«В Мельбурне Степа показал мне место, где его дедушка выиграл Олимпиаду». Интервью русской мамы теннисиста Циципаса
Несколько лет я мечтал сделать это интервью, а реальные шаги, чтобы оно состоялось, предпринимал последний год. Недавно они привели к результату, который не просто оправдал — превзошел мои ожидания. Спасибо двум людям, которые почти одновременно свели меня с одной из сильнейших теннисисток СССР 1980-х годов Юлией Сальниковой, дочерью выдающегося советского футболиста и матерью великолепного греческого теннисиста. Мой низкий поклон за это вице-президенту Федерации тенниса России Алексею Селиваненко и журналисту-спартаковеду Георгию Морозову, который сейчас пишет книгу о Сальникове в соавторстве с братом Юлии Сергеем.
А дальше уже было сплошное наслаждение от разговора, от эстетики рассказов, от точности и тонкости слов, которые находила Юлия Сергеевна, пусть и живет она уже много лет с мужем-греком на его родине. И успела после окончания карьеры воспитать четырех (!) детей, трое из которых профессионально занимаются теннисом, а старший уже пять лет подряд заканчивает в десятке сильнейших рейтинга АТР.
За три часа беседы история всего советского футбола и лично ее отца, технаря-любимца спартаковских болельщиков и олимпийского чемпиона, оживала у меня на глазах. А потом мы переносились на полвека позже, и внук футболиста, греческий вроде бы теннисист Стефанос Циципас вдруг оказывался просто Степой, а его младшие братья Петрос и Павлос — Петей и Павликом.
И выяснялось, что для Стефаноса-Степы дедушка — не просто миф из далекого прошлого, а человек, на примере которого он рос. В детстве его впечатлила марка, выпущенная в честь Сальникова, и когда после победы 19-летнего Циципаса на турнире в Португалии в этой стране тоже выпустили марку уже в его честь, парень понял, что к дедушке начал потихонечку приближаться. И это здорово укрепило его уверенность в себе.
Какая-то магическая связь времен в этом разговоре ощущалась каждую секунду. А вскоре после начала беседы Юлия Сергеевна рассказала историю об этой самой связи, от которой просто мурашки по коже побежали. Перед вами — первая часть длинного разговора, которая посвящена великому отцу собеседницы — олимпийскому чемпиону по футболу и легенде «Спартака» Сергею Сальникову.
— О золотой Олимпиаде в Мельбурне ваш папа что-то рассказывал? — спросил я, не подозревая, куда эта тема вырулит.
— И очень много! — ответила Сальникова. — Как на пароходе из Австралии возвращались, а потом во Владивостоке на поезд пересели — и ехали через всю страну. Как выходили на каждой станции и их пытались напоить-накормить, и, естественно, поили не только чаем. Как он уже дождаться не мог, когда до Москвы, наконец, доедут... Но более интересную историю про Мельбурн расскажу вам я.
— Так давайте же!
— Когда Степан поехал туда играть во второй или третий раз (в первый я с ним не летала — не было финансовых возможностей), он показал себя молодцом, докой в тех вещах, которые ему интересны. В них он хочет докопаться до самых мелочей. Однажды мы вышли с арены, где проходит Australian Open, и он говорит: «Пошли». Куда, думаю?
Мы перешли мост и подошли к какому-то месту. Тут сын показывает: «Мама, вот здесь был стадион, где дедушка Олимпиаду выиграл». К сожалению, больше арены на том месте нет, а есть парковка, вокруг — зеленые насаждения. Но самое главное — мы стояли на месте, где мой папа и дедушка Степы стал олимпийским чемпионом!
— Значит, настолько старшему сыну это важно?
— Да, ему важно было найти именно это место. Он не собирался просто ходить и гулять, у него не было для этого времени. Но на это он нашел бы его всегда. Мне было очень приятно.
— А вы с сестрой-близняшкой Аллой в детстве понимали, какой у вас папа знаменитый?
— Понимали, но для нас важнее то, каким он был отцом. Бывали у нас в школе затруднения, и в администрации говорили: «Пусть папа приходит». Папа приходил — и такие рассказы классу выдавал! На тех встречах сидели не только ученики, но и учителя. Он говорил не только о голах и победах, но и о странах, в которых побывал, о нюансах, которых обычные туристы не заметят. А для него они имели большой смысл, поскольку у него было тонкое эстетическое чувство.
Однажды я грубо нарушила правила при вождении машины. На переднем кресле сидел мой приятель, армянин из Канады, который никогда не жил в Армении. Когда он увидел, что к нам подходит пожилой милиционер, то сказал: «Приехали». Я тоже понимала, что при таком нарушении одними уговорами не обойдешься.
Когда протянула водительские права, то увидела какое-то замешательство в глазах милиционера. Он внимательно посмотрел на мой профиль: «Сальникова?» — «Да». — «Юлия Сергеевна?» — он сделал акцент на отчестве. — «Да». — «Вы хотите сказать, что имеете отношение к футболисту Сергею Сальникову?» Тут я поняла, что, хоть и нарушила, но шанс есть. «Да, — потупила я взгляд, — это мой папа». Он помолчал и сказал: «Знаете, то, что вы сделали, — очень опасно. Но я вас отпускаю, и чтобы больше этого не повторялось!»
Когда мы отъезжали, приятель сказал: «Я такого в жизни никогда не видел!» — «А в России так бывает!» Такая любовь к футболисту — хотя сколько лет прошло с тех пор, как он играл, и моего папы уже даже не было в живых.
А самый невероятный случай произошел у меня в Западном Берлине. Это было первое место за границей, куда я уехала ближе к концу 1980-х, когда Михаил Горбачев разрешил людям выезжать. Я знала, что хочу только в Западный Берлин, потому что мне там во время турниров очень понравилось. Там было много теннисных клубов — и вообще это был очень красивый город. Его тогда называли «выставкой капитализма». Там было все, что могло привлечь человека, — зелень, чистота, старинная немецкая архитектура, которая каким-то образом сохранилась после войны.
Отыграв полтора года в одном клубе, я пришла подписывать контракт с другим, более ориентированным на результат. У меня уже сложилось какое-то имя, я была чемпионкой Берлина по теннису. Почетным первым номером команды являлась Штеффи Граф, хоть и ни разу за нее не сыграла. Но уже сам факт, что она туда записана и дала на это добро, говорил о многом.
Как сейчас помню этого человека, большого бюргера, такого, какими мы их представляем. Он сел и внимательно на меня посмотрел. Наверное, знал, что я не очень охоча до тренировок. Сказал: «Ты же хочешь играть за «Рот Вайсс»?» — «Да». — «Если бы твой папа пришел ко мне на работу, я бы его взял. А тебя — нет!»
Это меня совершенно ошеломило. Конец 80-х, Западный Берлин, теннис. Откуда владелец этой команды мог знать, что Сергей Сальников был таким хорошим футболистом, а я — его дочерью? Это смешение дат, мест и событий меня потрясло до того, что я даже не обиделась на него за отказ. Подумала только: «Ничего себе, как он, однако, углублен в тему!» Таким изящным способом мне дали понять, что до папы еще так далеко. И я вернулась в прежний клуб, в котором тоже было прекрасно.
Отец перешел из «Спартака» в «Динамо», чтобы вызволить своего отчима из тюрьмы
— Никита Симонян рассказывал историю, почему ваш папа перешел из «Спартака» в «Динамо». Болельщики красно-белых ничего не знали и страшно его освистывали, но для него это был единственный шанс вытащить из тюрьмы отчима. Он сделал это, потом вернулся в «Спартак». Его лишили звания ЗМС, и он отбил в «Спартак» телеграмму, которая теперь в музее клуба: «Потерял заслуженного, приобрел вас». Что на эту тему говорят внутри семьи?
— Именно так мы эту историю и знаем — по крайней мере, лично я. В музее «Спартака» была, но достаточно много лет назад, видела эту бумагу. Врезалась в память формулировка: «Приобрел вас». У меня есть друг детства Илья, фанат «Спартака», он меня туда и привел.
— В чем обвиняли отчима Сергея Сергеевича? Ваша сестра утверждала, что в шпионаже, а брат, который давал интервью вместе с ней, возразил: мол, за то, что на работе проворовался. Где истина?
— По-моему, речь все-таки шла о растрате средств. Но он находился на важной должности, которую хотелось занять многим. Так что, вполне возможно, все это было преувеличено, и его оговорили.
— И что, Сальникову говорили: «Перейдешь в «Динамо» — отчима можно будет вытащить»?
— Таких подробностей я знать не могу. Все же мы дети Сергея Сергеевича от второго брака. В мое время папа уже был не игроком, а журналистом, комментатором, тренером. Знаю только, что эта история в нашем доме обсуждалась.
Папа со всей душой играл за «Спартак», это была его команда, обожаемая с детства. Но и за «Динамо», куда ему пришлось перейти, он играл по совести, потому что был профессионалом. Процесс по вызволению из тюрьмы отчима был небыстрый, занял несколько лет. А когда тот вышел на свободу и папа понял, что можно вернуться в «Спартак», — тут же это сделал. Его даже не остановило то, что у него отобрали звание заслуженного мастера спорта. Но довольно скоро вернули.
— Вы сами успели пообщаться с его отчимом?
— Да — когда мы собирались в поселке Болшево под Москвой. Это место, где жила моя бабушка, и недалеко находилась база «Спартака». Так что у отца с детства все было вокруг этой команды. А у отчима, если не ошибаюсь, было близкое родство с певцом Иваном Козловским.
— Как сложилась судьба отчима после выхода из заключения?
— Он вернулся в Болшево. Но после тюрьмы что-то случилось со здоровьем, и не сразу, но достаточно скоро он умер.
— Вообще, вся эта история означает, что отчим для Сальникова многое значил.
— Да. Папин отчим Владимир сильно любил мою бабушку. Причем был моложе ее лет на семь-восемь. Отец понимал, что если маме станет хуже (а у нее был диабет), то отчим — единственный человек, который сможет о ней заботиться.
— Правда ли, что родной отец Сергея Сергеевича приходил к нему и просил у сына... алименты, когда тот уже стал знаменитым?
— Правда. Мой дед был человеком с очень непростой судьбой. Он женился на бабушке Алле не потому, что был в нее сильно влюблен, — это она его любила. Она была молодая и забеременела от деда, который поначалу не собирался на ней жениться. Но ее семья, часть которой были греческими переселенцами, — это были очень суровые люди, для них не стояло вопроса, должна ли она выйти за него замуж. Семейная легенда гласит, что бабушка делала какие-то привороты, и они сработали. У деда была в Москве невеста-балерина, и он, идя на свидание к ней, неожиданно развернулся, приехал с этим же букетом к моей бабушке и сделал ей предложение. Правда, в итоге у них все равно не сложилось.
Потом дед работал в НКВД. То, что ему там приходилось делать, не могло не отразиться на его психике. Из молодого, улыбчивого человека, любящего жизнь, он превратился в неврастеника и к концу жизни — алкоголика. На алименты от отца он подал в суд — и пришел туда в очень плохой одежде. Папа, увидев деда, изумился: «Сергей, да что же такое?! Я же тебе только что привез из Швеции прекрасный костюм!» А дед специально оделся в лохмотья, чтобы выглядеть в суде брошенным, неухоженным и выбить побольше денег.
Моя мама тоже туда пришла. Она смотрела на спектакль, который он устроил, с сарказмом и печалью. И в конце концов сказала папе: «Ну как же так, Сальников? У тебя же пятеро детей, какие могут быть алименты отцу?» Она часто называла его по фамилии. На папе висело огромное количество забот, с которыми необходимо было справляться. И он был в этом плане очень ответственным.
— А чем закончился тот суд?
— Хороший вопрос. Но об этом лучше спросить моего брата Сергея. Он дотошный в этом плане человек, ходячая энциклопедия!
Сальников и Старостин были похожи по духу, любви к футболу и поэзии
— Есть еще одна легенда о Сальникове — что он якобы внебрачный сын Николая Петровича Старостина. Человека по другую сторону колючей проволоки, если сравнивать с вашим дедом, энкавэдэшником.
— Сергей Сергеевич и Николай Петрович были похожи по духу, совпадали по любви к футболу, к поэзии. Мой папа мог разговаривать о футболе всегда. Причем со всеми — с мамой, с почтальоном, с сантехником, с водителем автобуса. Как говорила мама, футбол для него был на первом, втором и третьем месте, а мы — только потом.
Думаю, что и у Старостина была такая же одержимость. Старостин, конечно, был намного более знаменит, чем мой папа, но по отношению к футболу они были безумно похожи. Но если бы вы видели фотографию моего дедушки по папе, то сразу бы поняли, кто отец. Они — одно лицо!
— Но самое интересное, что Сергей Сергеевич байку о Старостине не опровергал!
— Более того, она ему очень нравилась. Он мечтал прожить жизнь так, как ее прожил Николай Петрович.
— Симонян говорил мне, что и Старостин обожал Сальникова.
— И это тоже было.
— Племянник Николая Петровича, Андрей Петрович — младший, который потом стал видным ученым, играл против Сальникова за дубль «Спартака» в двусторонке, ударил его по ногам и услышал: «Ты чего брата по ногам лупишь?» — «Какого брата?» — «А ты не знаешь, что я твой брат?» Сальникову нравилось подогревать тему этого родства.
— Да, такое озорство было в характере моего папы. Если ему кто-то сильно нравился, он этого человека идеализировал. У него в жизни была мечта встретиться с Чарли Чаплиным. И в аэропорту то ли Цюриха, то ли Женевы папа увидел его. Так получилось, что их разделяло стекло — один был на вылете, другой на прилете. Он этого стекла вначале не заметил, подбежал и на полном ходу врезался в него. Но тут же забыл о боли — и не мог оторвать взгляд, стоял и смотрел на Чаплина.
— Старостин у вас дома когда-нибудь бывал?
— Не исключено, что он был в доме моего отца, когда тот еще играл и у него была первая семья. А когда мы начали подрастать, «Спартак» помог ему переехать в спартаковский дом, что было не так просто. Если бы не наша большая семья, неизвестно, где бы они вообще с моей мамой ютились. Свою квартиру на «Смоленской» он оставил первой жене, когда развелся, а другой у него не было.
— Читал о квартире, которую потом снимал у Сальникова Андрон Кончаловский. Где она была?
— У метро «Новослободская». Андрон, кажется, отличался от всех Михалковых. Очень необычный человек. У него тогда была семья с француженкой Вивьен. Мы сдали не всю квартиру, одна комната оставалась за нашими родителями. Мама мне рассказывала, что Кончаловский ходил в халате, расшитом красными драконами — можете представить такое в Советском Союзе?
— А Сальников с Кончаловским пересекались?
— Никакой дружбы или приятельских отношений у них не было, но наверняка пересекались, раз тот квартиру снял. Мы же с сестрой в это время, так сложилось, находились в Подмосковье, в интернате МИД СССР. Это был тяжелый момент в нашей жизни, не могу сказать, что детям там было прекрасно.
Из-за моей прабабушки-гречанки Сальников считал себя греком
— Еще одна загадочная история, связанная с вашим папой, — его переход совсем молодым в «Зенит». Отъезд в Ленинград сразу после снятия блокады, выигрыш Кубка СССР 1944 года — первого официального всесоюзного турнира с 1941-го. И возвращение в «Спартак».
— Согласна, запутанная история. Насколько знаю от папиной сводной сестры Марины, в Ленинграде он проходил военную службу. На фронте он никогда не был — почему, информации нет. И случилось во время той службы очень неудачное для папы событие. Они с сослуживцем распределяли посылки, которые приходили солдатам из дома, и что-то неправильно сделали. Над ними нависла серьезная угроза. И тогда сыграл роль тот факт, что он футболист, — сказали, что он будет играть за «Зенит».
— Что он рассказывал об атмосфере послеблокадного Ленинграда?
— Он очень мало рассказывал драматичных историй из своей жизни. Почти никогда. Печальные вещи от него мы слышали только из древнегреческих мифов, которые он нам читал вместо сказок. Отец себя чуть ли не греком считал. Сказки тоже разные попадались — порой и злые. Только в этих ситуациях я помню его неулыбающимся, несмеющимся, не поющим песни, не читающим стихи. В остальное время у него было хорошее настроение. У него был очень легкий характер.
— А почему греком себя считал? Какое-то внутреннее чувство или знание корней?
— Его бабушка Анна, моя прабабушка, действительно была гречанка. Она родилась в Краснодаре, где жила большая греческая диаспора, потомки беженцев. Если вы увидите ее фотографию, то сразу поймете, что она или греческая невольница, или иранская шахиня. Видно, что внешность неславянская.
— Как интересно судьба в результате повернулась — вы вышли замуж за грека, носите греческую фамилию, живете в этой стране, и весь мир знает вашего сына по фамилии Циципас!
— Абсолютно уверена: мой папа был бы счастлив, если бы узнал, что его дочь живет в Греции. Он часто говорил, что объездил почти весь мир, а там был только в аэропорту на пересадке. Выйти ему не разрешили. Это была мечта, которую он так и не смог осуществить. А ведь кто-то из наших футболистов его поколения работал в Греции тренером.
— Капитан «Спартака» его времен Игорь Нетто.
— Точно. Вообще отец был в этом плане человек очень чувствительный. Когда они (еще до разрыва дипломатических отношений между СССР и Израилем. — Прим. И.Р.) играли в Израиле, к нему обращались наши советские евреи, которым тогда не разрешали выехать из страны, и просили привезти оттуда земли. Помню, как он вернулся оттуда, и у него земля в узелочках. Мы так удивились! Он понимал страдания людей.
— Потрясающе. Кстати, о Нетто — когда технарь и эстет Сальников слишком увлекался обводкой и терял мяч, капитан рычал на него: «На кухарок играешь!»
— Было такое! В спорте важен результат. Но заставить отца играть прямолинейно было невозможно. Партнерам и тренерам приходилось терпеть, и в итоге положительное все равно перевешивало. Еще он очень хорошо исполнял «сухой лист» и этим гордился!
Стал невыездным, когда привез из-за границы «Доктора Живаго»
— Владимир Маслаченко рассказывал мне о дружбе с вашим папой.
— Он к нам в дом заходил, это точно!
— Правда ли, что именно Сергей Сергеевич посоветовал Маслаченко стать комментатором?
— Скорее даже моя мама. Она обладала даром заметить в человеке какие-то таланты, которые, возможно, он сам в себе не замечал.
— «Самым близким по духу в «Спартаке» мне оказался Сергей Сергеевич Сальников, — рассказывал мне Владимир Никитович для книги «Спартаковские исповеди». — Нас объединяло то, что, несмотря на советские времена, мы с ним обладали комплексом неподчинения. Однажды он из-за этого стал невыездным».
— Да, речь о свободомыслии, которое и я у него унаследовала. Сейчас мне с моим неподчинением не с кем спорить, потому что живу в самой мирной стране Европы. А вот когда играла за юниорскую сборную СССР, а потом за взрослую, то мучилась страшно, потому что со многим была не согласна, но понимала, что надо это делать, нет другого выхода. Уже завязывался такой клубок, который трудно было развязать. Неподчинение, лень, взросление, понимание, что, кроме тенниса, никакой жизни у меня нет... Потом я или сразу тренеру доверяла, и у меня не было в нем никаких сомнений, или не доверяла, и все мое неподчинение тут же начинало из меня вылезать.
— Я обратил внимание, что многие спортсмены из интеллигентных семей, с хорошим образованием, не очень управляемы.
— Потому что трудно стать бессловесным солдатом, когда есть способность мыслить. Профессиональный спорт — это своего рода армия. Встать, пойти и выполнить, найти время, чтобы восстановиться, а потом опять встать и выполнить. Симфония приходит после того, как ты сделаешь одно то же в 101-й раз.
— А правда, что невыездным он стал, когда на зарубежном выезде всем футболистам эмигранты подложили в гостиничные номера «Доктора Живаго», но взял роман Пастернака он один?
— Да, и я этому не удивляюсь совершенно. Странно, что он не взял книги при таких обстоятельствах раньше и гораздо больше. Он был таким человеком, что не мог не взять. Его жизненное любопытство было очень сильным. Ему не хватало обычных посиделок с друзьями.
— Он ее в итоге-то прочитал? Книга-то непростая.
— Прочитал. Папа был достаточно образованным человеком, говорил на двух языках — не в совершенстве, правда. Но кто в советское время из спортсменов вообще мог говорить на двух языках?
— На каких?
— На английском и немецком. С возрастом пришлось выучить фарси. А главное, русский у него был прекрасный!
— Сальников не был верным ленинцем? Что дома обо всем этом говорил?
— Нет, крамольных мыслей папа не высказывал. Он был интеллигентом, который мог что-то обсуждать на кухне, ходить в Дом кино, в Дом литераторов, играть на бильярде. Но он ведь отвечал за пятерых детей от двух браков. Как-то он сказал: «Если когда-нибудь потеряю партийный билет, то будет плохо». С одной стороны, это была сатира, с другой — испуг в его глазах при этих словах тоже присутствовал.
— Он рассказывал, как при своем «комплексе неподчинения» вступил в КПСС? Или это был результат хрущевской оттепели, когда все наивно решили, что возможен социализм с человеческим лицом?
— Нельзя сказать, что он был человеком политизированным. Отец настолько любил футбол, что все остальное у него шло как дополнение. Если бы ему сказали вступить в партию космонавтов, он и туда бы вступил.
— Еще я читал, что Сальников очень любил писателя Юрия Олешу, а из киноартистов — Марлона Брандо.
— Да, это был его любимый актер. Отец в молодости даже был на него чем-то похож. Ближе к 45-50 годам его внешность все-таки изменилась — он стал больше похож на Грегори Пека, только тот был повыше.
Была, кстати, интересная история уже много лет спустя. Теннисный турнир в Милане, который проходил в очень старинном клубе необыкновенной красоты. И члены этого клуба — тоже пожилые, достойные аристократы. И вот Степа там играет и жутко нервничает — он, кстати, в итоге этот турнир выиграет. Кроме него там находятся мои муж и третий сын, Павлик. Игра идет на корте, над которым нависает анфилада. Можно стоять сверху и смотреть, что я и делаю. Слышу — итальянцы Степу обсуждают. Итальянского я не знала, но кое-какие слова понимала. В частности, как они говорят об элегантности, «как у Грегори Пека». Я сразу своего папу вспомнила!
Тут снизу идет мой муж и ищет меня глазами. Теперь итальянцы обсуждают уже Апостолоса, сравнивают с Джорджем Клуни. Смотрю — а ведь действительно чем-то похож! Через некоторое время бежит мой третий сын, ему на тот момент было лет десять. Сейчас внешность немного изменилась, а тогда такой симпатичный! Слышу: «Маленький Брэд Питт!» Думаю — ну почему все трое из совершенно разных опер? Но каждый действительно похож на актеров, про которых говорили!
Отец очень любил фильм «Чапаев». Это его динамика. Он и сам снялся в эпизодической роли в кино — в фильме «Секундомер». Но всерьез к этому не относился. Из спорта же почему-то не любил регби. Считал его выдуманным видом. Если мяч — то круглый. Футбольный, бакетбольный, волейбольный.
— За что регби ему так не нравился?
— Видимо, за излишнюю простоту, за то, что игра эта, на его взгляд, азартная, но бестолковая, сплошная куча-мала. В регби, как он считал, нет футбольной элегантности, рассудительности.
На похоронах отца я расплакалась. Не успела выполнить его последнее желание
— А еще говорили, что Сальников был главным модником советского футбола.
— Это правда. У меня есть фотография. Невозможно поверить, что в Советском Союзе человек мог так одеваться! Чувство вкуса у него всегда было.
— Анатолий Исаев рассказывал мне, что тогда у мужчин не было принято смотреть в зеркало, а ваш отец это делать любил.
— Да. И пробор в прическе у него был безупречный. У отца очень красивый профиль, похожий на греческий. Для него это было важно. Но он был похож не на сморщенного грека коричневого цвета, а на благородного. Знаете ли вы, что настоящие греки — это блондины с голубыми глазами?
— Да ладно!
— Именно такие назывались эллинами. Но из-за того, что Греция много веков находилась под турками, все перемешалось.
— У Сергея Сергеевича был свой портной?
— Очень может быть. Он был педантом и эстетом. Когда я уезжала на соревнования за границу, папа несколько раз просил, чтобы я привезла ему галстук определенной расцветки. Даже на похоронах — а умер он очень неожиданно — я увидела, как красиво он одет. И на нем был галстук той самой расцветки, которую он просил привезти. А я не успела. У меня было такое разочарование от самой себя, что я расплакалась. Больше из-за того, что не выполнила его желание, которое оказалось последним.
— В годы, когда Сальников играл, считалось, что самый модный футболист — Константин Бесков.
— Наверное. Но красавцем был и не Сальников, и не Бесков, а Валерий Воронин — правда, чуть позже. У него была красота голливудского уровня, и папа всегда подчеркивал это. На чемпионате мира-1966 в Англии королева Елизавета II показала на Воронина и спросила: «А кто это?» Его подозвали, и она с ним поговорила.
— Удивительную вещь я услышал от покойного ныне Валерия Рейнгольда: мол, в Сальникове удивительным образом сочетались элегантность и неряшливость. Якобы в номере он снимал прекрасные костюм и туфли, а под ними могли быть рваные носки.
— Могу только объяснить, откуда взялось то, что сочли неряшливостью. Это правда, но было связано только со спортом. Отец очень любил старые вещи и всегда мне говорил: «Никогда не надевай новые тапочки на важную игру!» Очень многие спортсмены — суеверные люди. То, что он никогда бы не надел новые бутсы на важную игру — как раз об этом. И наверняка у него были застиранные носки, к которым он привык. Может, и гетры были рваными. Но это же Советский Союз! Там новые искать надо было.
— Сохранились ли дома какие-то его награды, футболки?
— Золотая олимпийская медаль. Всем этим мой брат с огромным увлечением занимается.
— Почему Сергей Сергеевич поступил на журфак МГУ? Для футболиста в те времена это был очень необычный выбор.
— Помимо журфака, он окончил и институт физкультуры. В нем была тяга к знаниям, внутренняя интеллигентность, привычка не зацикливаться на чем-то одном, познания в самых разных областях. Раз — и с кем-то про астрономию разговаривает! Раз — про древнюю историю Грузии вспоминает!
— Ваша сестра рассказывала, что чуть ли не весь Тбилиси, когда «Спартак» приезжал, бегал смотреть, какой у Сальникова пробор.
— На моих глазах этого не было. Может, с Аллой папа этой историей поделился. Или мама, или кто-то из Тбилиси.
Теннис с принцессой Афганистана во дворце короля
— Фарси ваш отец выучил, когда он тренировал в Афганистане тамошние клуб и сборную еще до революции и ввода контингента советских войск?
— Да.
— А вы у него в Афганистане были?
— Конечно. И с этим связана масса историй. Там я во дворце короля впервые увидела, что такое теннис. И он мне, кстати, сильно не понравился. А история была потрясающая!
— Я весь внимание.
— В Афганистане очень жаркое лето и достаточно холодная зима. При этом, если снег и падает, то тут же выдувается. Летом все выжигается, и любая травка максимум через два дня становится сухой. Для детей радостей мало. Цвет пустыни.
Мой папа разъезжал там на уазике. Однажды подъехал к дому и говорит: «Залезай!» Подъезжаем к воротам. С обеих сторон — по солдату. Ворота узорные, начинают открываться — и я понимаю, что мы въезжаем в рай. Журчат арыки, ходят птицы, много цветов. Помню, что сидела у арыка, мне давали специальные камешки. Они в разных странах есть — и в Пакистане, и в Иране, и в Ираке. Дети ими в воде играют, они разного цвета.
И тут я услышала звук. Понимаю, что хватит играть, надо папу найти. Иду на звук и вижу папу с прекрасной девушкой, играющих в теннис. Я была любимым ребенком в семье, привыкла, что мне ни в чем не отказывают. Говорю: «Папа, а я?» Он на меня смотрит смущенно: «Сейчас ты пойдешь обратно, потому что я играю в теннис с принцессой». А слово «принцесса» для любой девочки — что-то сказочное. Я поняла, что папу трогать нельзя. Это была часть его светской жизни.
Через какое-то время он меня зовет, я к нему иду. И тут мой папа, спортсмен и интеллектуал, совершает грандиозную ошибку. Он мне дает свою ракетку и говорит: «Давай, попробуй!» Мне на тот момент лет 6-7 и недобор веса. Я схватилась двумя руками за эту тяжеленную, дубовую ракетку. Папа кидает мне мяч, чтобы я по нему попала. Я промазала раз, другой, потом посмотрела на него недовольным взглядом и на четвертый раз сказала: «Не хочу больше играть, мне не нравится!»
Как любой честолюбивый ребенок, я хотела убедиться в том, что есть успех. А успеха никакого не было. И если бы мне кто-то в это время сказал, что буду теннисисткой, я бы ответила: «Да никогда в жизни!»
«Сильные, дисциплинированные и готовые на жертвы». Греческий теннисист похвалил советское воспитание
— И сколько времени прошло до того момента, когда вы в следующий раз взяли ракетку в руки?
— Наверное, года три. После Афганистана мы вернулись в Москву и сначала занимались плаванием, прыжками в воду. В «Динамо» был прекрасный бассейн с вензелями, в сталинском стиле, и там нас увидела тренер. Ее звали Галина Алексеева, она была знаменитой прыгуньей в воду. Ей было чуть больше 30, она была призером Олимпиады в Токио и собиралась из всех нас делать таких же. У нее были очень тяжелые нагрузки, у нас глаза на лоб вылезали. Заставляли висеть на шведской стенке, держать планку. Сводило все — руки, ноги, живот...
В какой-то момент наступил перерыв из-за зимних каникул, потом надо было возвращаться и опять начинать тренировки. А у меня была сломана правая рука, причем перелом достаточно сложный. Я смотрела на свою руку как на что-то важное для всех и в первую очередь для меня. Мама сказала: «Отведем сестру на тренировку и вернемся домой». Мы ее отводим, тренер здоровается, видит меня и говорит: «А ты почему пришла без формы?» Стою с гипсом и говорю: «Как же так! У меня рука сломана!» — «Ну ничего. Найдем, чем ты будешь заниматься».
— У меня при этом рассказе возникают образы Ирины Винер и Этери Тутберидзе.
— Я посмотрела на маму такими расстроенными глазами! Восьмилетняя поняла, что это страшно, когда я не интересую своего тренера как человек, как ребенок. А интересую его только как объект для результата — хоть и не могла тогда так сформулировать. И тогда я маме сказала: «Больше сюда не пойду!» Настолько меня разочаровал этот подход, что ребенок с переломанной рукой все равно должен что-то делать.
Мой папа был человечным и никогда бы не стал ни на кого давить. Из-за этого у него, кстати, не сложилась тренерская карьера. Любое давление в нашей семье шло только со стороны мамы. Где бы мы ни появлялись, всегда речь шла об одном: «Каким спортом ваша мама занималась?» А она никогда никаким спортом не занималась. Просто у нее был такой характер. Папа же мог воздействовать только через ассоциации, рассказать историю. Это было очень умно. Он никогда не вызывал у ребенка боязни, что сейчас заставят что-то делать. Из истории мы сами могли сделать вывод. Хотя назвать его педагогом сложно — слишком мало времени он с нами проводил.
После того как я сказала «нет», мама позвонила Сальникову (она очень любила его по фамилии звать) и отчитала: «Твои дети не хотят прыжками в воду заниматься! Что будем делать?» Он спрашивает: «А что там рядом с бассейном?» — «Теннисные корты». Папа очень любил играть в теннис и говорит: «Веди туда!» Мама туда приходит, ей отвечают: «Вы что, с ума сошли? Ваши дети уже переростки! У нас группы давно закрыты. Хотите — записывайтесь в группу здоровья». Мама настаивает: «Проверьте их. Может, они что-то могут?» — «Да не рассказывайте нам, это нереально».
Тогда она говорит отцу: «Сальников, давай!» — «Может, в «Спартак»?» — «Спартак» слишком далеко". — «Давай!» Это значило, что пора подключать имя. И нас с Аллой взяли. Это сошлось и с тем, что нужно было еще одного тренера пристроить, молодого, которому мало кто доверял. Сергею Кирилловичу сказали про нас: «Вот ваши маленькие подопечные, делайте с ними что хотите».
Гусев оказался именно таким, каким и должен быть детский тренер. Дотошным, с юмором. Предлагал нам совершенно невыполнимые нагрузки, но под таким соусом, что благодаря его юмору все это воспринималось как само собой разумеющееся. Прозанимавшись с ним какое-то время, я уже в 14 лет была в финале чемпионата Европы по своему возрасту. Гусев очень хорошо сделал свою работу.
Отец пел Утесова и Вертинского, читал наизусть Есенина
— Ветераны «Спартака» рассказывали, что у Сальникова все было через юмор. Например, молодому Валерию Рейнгольду перед его дебютом сказал: «Если у тебя завтра с утра лоб будет блестеть, значит, все в порядке. А если нет — можешь плохо сыграть». Утром они в комнате с Юрием Севидовым просыпаются, Рейнгольд спрашивает: «Блестит?» — «Нет». — «Надо бриолином намазать!»
— Да, папа любил пошутить! Вообще, он любил жизнь и был легким по характеру. Абсолютно адекватно принимал иронию по отношению к себе и сам отвечал тем же. Мог найти себе место в любой компании. Очень любил петь. У него был несильный, но приятный голос. Мой второй сын, Петр, похож в этом смысле на своего деда. Мы никогда ему не рассказывали, что дедушка любил петь, — а Петя может петь в лифте, в душе, в магазине. И я сразу вспоминаю отца.
— Что Сальников больше всего любил петь?
— Все более или менее известные советские лирические песни его и предыдущего поколений. Утесова, Вертинского. У Утесова предпочитал лирические песни, грустные. Но это не значило, что у папы в этот момент было скверное настроение. Просто он выбирал мотивы или слова, в который был заложен смысл, эстетика, которые были ему по душе.
Обожал стихи, любил Есенина, мог цитировать наизусть целыми кусками. Видимо, подмосковная природа, в которой папа рос, была близка пейзажам Рязанской области, села Константиново, где родился и рос поэт. Папа вообще очень много стихотворений знал наизусть. Более того, ему нравились несколько манерные поэты, которые из футболистов уж точно не каждому придутся по душе, — например, Игорь Северянин. Смысла там особого нет, нагромождение красивых слов, которые вызывают яркие ассоциации. На такие вещи отец был слаб.
— Много ли папа дома рассказывал о футболе своего времени?
— Да. Например, именно от него я впервые услышала имя Гарринча. «Ты же знаешь Пеле?» — спросил он. — «Конечно». — «А знаешь, что в его время в его же команде был еще более талантливый футболист? И у него одна нога была короче другой?» Представляете — услышать такое ребенку, который уверен, что Пеле — король?
Папа мне объяснял, что Гарринча в самой Бразилии был популярнее Пеле, но разница между ними заключалась в том, что Пеле смог очень хорошо организовать свой пиар. Были люди, которые этим профессионально занимались, мыслили с расчетом на будущее. А Гарринча настолько любил футбол и только футбол, что ему больше ничего не надо было. Хотя у него, по-моему, пятеро детей бегало. И преобразовать свой талант в материальные блага он, в отличие от Пеле, не смог. Если не ошибаюсь, он был выходец из очень бедной семьи, и семейная культура на всем этом отложилась.
— Правда, что Сергей Сергеевич уже после окончания карьеры нередко мог дома мячом пожонглировать?
— Да, это было что-то! Зимой, в минус 20, в шерстяном костюме с надписью СССР он выбегал во двор. А у нас там тихий переулок, люди мимо не ходили. Ставил мальчишек дворовых, один против троих. И начиналась вся эта возня. Когда же мальчишек не было, он мог по 40-50 минут набивать мяч на таком морозе — и приходил домой счастливый. Он обожал футбол, который был для него всем, и семья должна была с этим считаться. Также ему удавались статьи. Он же был пишущий журналист.
— То есть не репортеры Сальникову звонили, записывали и обрабатывали его размышления, а он сам писал?
— Да, и это было что-то! В часы, когда он писал, мы все ходили на цыпочках. Мама не знала, можно к нему подойти или нет, чаю принести или еще чего-то. Он вообще выпадал в астрал! Переписывал одно предложение раз по 10-15, ходил туда-сюда, говорил маме: «Ты послушай, послушай!» Это должно было быть не только точно в описании момента, но и звучать красиво.
— Он же по натуре был эстет — значит, и написано должно быть эстетично.
— Когда отец брал газету с вышедшей статьей, «Советский спорт» или «Футбол-Хоккей», то впивался в нее глазами, смотрел, что редактор поменял. А если, не дай Бог, в редакции выбрасывали какую-то важную строчку, то такое негодование было! «Как же так! Ведь они не понимают, что одно вытекает из другого и теряется вся цепочка!»
— Звонил в редакцию, возмущался?
— Не знаю, какие у него там отношения были. Наверное, хорошие. Потому что, когда нам с сестрой надо было проходить практику для поступления на журфак, нас взяли в ту газету сразу. Без папы этого бы не произошло, конечно. Практику проходили и в «Советском спорте», и в «Московском комсомольце» — а может, «Московской правде». Моя сестра лучше помнит, она больше писала, чем я.
— Сальников же и комментатором был. Ему нравилось?
— Очень! Но он работал в паре и пользовался необычными речевыми оборотами и профессиональными характеристиками, а его напарник видел свои функции абсолютно иначе. Этот человек считал, что у папы слишком заумные комментарии, и вещи, которые он рассказывает, должны понимать не только знатоки, но и обычные любители футбола. Из-за этого у них в эфире постоянно происходили нестыковки. Наверху выбрали сторону его напарника, и папе пришлось подвинуться.
— Что ему больше нравилось — писать или комментировать?
— Думаю, что писать. У него и почерк был очень красивый, он придавал этому огромное значение. Если он со мной и сестрой и занимался чем-то, имевшим отношение к школе, то каллиграфией. Для него было очень важно, чтобы его дети красиво писали.
— Из вашего брата он не хотел сделать футболиста?
— Попытки были. Потом пытались отдать его в водное поло. Но сложно представить большего антиспортсмена, чем мой брат. Он мог заниматься чем угодно, но только не спортом.
Ляльки
— Учитывая, что вы с сестрой близняшки, папа вас безошибочно различал?
— У нас не было двух имен. Было одно имя на двоих — нас все домашние звали Ляльки. Мне кажется, придумал это именно папа. Маме такое бы в голову не пришло!
— Но в итоге и она стала вас так называть?
— Да, как и все остальные.
— А вам не было обидно?
— Не было! Вначале, когда подрастали, мы удивлялись. Но потом поняли, что слишком похожи, и все замучаются нас различать.
— Вы никогда друг за друга экзамены не ходили сдавать?
— Сдавали! И, играя в теннис, подавали друг вместо дружки. На юниорском чемпионате Европы в Италии играли в паре. Моя сестра была покрепче и повыше, у нее была хорошая подача. Смотрю — мы каждый гейм на ее подаче легко берем. А дело к финалу движется. После какого-то матча говорю ей: «Давай, ты будешь подавать все время!» Она на меня посмотрела так озорно: «А давай!»
Первый сет мы сыграли как обычно, а во втором она начала подавать. Судья присмотрелся, соперницы к нему подошли, что-то сказали. Он поднял руку на вышке и говорит: «Пусть кто-нибудь из вас носки другого цвета наденет». Так нас раскрыли.
— Но очки не сняли?
— Нет. Доказать-то было невозможно, можно только подозревать, ха-ха.
— Выиграли вы тот матч?
— Не просто выиграли, а стали тогда чемпионками Европы в паре! Это всем сильно понравилось. Президент клуба, где проходило то первенство, был впечатлен. Для людей старшего поколения есть вещи важнее, чем результат. Он сел в свою машину, уехал в город, минутах в 30-40 езды — а играли мы в горах. Возвращается и привозит нам с сестрой какие-то сумасшедшие подарки. На награждении говорит: «Очень рад, что турнир выиграли две сестры. Этого не было никогда в жизни!» Потом уже появились братья Брайаны. А в истории европейского юниорского тенниса к тому моменту такого действительно не было никогда.
— В первой семье у Сальникова ведь тоже были дочки-близняшки?
— Да.
— Потрясающая генетика. У вас с его первой семьей был какой-то контакт?
— Как-то мы с сестрой играли турнир на Песчаной, и помню, как туда пришла очень интересная женщина, которая мне понравилась. Моя мама в этот момент немножко занервничала. По-женски. А потом у нас сложились открытые, душевные отношения с сестрами.
Они, конечно, относились к нам как к младшим — разница лет 13 была. Но с благодушием. Одна из них посматривала на нас оценивающе, вторая — нет, она была копией моего папы и жила своими интересами. Шуре все это — кто, кого и почему оставил — было не нужно. Вторая сестра, Нина, жила с ворохом забот, понимала, что все просто так не дается. Они его, конечно, любили, но были очень сильно на него обижены.
— А он к ним по выходным приходил, «воскресным папой» был?
— Он им платил алименты, привозил из Афганистана вещи, чтобы их поддерживать — тем более что одна из них выходила замуж. Крутился как мог.
— В каком возрасте вы с его детьми от первого брака познакомились?
— Долгое время нас не знакомили. Берегли, наверное. Мы росли очень домашними детьми, и даже не знаю, как нас в спорт завели. Все детство мечтала стать балериной, и мама однажды позвала к нам в гости балерину из Большого театра. Та пришла, выстроила нас, посмотрела в фас, в профиль, попросила сделать какие-то движения и вышла. Я сидела в комнате, дрожала и понимала, что сейчас решается моя судьба. Прошло несколько минут, мама ко мне подходит и говорит: «Юля, ты знаешь, кроме балета, есть еще и другие интересные занятия. Например, ансамбль русского танца». — «Мама, никогда!» И после этого мы тему закрыли. Кстати, папу, когда он играл, болельщики за особое изящество звали как раз балериной.
— Отец наказывал вас с сестрой и братом, когда в чем-то были виноваты? Или по этой части была мама?
— Папа сам не мог наказывать. Очень расстраивался, мог сказать что-то типа: «Ууу, доча...» У него в этот момент были такие теплые грустные глаза, что это было хуже всякого наказания.
— Он был заботливым?
— Очень. Моя мама при этом была практичным человеком. Папа много путешествовал, пользовался успехом не только у любителей футбола. И мама нам говорила: «В чем я не сомневаюсь, так это в том, что Сальников все до копейки принесет домой». Он думал о семье, о том, что дети должны хорошо питаться, правильно тренироваться. В те годы, представьте, он приучил нас к массажу!
— Насчет «все до копейки принесет» я вспомнил, как Симонян и Исаев, не сговариваясь, сказали о нем примерно следующее: «Классный парень, но жадноватый до денег».
— Он все в семью нес!
— Симонян рассказывал, что в их годы игроки в случае победы получали процент от проданных билетов. И перед центральными матчами Сальников говорил партнерам: «Ребята, надо подрежимить! Полная коробочка соберется, хорошо заработаем, если выиграем».
— Да, он думал о деньгах. Было бы странно, если бы не думал. В нашей семье — трое детей, мама, которая не работала. Двое в первой семье. Мама самого отца и отчим, который сидел в тюрьме и, выйдя, уже не мог работать. Он содержал всех! Как только появлялись деньги, они сразу разлетались.
— Какой-нибудь его подарок из-за границы запомнился?
— Он привозил совершенно потрясающие заколки из Франции. Из гребня черепахи, например. Мы приходили в школу, и учеба в нашем классе приостанавливалась — все девочки подходили, смотрели.
— Зависть какая-то была?
— Не знаю, могла ли она быть. Мы были какие-то совсем другие. Занимались спортом, которым в нашем классе никто больше не занимался. Пропадали из-за соревнований, плохо учились. Одноклассницы нас даже жалели. Сначала давали списывать, потом перестали, потому что это переходило всякие рамки. Так что у них были смешанные чувства.
Папе, кстати, предлагал контракт «Интер». На очень хороших условиях. Но, естественно, не сложилось — в советское время говорить об этом было несерьезно. Всю свою жизнь папа говорил, о чем мечтал: «Хочу дом с лужайкой. Не хочу цветов, грядок, деревьев. И чтобы вы по этой лужайке бегали, а я мог постоять и побить по мячу». Если бы он подписал тот контракт, то реализовал эту мечту. А если знать его любовь к миру, то какая-то досада глубоко внутри у него наверняка сидела.
Во второй части интервью читайте:
— Как Стефанос Циципас рос на примере Сергея Сальникова
— Как Юлия, узнав о смерти отца, со слезами на глазах выиграла финал теннисного турнира
— Как Юлия назвала второго сына Петей в честь Пита Сампраса
— Как их семью потряс своим поведением Роджер Федерер
— Как оказалось возможным вырастить игрока из топ-10 рейтинга АТР в стране, где никогда никого не было и в сотне
— Как Стефанос едва не получил российское гражданство
— Какие родители Циципаса относятся к ведущим российским теннисистам
— Как Юлия относится к роману Стефаноса с испанской теннисисткой Паулой Бадосой
