногу старые-старые ботинки — и филигранно вычерчивал фигуры. Тут ему просто не было равных. При этом ни пластики, ни музыкальности. Отсюда вечные сложности в произвольной программе. У Котина наоборот. «Школы» не хватало — зато было все остальное. Как у знаменитого канадца Толлера Крэнстона.
— По артистизму они сопоставимы?
— Безусловно. Но Крэнстон — предыдущее поколение. А из мировой элиты 80-х Котин — единственный, кого на показательных выступлениях по шесть раз вызывали на бис! И в турне по Северной Америке из года в год приглашали — вне зависимости от места на чемпионате мира. Потому что публика везде принимала Вову на ура. За пять минут он поднимал любой зал.
Доходило до того, что «первачи» — чемпионы и призеры — начинали орать: «После Котина кататься не будем!» Их-то не вызывали на бис столько раз. Один-два — и привет. А здесь — шесть! Бывало, Вова подъезжал ко мне обессиленный: «Все, больше не могу!» Но я отталкивала его от бортика: «Иди! Зрители просят...» Кончилось тем, что под давлением телевизионщиков, у которых ломалась сетка вещания, ISU на показательных выступлениях сократил количество прокатов на бис до двух.
Малинин
— С Ильей Малининым вы общались?
— Ни разу. Но прекрасно знаю его маму, которая была конкуренткой Маши Бутырской. Наша Танька родила фантастически талантливого мальчика. По паспорту он американец, поскольку появился на свет в Штатах, но внешне — стопроцентный русак.
— Вы наверняка быстро чувствуете потолок возможностей спортсмена. У Малинина этот потолок вообще не прощупывается?
— Абсолютно! Вот у нас в прыжке три составляющих: толчок, мах, руки. Ну и скорость важна. Малинин владеет этим в совершенстве. Всё — с легкостью, по щелчку пальцев. Ручки соберет — и даже если с махом немножечко опаздывает, спокойно его доведет. Такому не научишься. Дар свыше.
— Фигурист без слабых мест?
— Илья уникален, я любуюсь им. Невероятная пластика, резкость... В то же время вижу, что ему не хватает хореографии. Неделю назад дала своим студентам задание: «Включайте программу Малинина. Будем улучшать». Каждый предлагал какие-то варианты. Причем так, чтобы это не навредило. У фигуриста мозги заряжены на подготовку к четверному. Последние несколько шагов нельзя трогать — даже когда с ним работаешь. Как только влезешь туда, начнешь что-то менять — все, жди беды.
— Понимаем.
— А в других моментах можно добавлять. И ребята добавляли. Безумно интересный опыт. Представьте, мы правили программу Малинина! К сожалению, в последние годы техника преобладает над тем, что еще недавно называлось фигурным катанием, — в самом что ни на есть прямом смысле этих слов. На льду-то что теперь наблюдаем? Разбег — и прыжок в четыре оборота, дальше новый разбег — и опять четыре оборота. Нет былой образности, музыкальности. Для зрителя все сводится к одному: «Ой, прыгнул!», «Ой, нет!».
У того же Малинина на чемпионате мира в произвольной программе шесть четверных, включая аксель. А могло быть семь, но в Бостоне допустил ошибку — сдвоенный лутц. Кто-то уже и на пятерной пытается замахнуться. В том числе наш Влад Дикиджи.
«Кумпарсита»
— Когда вы поняли, что Пахомова не просто хорошая фигуристка, а выдающаяся?
— Получилось как? Она разругалась со своим тренером Станиславом Жуком, и ко мне приехал ее отец — генерал-майор авиации, орденоносец, Герой Советского Союза. Попросил посмотреть, на что способна дочь. Я согласилась, хотя с танцорами тогда не работала. Потом Мила привела Горшкова. Я знала всех московских фигуристов, но о Саше даже не слышала. Какой-то перворазрядник, сутулый...
— Не впечатлил?
— Мягко говоря. Но Миле сказала: «Ладно, давай попробуем». Рвение у нее было сумасшедшее. Она и дома Сашу тренировала, подтягивала. Стояли вдвоем у зеркала, оттачивали каждое движение. И постепенно пошло, пошло, пошло.
В 1967-м на свой первый чемпионат мира в Вену они отправились без меня, заняли 13-е место. А уже через два года в Колорадо-Спрингс завоевали серебряные медали. Это был грандиозный успех. Мне сразу дали «Заслуженного тренера СССР». Так в 29 лет я оказалась самым молодым обладателем этого звания.
— Ого!
— Я очень удивилась. Во-первых, в те годы его даже за Европу не присваивали — только за победу на чемпионате мира. А здесь все-таки серебро. Во-вторых, по закону сначала должна была стать «Заслуженным тренером РСФСР». В итоге оба удостоверения вручили в один день.
— Вычитали в ваших мемуарах: «Многие считали Сашу бесперспективным. В открытую говорили — с кем ты связалась? Ничего у Милы с этим физкультурником не выйдет». Было искушение найти Пахомовой кого-то, больше соответствующего ее таланту, чем Горшков?
— Нет. Если вы тренер — забудьте, что вам говорят. Идите к намеченной цели и никого не слушайте. А главное, не читайте, что о вас пишут в прессе.
— Но вы же сами в Горшкове сомневались.
— Я не сомневалась! Я пробовала! Довольно быстро поняла, что Саша с Милой здорово дополняют друг друга.
— Не надо представлять Горшкова второстепенным звеном в этой паре, — поднял палец Анатолий Михайлович. — Без него Пахомова не состоялась бы никогда!
— Вы полагаете?
— Сто процентов! Как не состоялась бы без Мадам. Удачно сошлись обстоятельства. Получилась выдающаяся пара. Может, Саша не такой артистичный, как Мила, не схватывал, в отличие от нее, на лету каждую тренерскую выдумку. Но Горшков твердо стоял на льду, был очень надежным партнером, и Пахомова при нем могла делать что угодно. Если он что-то не понимал — повторял тысячу раз, пока элемент не станет частью его самого. Вот почему Мила была уверена в любом своем движении. Будь Горшков более артистичным или театральным, в припадке этого артистизма мог бы Милу уронить. Или сбиться.
— В первый же сезон вы предложили им поставить «Кумпарситу».
— Да-да, на «ребрах» ее принес.
— На «ребрах» — мы-то поймем. Молодежь — нет.
— Пластинки тогда были страшным дефицитом, музыку записывали на рентгеновские снимки. Поверх снятых ребер.
— Толя прямо затуркал нас «Кумпарситой»! — улыбнулась Чайковская. — Все время повторял: «Давайте сделаем, я это танго в детстве исполнял». Ну и сделали. Нам как раз требовался показательный танец. Саша технически был еще не очень хорошо готов. Но «Кумпарсита» настолько простая...
— Когда вы в «Кумпарситу» поверили?
— Честно? Я и сегодня в нее не верю. Уж слишком легко нам давалась. Это, конечно, заслуга Милы. Своим исполнением взяла и все вытащила. Когда другие пары «Кумпарситу» катали, такого ошеломляющего эффекта не было. А тут сказалась редчайшая музыкальность Пахомовой, каждая нота озвучена ее телом. Плюс Горшков не мешал, куда нужно попадал.
— Вы, наверное, уже слышать не можете эту мелодию?
— Почему? Она замечательная, не надоедает. Другое дело, на протяжении пятнадцати лет ни одно показательное выступление Пахомовой и Горшкова не обходилось без этого танго. Куда бы ни приехали, зал в конце ревел: «Кум-пар-си-та»! «Кум-пар-си-та»!» Саша с Милой переглядываются: «Твою мать! Опять...» Деваться некуда, идут на лед, а из динамиков: «Пам-пам-пам-пам».
«Частушки»
— Год назад прошла информация, что продакшен Татьяны Навки представил фильм о Пахомовой и Горшкове в Фонде кино. Съемки уже начались?
— Пока нет. Там сложная ситуация, постоянно меняется режиссер. То Учитель был, то еще кто-то. Сейчас вроде взяли нового. В ближайшие дни он приедет ко мне вместе с Юлей, дочкой Саши и Милы. Просят, чтобы не только рассказала ему о великих фигуристах, но и объяснила, в чем суть этой истории.
— В чем же?
— В том, что исключительно благодаря Пахомовой и Горшкову танцы включили в программу Олимпийских игр. Вот это самое главное.
— Здесь еще надо отдать должное британцу Лоуренсу Демми, четырехкратному чемпиону мира и руководителю технического комитета ISU, — отметил Анатолий Михайлович. — В конце 60-х фигурное катание начало стремительно меняться. В старых рамках ему уже было тесно. Демми понимал, что у классической английской школы танцев нет перспектив попасть в олимпийскую программу. Они остановились в развитии. Я же прекрасно помню его чопорных соотечественников — Диану Таулер и Бернарда Форда. Неоднократные чемпионы мира и Европы, но программы наискучнейшие! Набор примитивных шагов, положенных на унылую музыку... Вдруг появляется трио — Пахомова, Горшков и Мадам. С целой гаммой мелодий, которые прежде никто не использовал. Это было неслыханно!
— О, как мы грохнули «Озорными частушками» Родиона Щедрина! — улыбнулась воспоминаниям Елена Анатольевна. — Программа произвела фурор.
— Казалось бы, где «Частушки» — и где танцы на льду? — подхватил Анатолий Михайлович. — Но Мадам придумала новые шаги, кое-какие технические элементы. Пахомова смогла все быстро понять и освоить. А Горшков выстоял под напором двух баб, ха-ха. В этом и цимес.
— Ну а Демми при чем?
— Он осознал, что за русскими будущее танцев. Благодаря его поддержке Мадам позволили развиваться в том направлении, которое она выбрала, создать свой стиль. В 1969-м, увидев катание Пахомовой и Горшкова, резко закончили карьеру и Таулер с Фордом. Поняли: теперь у них шансов нет.
Рысь
— Елена Анатольевна, вы с разными фигуристами соприкасались. Кто по таланту был достоин большего?
— Да многие не раскрыли полностью свой потенциал из-за того, что были уверены: можно вылезти на одном таланте. Это страшное заблуждение. Без пахоты все быстро закончится. Яркий пример — ленинградец Юра Овчинников. Одареннейший фигурист, любимец публики, но на международном уровне так ничего и не выиграл. Потому что недорабатывал. А побеждают трудяги, способные вкалывать на тренировках до изнеможения. Как тот же Ковалев.
— Антон Сихарулидзе рассказывал нам, как поражался спокойствию Елены Бережной: «За всю карьеру — ни одной истерики!» Вы таких фигуристок встречали?
— Нет. Эмоции в спорте — это нормально. Крики, слезы... А Бережная — исключение, подтверждающее правило.
— Самый взрывной характер, с которым сталкивались вы?
— Пахомова!
— Настолько взрывная?
— У-у, еще какая! Вы не в курсе?
— Впервые слышим. Хотим подробностей.
— Ой, не-не-не. У меня неприятные моменты не задерживаются в памяти. Весь негатив сразу отбрасываю, стараюсь не пропускать через себя.
— У каждого тренера есть эпизод, когда он сожалеет о собственной жесткости. Ваш случай?
— Я расскажу — но без фамилии. Однажды фигуристка так меня довела, что получила чехлом от коньков по лицу.
— Прилюдно?
— Да. Чтобы другим неповадно было. Это ведь больно и унизительно.
— Все произошло на соревнованиях?
— На тренировке. К нам приехали американцы — фигуристы и корреспонденты с камерой. Начали съемку, когда те вышли на лед. Вдруг рядом скандал, шум-гам, телевизионщики тут же на нас переключились. Я увела спортсменку в раздевалку и дала по физиономии.
— Кто-то из учеников знаменитой Ютты Мюллер жаловался в интервью, что она на тренировках раздавала оплеухи.
— Не верю! Накричать Ютта могла, но руку ни на кого не поднимала. Мы дружили, как-то месяц провела у нее в Карл-Маркс-Штадте, который теперь называется Хемниц. Немцы, даже восточные, — жуткие прагматики. Вообще не развивали танцы, пока их не включили в олимпийскую программу. А когда грянул гром, Ютта пригласила меня в ГДР, я обучала всю ее группу танго «Романтика».
— Великий тренер?
— Величайший! В тяжелейшей обстановке добивалась феноменальных результатов. Подготовила целую россыпь звезд — начиная с дочери, Габи Зайферт. Тренировать собственного ребенка, который постоянно капризничает и не слушается, — тоже искусство. А Габи выиграла два чемпионата мира и три — Европы. Ей сделал предложение австриец Эммерих Данцер, но выйти за него замуж Зайферт не могла.
— Она же из соцлагеря.
— Да, на Запад ее не выпустили бы. Когда Габи завершила карьеру, у Мюллер появились другие ученики — Аннет Петч, Ян Хоффман, Катарина Витт...
— Что за меховую шапку вы подарили Ютте?
— Из рыси.
— У вас такая же была?
— О, это история! После сезона мы с показательными выступлениями сначала месяц колесили по Северной Америке, потом столько же по Союзу. И вот приезжаем в Барнаул. Мои ученики катаются во втором отделении. От гостиницы до дворца — метров двести. Иду к служебному входу. Холод, темень, кругом ни души.
Вдруг вижу — какой-то мужик за спиной. Ускоряю шаг, он за мной. Уже почти бегу — не отстает. Я в панике — что делать? Драться? Резко оборачиваюсь — и слышу: «Чайковская, снимай штаны!»
— Даже я себе такого не позволял! — насупился Анатолий Михайлович.
— А запыхавшийся мужик достает из-за спины шкуру рыси — цельную, с лапами и мордочкой. Говорит: «Давай меняться. Ты мне Levi's, а я тебе вот это».
— Как же он рассмотрел в темноте, что на вас именно Levi's?
— Наверное, в гостинице увидел. Там я без шубы была. Самое интересное, что эти джинсы, купленные в Америке, в тот вечер впервые достала из чемодана. Отвечаю: «Сейчас штаны снять не могу, приходи ко мне завтра в номер».
— Пришел?
— Да. Поменялись. Идиот! За джинсы я заплатила 15 долларов. Понятно, в то время в Барнауле таких ни у кого не было. Настоящий Levi's! Но рысь-то бесценная. Из нее и сшили шапку, которую много-много лет я надевала на все турниры.
— Сохранилась?
— Гораздо хуже, чем я, ха-ха. Когда открылась наша школа, шапка стояла в витрине спортивного магазинчика, расположенного в фойе. Пару лет назад забрала домой. Теперь думаю: может, в какой-нибудь музей отдать?
Родители
— Богатые папы и мамы ради своих детей готовы на все. Часто слышите: «Плачу любые деньги — лишь бы моего ребенка тренировала лично Чайковская»?
— А сегодня у меня на это и времени нет. Вот раньше всякое выслушивала. Как-то пришли родители одной из учениц. Отец — бизнесмен, в дорогом костюме, мать — в шубе из шиншиллы. Долго пели мне дифирамбы, потом внезапно заявили: «Ваша методика нам не подходит».
— Вспылили?
— Спросила папу: «Во сколько начинается ваш рабочий день?» — «В восемь утра». — «Завтра к восьми ждите меня в офисе. Думаю, пойму, чем занимаетесь, и вам помогу». В ответ: «Мы не это имели в виду...» Я перебила: «Нет! Это! Но что вы знаете о моей методике? Зачем сорок минут пудрите мне мозги?» В итоге они забрали девочку из школы, и с фигурным катанием та вообще закончила.
А недавно мне рассказали, как к нам на тренировку на машине с двумя охранниками привезли шестилетнего мальчишку. Попытались выпихнуть на лед, но он упирался руками и ногами, орал, что никуда не пойдет. Пришлось звонить отцу. Тот ответил — мол, не хочет, ну и ладно. Переоделись и уехали.
— Вспоминаются ваши слова: «Все мои чемпионы, кроме Пахомовой, вышли из не очень обеспеченных семей».
— В точку! Согласитесь, сложно работать на износ, когда у тебя дома полный холодильник, а во дворе ждет автомобиль с охраной. У меня и в «Динамо» попадались ребята, которые не хотели себя заставлять. Падать-то на лед больно. Помню, как билась с одним из таких учеников, а на балкончике за моими потугами наблюдал Аркадий Чернышев. После тренировки отозвал в сторонку: «Лен, что ты мучаешься? С черной икры в хоккей играть не будешь!» Гениальная фраза.
— Пахомова — другая?
— Мила обладала не только невероятным талантом и работоспособностью. Она не могла не кататься. Вот таких людей я все время ищу. Которые безо льда свою жизнь не представляют. Для которых фигурное катание — и творчество, и радость, и преодоление. Из них и вырастают чемпионы.
Кстати, с недавних пор у меня тренируются правнуки Ширвиндта — Семен и Матвей, близнецы. Завтра у них день рождения, исполняется по пять лет. Я уже подарки приготовила.
— Толковые ребята? Глаза горят?
— Не то слово! Удивили сразу. Обычно ребенок, впервые вышедший на каток, постоянно падает. Поэтому рядом стоят тренеры, поддерживают. Следят, чтобы никто не ударился головой о лед. А Семен с Матвеем не просто не упали — они как побежали! Я такого отродясь не видела. Через несколько секунд кричу своим: «Быстро к борту, ловите!» Тормозить-то еще не умеют.
— Успели поймать?
— Конечно.
— Если бы Александр Анатольевич узнал, что его правнуки занимаются в вашей школе, как бы прокомментировал?
— «Ну а где ж еще?» У меня когда-то тренировался внучок Ширвиндта, потом внучка, которая и родила этих чудесных близнецов. Шура всем говорил, что внуки катаются у Чайковской. Неизменно добавляя: «Где ж еще?»
Таривердиев
— К разговору о падениях. Самое тяжелое, случившееся на ваших глазах?
— В 2004-м на турнире в Америке Маринин уронил на поддержке Тотьмянину. От удара Таня потеряла сознание. Первая мысль — проломила череп. На льду появились носилки, врачи, скорая увезла в госпиталь. Когда объявили диагноз — сильное сотрясение, все выдохнули.
— У ваших учеников жутковатые падения были?
— Бог миловал. Расскажу историю. Я много работала с музыкой Микаэла Таривердиева. Она потрясающая. Да и сам он замечательный, чуткий человек. Время от времени просил: «Пригласи на тренировку. Хочу на твоих чемпионов посмотреть».
Однажды так и поступила. Собрала лучших учеников, предупредила: «Композитор не отличит двойной от тройного, поэтому выбрасывайте из программы все прыжки. Откатайте чисто». Но они почему-то не послушали. И начали падать.
— Маэстро загрустил?
— Да он каждый раз хватался за сердце, вскрикивая: «Ой! Ой!» Апофеозом стал прокат Воложинской и Свинина. Саша, подняв партнершу, потерял равновесие, и Оля головой воткнулась в лед. Тут уже я не на шутку перепугалась. А Таривердиев снова прижал ладонь к груди и прошептал: «Леночка, можно я домой пойду?»
— Что Воложинская?
— К счастью, обошлось. Но со стороны это действительно выглядит страшно — когда девочка с двухметровой высоты падает на лед. Да еще партнеры, дураки, до последнего держат за руки. Как Маринин Тотьмянину. Если бы отпустил, она бы успела их подставить и не ударилась головой.
Вот я в этом году раза три на улице рухнула. То поскользнусь, то оступлюсь, то в ямку нога попадет. Толя не даст соврать — заваливаюсь так, что народ рядом кричит от ужаса. А я встаю и иду дальше. Фигурное катание научило падать. Знаю, как правильно группироваться.
— А у меня до сих пор перед глазами случай с Родниной, — сказал Анатолий Михайлович. — 1972-й, чемпионат мира в Калгари. На последней тренировке перед короткой программой Уланов предложил: «Давай еще разок прокатим, сделаем поддержку». И на этой поддержке уронил Ирину. Она от сильного удара потеряла сознание, отвезли в больницу. Врачи прописали двухнедельный покой. Но уже на второй день Роднина вернулась на лед — и выиграла очередное золото.
Гурченко
— Елена Анатольевна, вы как-то произнесли: «Все видят минуты тренерской радости. Но никто не видит тренерские слезы».
— Так и есть.
— Последние ваши тренерские слезы?
— Я вообще не плачу. Может, иногда и стоило бы. Но не получается. К горлу подкатывает ком, все внутри сжимается и... Не могу! Толя, подтверди.
Мы перевели взгляд на Чайковского. Он кивнул. Мы снова повернулись к Елене Анатольевне и зашли с другой стороны. Процитировав фрагмент из ее книги:
— «Люсю Гурченко все немножко побаивались. Человек бескомпромиссный, она могла так «пульнуть»... Вдруг сама ко мне подлетела: «Лена, знаешь, что тебе скажу? Когда меня гнобили, не было работы и я существовала без мужей, без денег, без будущего, то жила двумя вещами: Майей Плисецкой, которую смотрела по телевизору в роли Кармен, и тобою с твоими учениками». После этих слов я даже прослезилась».
— Нет-нет, слез не было. Но подкатывало. А Люся... Гениальная актриса, невероятно музыкальная. И человеческие качества великолепные. Видела людей насквозь. Не проскочишь!
Состоялось наше знакомство в Английском клубе, который решили возродить в Москве в 1996 году. Между прочим, в XIX веке женщин туда не допускали. А тут среди учредителей оказался наш общий друг Ширвиндт, он и предложил включить двух дам — меня и Гурченко.
— Сблизились сразу?
— Моментально. Я рассказывала ей, как в 16 лет накануне первой поездки за границу отправилась с подружкой в кино на «Карнавальную ночь», получила огромный заряд позитива.
А время спустя мне понадобился вечерний наряд. Мама отвезла на «Мосфильм». Познакомила с портнихой, которая шила костюмы для актрис. Та говорит: «Вон висит платье, в котором Гурченко в «Карнавальной ночи» пела про пять минут. Примерь».
— Неужели подошло?
— Я тогда худенькая была. Кое-как натянула. Правда, молния сзади не застегнулась, и я попросила сшить на размер больше. Потом надевала на все торжества.
— Гурченко об этом рассказали?
— Да. «Представляешь, много лет ходила в твоем черном платье...» — «Не может быть!» — «Верно, в твое не влезла. Но сшили такое же». В ответ смех: «Ах ты сволочь!»
В другой раз встретились в ресторане «Прага» на юбилее Эльдара Рязанова. Люся подсела к нам за стол и попросила меня сдвинуться так, чтобы руками и головой прикрыла ее лицо.
— Зачем?
— Вот и я не поняла. А она говорит: «Да сидят напротив два мудака-фотокорреспондента. Как только беру вилку и открываю рот, сразу щелкают. Во всех газетах таких снимков полно. Аж гланды видно. Задолбали!» И я на несколько минут застыла в странной позе, чтобы Гурченко спокойно съела кусочек осетрины.
— Последняя ваша встреча?
— Месяца за полтора до смерти Люся закончила фильм «Пестрые сумерки». Там она и режиссер, и композитор, и играет одну из главных ролей. Вскоре для близких друзей организовала в своей квартире на Патриарших показ — пригласила меня с Толей, Ширвиндта и Рязанова.
В разгар вечера Люсе стало нехорошо, ушла в соседнюю комнату отлежаться. Досматривали без нее. Но все равно и подумать не могли, что больше не увидимся. Умерла-то внезапно — оторвался тромб.
Сосна
— Ширвиндт в последние годы говорил: «Моя мечта — это тихая заводь, клев на карася, а рядом пусть стоит телевизор, где показывают женский биатлон». Вы, надо думать, и к тому и к другому равнодушны?
— Рыбалка точно не для меня. А биатлон иногда смотрю. Я же с Сашей Тихоновым дружу. В 1980-м в Лейк-Плэсиде была на трибуне, когда он завоевал в эстафете четвертое олимпийское золото. На другой Олимпиаде лыжу сломал, и парень из сборной ГДР отдал Саше свою. Все это происходило на наших глазах, помню, как мы в ужасе бежали за ним вдоль трассы — с Родниной, Пахмутовой и Добронравовым.
— Тихонов — ярчайший персонаж.
— Необыкновенный! Юморной, хлебосольный. Надежный друг. Мы все его обожаем. Хотя однажды чуть не угробил нас.
— Что за история?
— Какой же это год? Кажется, 1980-й. Мы с показательными выступлениями в его Новосибирске. Оттуда должны лететь в Барнаул. Саша, узнав о наших гастролях, примчался со словами: «Забудьте о самолете. Поедем на машинах. Заодно пообщаемся, с меня поляна...» Организовал кортеж из трех «Волг». В первую сам сел за руль.
— Романтично.
— А дорога кошмарная. Тракт, по которому когда-то гнали заключенных. Снег вперемешку со льдом, по краям обрыв, скользко. Через два часа остановились, чтобы сходить в туалет. Саша скомандовал: «Мальчики налево, девочки направо».
Мы с Родниной отошли к кустам. И тут она как начала ржать! «Ир, ты чего?» — «Посмотри наверх». Поднимаю голову — а на самой большой сосне сидит Тихонов и не сводит с нас глаз. Как же он, думаю, так быстро вскарабкаться-то успел?!
— Чувствуем, близка кульминация.
— Рассаживаемся по машинам, едем дальше. С правой стороны замечаем трактор, который безуспешно пытается взобраться на пригорок. Соскальзывает, перекрывает нам дорогу, мы резко по тормозам. Одна «Волга» заваливается на бок, другая улетает в кювет...
— Ох.
— Вылезаем, сразу проваливаемся в лужу до колена. Но это ерунда, главное — все целы и невредимы. До сих пор не могу понять, как мы не убились. Бог уберег.
— Тихонов начистил трактористу физиономию?
— Нет. Но заставил вытягивать наши машины из кювета. Вот такая веселенькая поездка.
А что касается Ширвиндта, изначально никакого интереса к биатлону у него не было. Все изменилось, когда познакомила с Губерниевым. Зашли с Димой после спектакля к Шуре в гримерку, поговорили. С того момента и начал гонки смотреть.
Рак
— Были еще в вашей жизни ситуации, когда Боженька уберег?
— Ну а кто меня от рака спас? Он!
— Уплотнение в груди Мадам почувствовала за год до обследования, — вздохнул Анатолий Михайлович. — Не придала значения, продолжала работать. 30 декабря 1989-го отмечала юбилей, гуляли с друзьями на даче. Среди гостей был Виталий Бояров, генерал-лейтенант КГБ. С ним и его женой я со школы дружил. Роман Юлиана Семенова «ТАСС уполномочен заявить» — история о том, как Бояров руководил операцией по разоблачению советского дипломата, ставшего агентом ЦРУ. Едва Мадам заикнулась про уплотнение, Виталий сообщил, что его ближайший товарищ — Николай Трапезников, академик, руководитель онкоцентра на Каширке.
— Приехали к нему после новогодних праздников, — уточнила Елена Анатольевна. — Осмотрел меня и выдал: «Завтра в семь утра на операционный стол». Я в шоке: «Вы что? Мне в Ленинград нужно. Через десять дней чемпионат Европы!» Трапезников спокойно произнес: «Не придешь — сдохнешь!»
— Ситуация была критическая?
— Нет. Но он молодец, сразу взял меня в оборот. Понимал: если начну откладывать операцию, не скоро у него появлюсь. Многие женщины, узнав, что у них рак молочной железы, вообще отказываются ложиться под нож.
— Почему?
— Боятся. Пока осмысливала происходящее, Трапезников сказал: «Не волнуйся, прооперирую как свою жену. Я сам вырезал ей опухоль, сейчас все в порядке». Он, кстати, давно умер, а супруга его жива.
На второй день после операции меня навестил Ширвиндт. Выглядела я жутко, только-только отошла от наркоза. Нянечка принесла в палату тарелку борща с кусочком черного хлеба, и я почувствовала, что проголодалась. Кое-как уселась на кровать, начала есть. В этот момент Шура открыл дверь, внимательно посмотрел на меня и покачал головой: «Ну и баба! Даже рак не берет».
— Рассердились?
— Расхохоталась. Следом новое испытание — облучение. Тяжелейшее! 21 сеанс. Трапезников не стал назначать химиотерапию, потому что она уничтожала все внутренние органы.
— Такая побочка?
— О-о! Сейчас-то «химия» щадящая, а 35 лет назад — просто катастрофа! Но и облучение далось мучительно. После десяти сеансов у меня почти полностью исчезли лейкоциты. Для их восстановления пила баранью кровь и ела говяжью печень. Затем еще 11 сеансов. Из больницы выползла абсолютно без сил.
Это было очень сложное время. И физически, и психологически. Но в какой-то момент сказала себе: «Хватит зацикливаться на болезни. Есть семья, работа, ученики. Вперед!» Так и пришла в форму.
— Кого-то подобный диагноз может надломить.
— Безусловно. Многие дуреют, теряют разум, едва услышат: «У вас онкология». Думают — все, жизнь кончена. Нет! Надо бороться! И делать то, что говорят врачи. Со мной на Каширке тогда лежали Валентина Толкунова и известная грузинская скрипачка, забыла фамилию.
— С тем же диагнозом?
— Да. Грузинка отказалась от облучения — и через несколько лет умерла. А Толкунова после операции решила, что все позади, перестала наблюдаться у врачей — и рак вернулся. Обследоваться нужно регулярно! Обнаружили опухоль — вырезали. Дальше «химия». Теперь она безопасна, спасают почти всех.
— На ранней стадии?
— Да. Если организм в метастазах, конечно, уже не вытащить. Но до этого не надо доводить. Вот мне пару дней назад с помощью жидкого азота удалили на носу базалиому.
— Что это?
— Злокачественное новообразование. Я долго сопротивлялась, никак не могла решиться. Потом взяла себя в руки, пошла и вырезала.
— Еще при советской власти вы за границей непременно отыскивали храм. Самый фантастический, в котором побывали?
— В Стамбуле поразил Софийский собор. Когда-то он был православным — пока не превратили в мечеть. А в Париже обязательно захожу в Нотр-Дам. Молюсь, свечки ставлю. Специально приезжаю пораньше, чтобы избежать столпотворения.
— В СССР атеистов хватало. Не ваш случай?
— Я всегда верила. Как и мама. В детстве меня крестили, дома были иконы. Своих учеников тоже водила в церковь. После посещения Троице-Сергиевой лавры могли вызвать на ковер, но я придумывала отговорки: мол, покупали свечи в качестве пожертвований на восстановление храма, ведь нужно сохранить красивый архитектурный ансамбль.
Хохмы
— Кто-то из учеников описал вас тремя словами: «Властность. Воля. Большая сила». Как вам определение?
— Сила — да. Воля — да. Властность? Нет. Тот, кто это сказал, воспринял меня однобоко. Наверное, что-то натворил, получил по шее — отсюда и формулировка.
— Последний случай, когда убедились, что вы человек с большой внутренней силой?
— Истории с раком вам мало? Поверьте, я умею держать удар. Это у меня от матери. У нее была очень тяжелая жизнь, особенно после ссылки, но мама не пищала, не жаловалась. Никогда! Вела себя как настоящая аристократка.
— Чувствуете, что она где-то рядом? Каким-то образом присутствует, помогает?
— Нет такого ощущения. Но за могилой слежу тщательно. Люди, которые за ней ухаживают, каждые два месяца присылают мне фотографии с Хованского кладбища. Вот у отца на Калитниковском ни разу не была.
— Почему?
— Он ушел от нас в другую семью, когда мне было 13 лет. Это стало потрясением. Со временем отпустило, но... Каждый раз, когда хочу заехать на Калитниковское, что-то удерживает.
Меня и Ширвиндт к себе на могилу не пускает. Как только соберусь на Новодевичье — что-то случается. То вдруг заболею, то срочно куда-то вызывают. Даже на похороны к нему не попала. Мы с Толей были в Сочи, не успевали вернуться. Возможно, поэтому до сих пор не осознала, что Шуры больше нет. Постоянно его хохмы вспоминаю...
— Например?
— Это всегда был экспромт. Допустим, на юбилеях, поднимая бокал, цеплялся за чью-то реплику и превращал тост в уморительный спектакль. Или зовут друзья в загородный дом, диктуют адрес: «После такого-то указателя прямо, никуда не сворачиваешь. Слева будет кладбище, проезжаешь мимо». Шура немедленно реагирует фразой: «А-а, все-таки мимо?» Ну и, конечно, не забыть случай с Чумаком.
— С тем самым? Алланом?
— Да. Толя с ним подружился, когда тот еще не был экстрасенсом, а работал в спортивной редакции Центрального телевидения. Как-то на даче отмечали мой день рождения, Аллан приехал с четырехлетним сыном, Димоном.
Все сразу за стол, а мальчик схватил коробок спичек и начал бродить по дому, приговаривая: «Надо что-нибудь поджечь». Ширвиндт услышал это и предложил: «Димон, пойдем лучше в снежки поиграем. Заодно покурю». Оделись, ушли.
Минут через десять возвращаются — у Шуры синяк на пол-лица. Наташа, его жена, кричит: «У тебя же завтра спектакль!» — «Вот так и буду играть». Фингал на глазах расползается, чернеет, мы в ужасе...
— Что стряслось-то?
— Сначала действительно играли в снежки. Но они разваливались. Тогда сообразительный Димон взял камень, облепил снегом и пульнул Шуре в глаз. Увернуться тот не успел. А дома сказал Чумаку: «Сын у тебя — от Кашпировского!»
— Вот вам вишенка на торте, — произнес с торжеством Анатолий Михайлович. — Угадаете, кто из юмористов очень любил фигурное катание?
— Теряемся в догадках.
— Миша Жванецкий! Когда в Одессе открыли каток, Мадам стала проводить там сборы. Я тоже часто приезжал. Жили на базе отдыха моряков. По вечерам к нам со своим уже тогда потертым портфельчиком приходил Жванецкий. Читал рассказы, которые еще нигде не публиковались, не звучали со сцены. Мы с наслаждением слушали. Потом все садились за стол, до утра пили водку, закусывали, веселились.
— Потрясающе.
— Он и на соревнования заглядывал. Для Жванецкого это было стартовое время. Бешеная популярность настигла позже. Но дружили мы до последних дней. С Ширвиндтом они одного полета — легкие, обаятельные, мудрые. Единственное отличие — Миша более закрытый. Казалось, все время прокручивал в голове репризы. А Шура щедро делился ими с окружающими. В книжке воспоминаний, вышедшей после его смерти, меня даже процитировали. Я ему говорил: «При тебе круглосуточно нужно держать секретаря. Будет ходить за тобой и записывать». За день Ширвиндт произносил десяток занятных фраз, которые стоило сохранить для истории.
