Никита Высоцкий: «В апреле отец пишет: «Уйду я в это лето в малиновом плаще». В июле умирает»

День физкультурника

Мы встречаемся у музея Высоцкого — и это какой-то сюрреализм: Никита Владимирович на фоне афиши с отцовским лицом. Сходство обескураживает настолько, что мы задыхаемся. Он не просто похож. Он — копия. Мы понимаем, каким был бы тот Высоцкий в 60.

Никита Владимирович заводит в директорский кабинет — и с торжеством указывает на стену. Там за стеклом древний номер «Советского спорта».

— Вы знаете, что есть День физкультурника? — сам начинает расспросы.

Мы киваем. Жизненный опыт и прежде подсказывал — День физкультурника есть. Не может не быть. Но вот выяснилось все окончательно только сейчас.

— Причем он «плавающий»! — продолжает изумлять нас Высоцкий. — Вроде Дня строителя. Не четко 8-го, а вторая суббота августа. Читайте, что написано на полосе.

Мы прищурились, вгляделись издалека. Не дожидаясь, пока разберем, Высоцкий выговорил четко, почти по слогам, сам. Чудесным, совсем отцовским голосом:

— «Сегодня всесоюзный День физкультурника, день молодости и здоровья!»

Повисла пауза.

— А дата какая? — переспросил то ли нас, то ли самого себя Высоцкий. — 8 августа 1964 года!

— Ваш день рождения, — наконец смекнули мы.

— Именно! — обрадовался такой сообразительности Никита Владимирович. — Эта газета реально была выпущена 8 августа 1964-го, настоящая. Подарил товарищ на 50-летие. Он фанат ЦСКА по всем видам спорта. Ходит на футбол, хоккей, баскетбол...

— Да и подарки какие замечательные делает.

— Недавно еще одним удивил. Нашел чудо-доктора, который — как говорит — «вылечит от всего».

— Такие существуют?

— Вот и узнаем. Хотя давление-то со мной уже навсегда. Тут меня зазвали на программу «Здоровье». К Малышевой. Думаю: воспользуюсь случаем, про новый фильм расскажу. Пойду!

— Фильм — причина уважительная.

— Стали на мне испытывать какой-то новый браслет, измеряющий кучу всего. Сердечный ритм, давление... Надели — хо-па! У меня верхнее 190! Доктора переглянулись в недоумении: «Сломался прибор, этого не может быть». Замерили уже по-дедовски, с груши. Те же 190!

— Вы перекоса не чувствовали?

— Абсолютно. Говорят мне: «Сходи, проверься». Оказалось — да, гипертония.

— Из-за схожих проблем один из нас вынужден был бросить все несколько лет назад — курить, выпивать...

— Врачи поняли мою душу. Сказали: ну пей. Вот с куревом повоевали.

— Дожали?

— Да. Год назад завязал.

Телега

— 60 лет для вас — это что? Радость, грусть, удивление?

— Недавно встретился с ровесником. Говорит: «Мы уже не на ярмарку, мы оттуда». Мне понравилось — точно сказано! Знаете стихотворение Пушкина «Телега жизни»?

— Что-то упустили.

— Найдите, почитайте. Я помню несколько строчек:

С утра садимся мы в телегу;

Мы рады голову сломать

И, презирая лень и негу,

Кричим: пошел! ***** мать!

Но в полдень нет уж той отваги;

Порастрясло нас; нам страшней

И косогоры и овраги;

Кричим: полегче, дуралей!

Я не чувствую, что прямо болею. Это больше представление для родственников, чтобы отстали. Мне-то все нравится и не хочется отказываться ни от чего. Ни от работы, ни от... Я понял, что еду с ярмарки — но относительно недавно. Потому у меня сегодня светлая грусть.

— В чем вы остались молодым?

— Я никогда не чувствовал свой реальный возраст. Женщина, которая занимается гаданием по звездам, крупный специалист в эзотерике, мне объяснила: «Никита, у тебя душа взрослая...»

— Это как понимать?

— Мне было лет пять-семь, я ждал, когда эта фигня кончится. Все от меня отстанут. Потому что душе было 45 лет, а телу пять. Или семь.

— Как любопытно.

— Дожил до 45 — и стало очень комфортно. Оттого и поверил в ее рассказ. Уверяла, что душа имеет возраст. Моей — 40-45. Действительно, это были идеальные годы — с 40 до 50.

— Сейчас?

— Тело стареет, а душа остается. Вот работает у вас в редакции мой дорогой товарищ. Которому почти 80, а посмотришь на него — какой-то 14-летний хулиган с Пресни. Это к вопросу, что у каждой души — свой возраст. Думаю, я свою перерос. Тело переросло. И мне немножко грустно. А с другой стороны — нет! Мне же все нравится, правильно?

— Ну да. Это самое важное.

— Я до сих пор обожаю дурачиться. Особенно прекрасно это делать в компании с одним моим близким товарищем. Ныне сидящим, к сожалению. Если бы его выпустили — был бы лучший подарок на мое 60-летие.

— Вы про Михаила Ефремова?

— Да. Мы говорили своим близким: «Пошалим немножко». Вот я по-прежнему готов шалить. Хоть и не всю оставшуюся жизнь. Только не подумайте, что я называю «шалостью» случившееся с Мишкой! Это ужасно!

— Мы понимаем.

— Сейчас очень грустно об этом говорить... Тоже кто-то из эзотериков мне рассказал. Представьте ситуацию: человек весит 70 килограммов. Идет по тонкому льду. Который под ним даже не скрипит! Потом появляется человек на 20 кг легче, едва дотрагивается ногой до льда, тот — хо-па! Проваливается от первого шага! Знакомая ситуация?

— Еще бы.

— Вот почему? Наверное, физикой тоже можно объяснить. Как-то резко становится. Или не умеет мягко ходить. Это и есть легкость! В чем-то таком разница между «шалить» и хамством. Нарушением правил. Ладно, не буду рассуждать дальше, я Мише наврежу.

— Так расскажите про свои шалости. Чтобы вы подумали: елки-палки, мне скоро 60 — а я как мальчишка...

— Из меня Витя, младший сын, веревки вьет. Я кое-как пытаюсь сопротивляться. Жена Наташа подходит: «Я не понимаю — кому из вас пять лет?» Вот так мы играем в детские карты.

С радостью подмечаю: похоже, сын вырастет очень легким человеком. Из тех, кто не проваливается, шагая по льду. Как и Мишка Ефремов не проваливался до определенного момента... Вы все про шалости расспрашиваете — вам хочется про пьянки-гулянки услышать? Мне есть что рассказать!

— И?

— Но не в «Спорт-Экспрессе»! Есть вещи, которые не хочу обсуждать публично. Не потому, что стыдно, а просто — ну зачем? Раз уж про сына заговорили, лучше о нем расскажу.

— Давайте, Никита Владимирович.

— Жена отдала его заниматься футболом.

— Не вы?

— Я где-то рядом ходил. Отвез пару раз. Какая-то школа-франшиза от «Спартака». Ваш коллега Саша Львов говорит: «Ты с ума сошел. Я бы тебе объяснил, куда надо идти...» Отвечаю — да мне и не хочется, чтобы сын футболистом стал. Пусть бегает, ему нравится.

Потом жена решила, что далековато ездить. Говорит: «Нашла другую школу». Оказалось — динамовская. Пришел туда Витя в спартаковской форме...

— Ой. В «Торпедо» как-то разорвали на бывшем спартаковце Рудакове красную манишку. Забылся, случайно надел на тренировку.

— Жена рассказывает: «Я понять не могу — как-то странно на сына глядят взрослые. Да и дети тоже.» Четыре годика — но соображают: не то! Наконец кто-то подошел, тихонечко Наташе говорит: «Может, он снимет маечку?» — «А у нас другой нет». Так сами нашли для него зеленую манишку.

С Ефремовым как-то созванивались, рассказал ему эту историю. Хохотал со страшной силой. Он-то настаивал: «Если Витю будешь отдавать в футбол — только в «Спартак»!»

— Сын так и тренируется в «Динамо»?

— Нет. Сильно простудился в конце зимы, и мы его из команды забрали. Может, со следующего года снова пойдет.

Слесарь-сборщик

— В юности вы тоже занимались в динамовской школе — баскетболом.

— Нет-нет, в спортшколе Фрунзенского района. Потом некоторых из нас подтянули в дубль «Динамо». Был замечательный тренер по фамилии Блик. Настоящий новатор, смотрел много американской хроники, читал... Очень продвинутый.

— Блик — это фигура. Ассистент Александра Гомельского.

— Верно. В «Динамо» отвечал за селекцию. Ну и за дубль тоже. Кого-то брал, кого-то отцеплял...

— Сколько лет отдали баскетболу?

— С 10 до 18. До выпускного!

— Сами не захотели продолжать?

— Я не считался таким уж перспективным. Зато был «командным». В какой-то момент начал прогрессировать. Лет в 13 просто зафанател, стал по шесть часов тренироваться. Выучился хорошо попадать.

— Так в чем же дело?

— Когда пошли успехи, умер отец. Мне было без двух недель 16. И все оборвалось. Я уже не хотел становиться спортсменом. Азарт ушел. До выпуска из спортшколы еле дотянул.

— Знали, что будете учиться в театральном?

— Если бы не смерть отца — я бы туда не поступал! Даже в голову бы не пришло. А тут на все взглянул иначе, многое переосмыслил. Честно с собой поговорил — чего хочу? Я ведь из театральной семьи.

— Людмила Абрамова, ваша мама, — самая красивая актриса тогдашнего советского кино.

— Словом, отправился поступать в Школу-студию МХАТ, где учился отец. Его фамилию не называл, говорил: «Я Абрамов» — но, разумеется, меня узнавали. Понимали какой я «Абрамов». Педагоги сказали, что плохо с речью. Добавив: «Конечно, тебя примут, даже если вообще ни одного слова не произнесешь. Просто потому, что ты сын Володи».

Но я взялся за себя. Работал на заводе, играл там в баскетбол. За все команды, куда подключали. Что-то за это приплачивали.

— Работали-то кем?

— Слесарем-сборщиком. Заработанные деньги тратил на репетиторов и логопеда, он мне всю речь поменял. Поступал целенаправленно в Школу-студию, там меня уже ждали. Это был последний курс, который набрал Олег Ефремов. Я хотел себе доказать — могу!

— Вы же вроде у Андрея Мягкова учились?

— Это был курс Ефремова — Мягкова. Набирал-то Олег Николаевич. Но у него начались сложности с театром. Бесконечный ремонт, уже размышлял о разделе труппы. Мало занимался студентами.

— Зал МХАТа заполнялся на сорок процентов.

— Билетов-то в кассе не было. Там в чем загвоздка? Такие театры львиную долю билетов отдавали куда-то на производство. За это перечислялись профсоюзные деньги, сами билеты распределялись внутри завода. А по дармовым часто не ходили! И возникало ощущение, будто с театром что-то не то...

— Про сорок процентов — не наши слова, а Олега Табакова. Который Ефремова во МХАТе сменил.

— Правильно вы говорите! Но Табакова назначили позже. Когда уже произошло разделение, большой кровью давшееся Олегу Николаевичу. Вот тогда случались и пустые залы, и премьеры, которые никому не нужны.

Ефремов

— Давайте про другого Ефремова поговорим, младшего. Вы же наверняка навещали его в тюрьме под Белгородом?

— Да. Видите, у меня висит вымпел футзального «Динамо»? Мы туда поехали с разрешения ФСИН. Я мотался и так, как частное лицо. А в прошлом году позволили устроить настоящее мероприятие. Две команды — заключенных и офицеров ФСИН играли против ребят из футзала. Те чемпионы всего на свете.

— Михаил Олегович играл?

— Нет. В 60 лет довольно трудно бегать по жаре.

— До Москвы долетают его фотографии. Он ужасно выглядит.

— Зона — не курорт. Да и проблемы со здоровьем у Миши есть, что уж скрывать. Но выглядит нормально! И питается более-менее. Мы отправляем посылки.

— Не обижают его там?

— Нет. Ефремова уважают и зеки, и режим. Ни за кого не прячется. Ходит, работает.

— Кем?

— «Швей» это называется. Делают одежду для сельского хозяйства, одноразовые костюмы для химобработки, чего-то фармацевтического. Прямо на зоне запущено производство. «Промка», как они говорят.

Без работы с ума сойдешь. Бывало, по здоровью работать не мог, и это его очень огорчало. Там хоть движуха. Туда пошли, обратно... А разговоры про «особые условия» для Миши — неправда. Сидит как все. Верю, выйдет по условно-досрочному.

— Когда?

— Пока почему-то никак. Он с весны имел право подавать.

— Это может случиться в любой момент?

— А может и не случиться, к сожалению. Условно-досрочное освобождение никто не обещает. У человека есть право претендовать на это. А освобождать или нет — решает суд. Даже не ФСИН.

— То, что Михаил Олегович просился на СВО — слух?

— Да. Такой целенаправленный слух. Может, люди рассчитывали подобным образом ему помочь. Я не очень понимаю нынешнюю информационную среду. В ней невероятное количество залепух.

Про Мишу много пишут — учитывая, что он не отвечает. У него принцип: не дает никаких интервью. За ним одно время все гонялись. Так что Ефремова легко взять и полоснуть вбросами.

Авария

— Когда случилась авария, сразу на месте событий оказался Сергей Гармаш. Кажется, вы тоже были?

— Да.

— Значит, глаза не обманули.

— Я живу рядом. И Серега недалеко. Да, мы были — а толку-то? Все уже произошло!

— Чувствовали, что Михаилу Олеговичу нужна ваша поддержка в этот момент?

— Сложно сказать... Мы пытались! Никто не понимал, что произойдет дальше. Другой участник аварии был жив. Врачи, которые оценивали его состояние, говорили, что через три недели мужчина будет бегать.

— Что-о?!

— Я с Миши вины не снимаю. Но потерпевший гражданин по фамилии Захаров умер потому, что его повезли в больницу, где все врачи находились в «красной зоне». Это ж пандемия. Ему нужен был толковый врач, который следит в операционной за наркозом.

— Анестезиолог?

— Совершенно верно. А они все были в «красной зоне». Не скажу, что Захаров остался без помощи, но никакой активной терапии ему не делали. Под утро практически без всякого медицинского вмешательства скончался. Не было бы пандемии — его бы вытащили!

Почему Мишу сразу отпустили домой — среди ночи? Потому что следователь заглянул в описание с места происшествия. Из этой бумаги понятно, что повреждения тяжелые, но не смертельный исход.

Трудно обвинять в случившемся медиков! Никто не знал, как бороться с ковидом. Еще не были построены такие госпитали, как на ВДНХ. На тысячу коек... Трагическое, ужасное стечение обстоятельств. В котором, безусловно, Мишина вина. Но если бы Захарову оказали помощь — он был бы жив.

— А если бы у Ефремова был другой адвокат — Михаил Олегович получил бы гораздо меньше?

— Еще одна сложная история. Все мы, друзья, просили его от этого адвоката отказаться. Насколько могли.

— Что значит — «насколько могли»? Он вас не слушал?

— У нас не было с Мишей прямого контакта. Он же сидел под домашним арестом. Кто имел право общаться? Родные и адвокат. Я ни тот, ни другой.

— Чем же этот адвокат его «купил»?

— Сейчас расскажу — и думаю, что я прав. Адвокат взял его на то, что Миша религиозный человек.

— То есть?

— Очень переживал, что убил человека. Адвокат же внушал: «Нет доказательств, что это сделал ты. Более того, есть огромная вероятность, что ты этого не делал».

— Поверил?

— Поверил не в то, что можно таким путем отскочить от срока. А в то, что адвокат теперь докажет всем: он, Миша, — не убийца! На это и повелся.

— Что кто-то другой был за рулем?

— Да! Адвокат и проталкивал эту телегу. В которую Миша уверовал.

— Был шанс на этом выехать?

— Я понимаю, что суд компетентный и справедливый. Но, по моему ощущению, не было доказано! Мне этот адвокат не нравится, я к нему очень скверно отношусь. Но впрямую против Миши реально ничего нет.

Тут практика такая: человек сказал: «Да, это я». Или видели какие-то люди — и произнесли: «Это он». Здесь же адвокат задавал вопросы: «Хорошо. А докажите! Покажите! А кто утверждает?» Вдруг два месяца спустя появляется откуда-то свидетельница, привлеченная противоположной стороной. Масса вещей, которые в американском суде просто разбили бы. А у нас судья решал на основании закона и внутренней убежденности. Знаете, что прозвучало в финальном заключении?

— Что же?

— «По совокупности доказательств». Вообще-то в законе написано, и адвокат на этом все построил, — любые сомнения трактуются в пользу обвиняемого. Если они есть. А тут каждое доказательство отдельно доказательством не являлось.

— Простите, Садовое увешано камерами. На них не видно?

— Кто за рулем — не видно. Потом все с этих камер стало каким-то образом попадать в интернет, монтировалось и перемонтировалось. Запись-то может быть доказательством, когда она первична, в нее никто не вмешивался. К ним есть определенные требования! Которым ни одна видеозапись, представленная на суде, не соответствовала.

Сейчас можно долго говорить. Но дело не в этом. Понятно, что по сути Миша виноват.

— За рулем-то сидел он?

— У него были сомнения. А этот человек его убедил в том, что не он. Миша не врал! Он ничего не помнил. Адвокат ему сказал: «Вот ты не помнишь, а скорее всего...»

Ефремов прекрасно сознавал, что ему дадут по полной, если не признает вину! Но для него было главное доказать — «это не я». А когда понял, что не доказывается, просто такая версия у защиты — с адвокатом тут же расстался. Но было поздно.

Гомельский

— Возвращаясь к баскетболу. В каком-то интервью вы упомянули — отец чуть было не пристроил вас в команду к Александру Гомельскому.

— Да! Получилось неожиданно. У отца между решением и действием границы не существовало. Он был человеком непосредственным и быстрым. У меня однажды приключилась беда со здоровьем. Головные боли. Никто ничего не мог понять. Ясно, что какое-то воспаление — но где? Ни насморка, ни кашля.

Отец пришел к нам и спрашивает: «А что с тобой?» — «Неизвестно. Уже несколько недель так...» Он сразу схватил меня, потащил по врачам. Нашли неприятную штуку — фронтит.

— Это что?

— То же самое, что гайморит, только в лобных пазухах. Один врач не понял — отец меня повел к другому. Вылечили!

С баскетболом похожая история. Как-то едем на машине, спрашивает: «Хочешь быть профессиональным спортсменом?» — «Не знаю» — «Так! Сейчас позвоню Гомельскому!» Притормаживает у телефона-автомата: «У тебя есть две копейки?»

— Остановили порыв?

— Конечно. Гомельский — это... Ну мало сегодня таких фигур в спорте! Может, Романцев. Для меня — Семин. Как для болельщика «Локомотива».

В те годы Гомельский — все, вершина. Был замечательный тренер Кондрашин, сделавший нас в 1972-м олимпийскими чемпионами. Но он в Ленинграде. Я за одну секунду представил, как отец дозванивается до Гомельского, куда-то меня пристраивает... Испугался!

— Можем понять.

— Воображение нарисовало, как стою с краю. Гомельский ко мне подходит: «Ты кто?!» — «Сын Владимира Семеновича...» Если бы вообще смог рот при нем открыть. Годы спустя встретил Александра Яковлевича на какой-то передаче. Все это ему пересказал.

— Что ответил?

— Мы проговорили довольно долго. Что-то в студии не включалось, не запускалось. Посмеялся: «Селекция — не мой конек. Я-то имел дело со сложившимися игроками. Если бы ко мне привели 16-летнего, махнул бы рукой: «Во-о-он туда его». Конечно, Владимиру Семеновичу отказать бы не смог...» Значит, какое-то время в ЦСКА я бы провел. И все-таки, думаю, правильно сделал, что отца остановил.

— Он был хорошо знаком с Гомельским?

— Пересекались. Есть довольно известная среди коллекционеров запись — отец поет дома у Едешко. Приходил в наш клуб «Высоцкий» и Анатолий Мышкин, который тоже общался с отцом. Тогда ведь на всю Москву было не так много медийных, успешных людей. Все они как-то соприкасались. Благодаря «горизонтальной коммуникации».

— Это что?

— Я вам расскажу. Отец знал Харламова. Я как-то при Мальцеве об этом упомянул — и он подтвердил: «Да-да, общались!» Тут же рассказал историю, как хоккеисты отдыхали в Доме кино, выпивали. Вдруг заходит кто-то из тренеров ЦСКА. Они под стол попрятались. А почему? Да потому что одни и те же места посещали! В ресторанах космонавты сидели рядом с альпинистами. Спортсмены дружили с актерами. Как это назвать — «советская элита»?

— Именно так.

— Отец охотно пел перед спортсменами, поэтому знал многих. У меня есть запись — выступает перед ребятами, которые уезжают на соревнования по плаванию.

— Сборная СССР?

— Да. Среди них был Сальников, который на московской Олимпиаде выиграл три золотых медали. Отца позвали — он пошел и выступил. Хотя это не футбольная и не хоккейная сборная. Не отказал! Потом с кем-то сходился ближе — как с Харламовым, например. Приглашал его в театр на спектакли. А сам в 1972-м посещал в Москве матчи Суперсерии.

— Кажется, в Монреале был во время Олимпиады.

— На летней, в 1976-м. Мне понравилась история — когда он встретил в магазине Блохина и Буряка.

— Мы читали, будто у прилавка и познакомились. Владимир Семенович обернулся, услышав как громко ругается матом Блохин...

— Нет, к тому моменту они уже были знакомы. А в тот день из магазина отец пошел вместе с ними. Прямо в гостиничном номере для них пел. Я ж говорю — никому не отказывал. Недавно разговаривал с Третьяком, который в сборной был комсоргом. Вспоминал, как привечал артистов, приезжавших выступать перед хоккеистами. Причем денег никто не брал!

— Почему это не оплачивалось?

— Не то чтобы «нагрузка»... Просто отношение: «Надо поддержать ребят». Ездили туда все известные. Третьяк мне их перечислил — и добавил: «Твоего отца я тоже на базе встречал, провожал...»

Съемки

— Сколько времени у вас сегодня отнимает работа в музее — и сколько кино?

— Возможно, я чуть больше работаю в кино, чем стоило бы. Раньше скапливались какие-то отпуска, отгулы. Съемки в Москве вообще проходили безболезненно. Но вот уже два года подряд они у меня серьезные, затяжные. Плюс монтаж, что-то параллельно пишу. В музее относятся с пониманием. У нас хороший коллектив.

— Прочитали — у вас две премьеры в этом году.

— Премьера, наверное, одна. «Любовь Советского Союза». А «Момент истины» и дальше будет готовиться. Не совсем правильно говорить, что это «мои фильмы».

— Почему?

— Я работал, старался. Но оба как режиссер начинал не я. Только давайте без фамилий.

— Да мы и сами знаем — фильм «Любовь Советского Союза» начинал Дмитрий Иосифов. Тот, который в 1975-м сыграл Буратино.

— Да, это острая ситуация — когда группа есть, а режиссер в силу разных причин не работает. Может, он и хотел, но... Так что обе картины у меня «пожарные». Я в связке с коллегой, который моложе меня.

— Илья Лебедев, кажется?

— Совершенно верно. А Дима на меня рассердился, руку не подал. Что ж, его право.

— Неприятно.

— Смотрите, режиссер по каким-то причинам слетает с проекта. Почему-то никто не помнит, что фильм — это десятки и десятки людей, у которых семьи. Я уж молчу о том, что каждые сутки простоя — огромные деньги! Техника, гостиница, оплата специалистов, которых вызвали...

— В какую же сумму обходится день простоя?

— Миллионы, миллионы, миллионы!

— Один день?!

— Конечно. Тем более когда историческая картина. Остановиться нельзя, невозможно! Тут не до сантиментов. Поэтому не считаю, что я совершил предательство.

— Или подлость. Как расценил ушедший режиссер.

— Это тяжелый выбор. Но такое везде случается, в любой профессии. Морально мне было непросто. В двух проектах разница в месяцы. Но я командный человек — еще от баскетбола осталось. У тебя может быть болячка. Но если тренер говорит «встал и пошел» — значит, встал и пошел.

— На уже запущенный проект приходить сложнее, чем начинать с нуля?

— Не то слово! Главное, ты не можешь начать снимать свое кино. Получится две картины внутри одной. Надо учитывать все, что сделано. Кастинг, сюжет...

— Что вас заставило согласиться?

— С этой студией — «Дирекцией кино» — я уже двадцать лет работаю на договоре. Пишу для нее. Серьезная киношная группа, выпускает большие проекты. «Ночной дозор», «Адмирал», «Викинг»...

— Еще фильм про вашего отца.

— Да. А я писал сценарий.

— Были и продюсером, если верить титрам.

— Трудно меня назвать продюсером, хотя сформулировано именно так. На картине был от начала до конца. Затем мы взялись за «Союз спасения», посвященный восстанию декабристов, проработали несколько лет. Я участвовал и в съемках полнометражного фильма, и сериала. Обычно снимают сразу весь материал — потом монтируют. Здесь же мы все делали заново. Спустя два года мальчик, игравший Александра II, вымахал.

— Пришлось искать другого мальчика?

— Да нет, как-то смонтировали. Это же кино. Кинг-Конг тоже был 170 сантиметров — а на экране гигантский! Между съемками умер замечательный актер Сергей Колтаков, работавший у нас. Пришлось перекраивать сценарий... Вот так мы с 2006 года сотрудничаем.

— Когда с проектов слетали режиссеры, продюсеры звонили вам: «Никита, спасай, выручай»?

— Нет. У нас другие отношения, никаких «спасай, выручай». Вам редактор скажет: «Заболел Сидоров, надо ехать к Высоцкому. Готовы?» Вы же забираете у Сидорова жирный кус!

— Это да.

— А куда деваться? У меня ощущение, что сейчас оправдываюсь... Наверное, в этих обидах на меня что-то есть. Но картину доделываем, она состоялась. А пятьсот человек получили зарплату. Допускаю, где-то встретимся с Димой Иосифовым — и он руку мне протянет. А я, может, отвечу — фиг вам! Спрячу свою за спину.

Садальский

— Вы хоть раз кому-то не подавали руки?

— Нет. Так-то я обидчивый. Но считаю — если ты был с человеком в рукопожатных отношениях, должно произойти что-то особенное, чтобы все изменилось. Как-то я не налетал на такие поступки. Случалось, вычеркивал людей для себя. Объяснялись, и все. Они уже не шли навстречу с протянутой рукой. А мне не приходилось свою за спину убирать. Думаю, есть смысл иногда перешагнуть через обиды. Я не миротворец — хотя в «Миротворец» тоже записан... Скорее — конформист.

— Артист Садальский поносил вас в глаза и за глаза. Его для себя вычеркнули?

— Садальский себе не принадлежит. Заложник собственного положения. Ведет блог, этому служит! Я случайно посмотрел, что он делает в театре...

— Впечатление?

— Это даже не совсем актерство. А вот скандалить умеет. Так себя и позиционирует — «скандалист». Я знаю людей, которые десятки лет были с ним дружны. Хорошо к нему относились. Вдруг он их вымазал дерьмом — публично! Для чего? То ли заложник имиджа, то ли реально так думает.

— Вы ушли с какой-то совместной передачи.

— Не помню. Может быть. Да, под камеру он говорил всякое. Хотя перед съемкой совершенно спокойно поздоровались. Мог сказать: «Никита, как тебе не стыдно?» Мы бы объяснились — и никакого скандала не случилось бы. Но ему нужно было устроить представление перед камерой.

— Какой яркий человек.

— Повторяю: у меня к нему нет претензий. Ко мне не прилипнет!

— Прекрасно сказано.

— Есть вещи, в которых я виноват. Но Садальский говорит не об этом. Ужасным ему кажется совершенно другое. Там речь шла о выпуске алкогольной продукции, которая называлась «Высоцкий». Садальский высказывался — сколько я получил денег? В таком духе. Другой эпизод — мы поменяли памятник на Ваганьково...

— О, у нас заготовлены вопросы на эту тему.

— Садальский заявил: дескать, Никита так поступил, потому что за демонтированный фрагмент памятника от какого-то человека получил огромные деньги.

— Фантазия?

— Дело не в том, что он такое придумал — а в том, что сказал! Причем публично, накануне отцовской даты. Вот самое отвратительное — полуправда! Ее труднее всего опровергать.

Было изменение в памятнике? Было. Значит, можно выдать соображение: «Никите заплатили». Как докажешь другое? Памятник-то поменялся, стал на 30 сантиметров выше. Все это видят. Почему — никто не знает. Есть лишь версия Садальского.

Памятник

— Расстроились?

— Поскольку знаю, что вины на мне никакой, а он неправ — думаю так: да и хрен с ним. А памятник — болезненный для многих вопрос! Рассказать вам всю историю?

— Будем рады.

— То, что стоит сейчас, изначально и было предложено Рукавишниковым. Я присутствовал при этом, все знаю. А Садальский вообще не в курсе.

Когда отец умер, Рукавишников сделал эту работу. Гипсовая копия у нас в музее, он отдал. А оригинал хранится в Третьяковке. Называется «Высоцкий».

— Это когда выбирали памятник на могилу?

— Да. Театр на Таганке проводил конкурс проектов, их было больше тридцати. Возник вопрос — а можно ли Высоцкому в принципе установить какое-то надгробие? Любое вызывало протест!

Лежит гора цветов. Табличка, на которой написано «Владимир Высоцкий». Годы жизни. Вот пусть так и будет! Но чтобы памятник?!

Словом, проект Рукавишникова не проходил. В том числе из-за динамики, которую он добавил. Кроме того, на кладбищах существовало ограничение — памятник мог быть не выше 220 сантиметров.

— Это для нас новость.

— В результате Рукавишников убрал всю динамику. Сделал спокойное, умиротворенное лицо. Что контрастирует с его идеей. Он согласился на изменения — и надо знать Рукавишникова, чтобы понять, чего ему это стоило. Он, в отличие от меня, не конформист.

— Потрясающий скульптор.

— Если он на это пошел — значит, были причины. При другом раскладе никакого памятника на могиле могло не быть вообще. За несколько дней до установки мы получили очередной отказ. Когда уже все было отлито, а на кладбище велись работы. Снова услышали «нет»!

— Такую ситуацию можно спасти?

— Космонавт Гречко пошел к Промыслову, который в Моссовете решал все. И добился разрешения. Памятник установили.

Еще раз — там было много вещей, которые скульптор хотел сделать и не смог. Годы спустя мы несколько раз к этой теме возвращались. Рукавишников говорил: «Никита, давай вернемся к первому варианту? Высокий, внятный, отбивается от всего вокруг...»

— Как это?

— Смысл такой — чтобы выбивался из, как он выражается, «кладбищенской эстетики». Чтобы это было по Высоцкому!

— Понимаем.

— Рукавишников сказал: «Если ты ответишь «да» — мы делаем новый памятник. Если что-то не понравится, у тебя в музее будет храниться демонтированная часть. Всегда сможешь восстановить — с помощью моих ребят или сам, это работа несложная...» Я поговорил с Аркадием, старшим братом. С другими близкими людьми.

— Сомневались?

— Я очень привык к тому памятнику, который стоял.

— Он намоленный.

— Я считаю, с точки зрения скульптора, художника Рукавишников абсолютно прав. С точки зрения истории — тоже. Мой дед, бабушка, мама и брат хотели именно тот памятник, который видите сейчас. А поставленный в 80-е — вариант уступок и компромиссов.

Допускаю, что через двадцать лет мой сын, который будет отвечать за эту могилу, скажет — прежний памятник был лучше. И все вернет. Меня к тому моменту уже отнесут в какое-то другое место, на Ваганьково лежать не хочу.

— Почему?

— Не надо устраивать семейный погост. Достаточно того, что на Ваганьково отец, бабушка и дед. Надеюсь, родственники сообразят, куда меня отправить. А отцовский памятник при моей жизни меняться больше не будет. Устанавливали мы его, не учитывая, понравится ли он Садальскому. Я в этом смысле на ценное блогерское мнение Садальского готов положить, что называется...

— Делал памятник Рукавишников сейчас за свой счет?

— Все не так просто! Как художник он не взял оба раза ни копейки. Но демонтаж прежнего памятника и установка нового — полностью мои расходы. Почему их должен брать на себя Рукавишников? Это не работа скульптора. А поставить надо было так, чтобы не покосилось.

— Приличные деньги?

— Для меня — очень. Но я в ответе за эту могилу.

Голый

— Нину Максимовну, вашу бабушку, не хотели хоронить рядом с Владимиром Семеновичем.

— Похоронили!

— Но проблемы были жуткие.

— Да. Нина Максимовна просила меня: «Хочу лежать рядом с Володей». Кладбище закрытое. Обратите внимание, бабушку похоронили не под памятник, а рядом. Под памятник были согласны — говорили: «Урну сделайте — и туда. Но не гроб».

Я поднял всех, кого мог — Кобзона, Губенко, который был депутатом. Они отозвались — и нам на Ваганьково отрезали еще кусочек земли.

— Попадался вам на глаза памятник голому Высоцкому? Вроде установлен здесь, неподалеку от музея.

— Немного не так. Ха! Это работа очень хорошего скульптора.

— Мы записали фамилию — Леонид Берлин.

— Да. «Памятником» это назвать трудно. Хотя он был выставлен на конкурс, который проводил таганский театр.

— В качестве кладбищенского варианта?!

— Ну да. Такой художественный жест. Потом снимали фильм, который мне не понравился — везут эту скульптуру куда-то в кузове, стоит голый Высоцкий с гитарой...

— Все это очень странно.

— У нас в музее тоже есть копия. Мозгами я понимаю, что придумано и сделано здорово. Символизирует его открытость, как кто-то говорит — «человек без кожи». Но когда я увидел...

Это прекрасная работа для галереи или частной выставки. Но если бы скульптуру где-то выставили и мне сказали: «Сходи, посмотри» — я бы не пошел. О том, чтобы поставить такое на кладбище, речи даже не шло.

— Нам казалось, оригинал этого произведения установлен на улице Солженицына, в усадьбе Зубова.

— Впервые от вас слышу. В районе Таганки другая скульптура — отец одетый, в образе Гамлета. Есть замечательный скульптор Распопов, он сделал две работы. Первая — во дворике таганского театра. Стоит под открытым небом, рядом меч Гамлета. Вторую скульптуру очень плохо воплотили ученики Распопова — она на пересечении Бульварного кольца и Петровки.

Кобзон

— Еще история — будто место для Владимира Семеновича прямо при входе на Ваганьково появилось исключительно благодаря Кобзону.

— Да. Люди боялись взять ответственность на себя. Все занимались Олимпиадой, которая была в разгаре. А те, кто оставался «на земле», думали: сейчас скажут «вот вам место, хороните» — и спустя какое-то время прилетит. Когда пришли на Ваганьково, директор кладбища моментально произнес: «Нет!»

— Тут и включился Кобзон?

— Иосиф Давыдович и приходил с моим дедом. Они были знакомы, оба зажигалки собирали. Что-то роднило. Кобзон взял с собой большую сумму. Понимал — надо решать вопрос. Спросил: «Сколько тебе дать? Ты скажи — я дам...» И вдруг чувака вштырило!

— Как это выглядело?

— Меня там не было, знаю со слов деда. Директор приподнялся: «Иосиф Давыдович, да вы что?! Еще и при отце! Ничего мне не нужно. Я своих добавлю, Володя для меня столько значил...» Вышли из директорского домика — сразу указал: «Вот здесь».

Так что решилось все без захода наверх. Хотя ситуация была нервная. Ну а легенду о том, что Иосиф Давыдович «дал денег», закрываем. Не давал.

— А Марина Влади ярко описывала в книжке сцену — как давал.

— В том-то и дело, что Марины тогда в Москве не было. Она приехала к самым похоронам!

— Почему?

— Были проблемы с паспортом, визой. Умер отец в ночь с 24 на 25 июля, а 26-го утрясли вопрос с кладбищем. Марина еще не долетела. Поскольку после похорон все общались друг с другом, пошла гулять история про деньги Кобзона.

Вот я вам рассказал, как было на самом деле — а может, после нашей встречи разойдется слух, что Кобзон не только дал денег директору, но еще и спел ему...

— Десять лет назад вы говорили: «Мне до сих пор снится, как еду в «Жигулях» Кобзона за автобусом. В котором моего отца везут на кладбище».

— Сны приходят, уходят... Это такое дело... А когда садились в автобус, нам с братом просто не хватило места. Старших пропускали, пропускали. А ПАЗик маленький. Туда зашел Юрий Петрович Любимов, кто-то из актеров. Понятно, бабушка моя Нина Максимовна, вторая жена деда Евгения Степановна, сам Семен Владимирович, были еще родственники. Зашли взрослые — и все! Ну как? На гроб сядешь?

— Кобзон увидел — и снова выручил?

— Да. Говорит: поехали. Я Иосифу Давыдовичу очень благодарен. Если бы не он, мог бы вообще не проститься с отцом. Аркадий пошустрее меня — а я стоял совершенно потерянный...

— Кобзон чудесный.

— У нас принято: или человек прекрасный-распрекрасный, или ужасный, слуга режиму и так далее. Кобзон умел петь — в отличие от многих, кто сейчас на эстраде. Любил это дело — я видел, как его вечер в «России» шел семь часов.

— Сколько?!

— Семь! Иосиф Давыдович знал за собой такую слабость, около часа ночи произносил: «Ребята, у кого нет денег на такси — уходите, я не обижусь. Потому что заканчивать пока не собираюсь!» А концерт начался в 19.00.

Очень сильный был человек. Волевой. Как боролся с болезнью...

— Все помнят.

— Он был как многие в отцовском поколении. Парни, которые воспитывались после войны. Такой... Настоящий, что ли. Как-то я пришел к нему, увидел на стенах фотографии некоторых людей.

— Понимаем, о ком речь.

— Да. На снимках люди, которых Кобзону как депутату Государственной Думы лучше бы в офисе не держать. Он перехватил мой взгляд, усмехнулся: «Что ты смотришь? Мои друзья! Я от друзей не отказываюсь». Ну просто убери — разве кто-то просит публично отказываться? Нет, не убрал! Вот что это за качество? Порядочность?

— Уж точно качество редкое.

— Несколько раз и мне руку протягивал, когда было плохо. Как тогда, когда вез на своих красных «Жигулях» на Ваганьково. Смешно — у отца был «Мерседес», а у Кобзона — «Жигули».

Последняя встреча

— Вы как-то говорили, что последняя встреча с отцом случилась за несколько дней до кончины. Вместе пили чай.

— 19 июля мы сидели, смотрели открытие Олимпиады. Я, отец и бабушка, Нина Максимовна.

— Понимали в тот момент, что с Владимиром Семеновичем дело плохо?

— Думаю, бабушка понимала. Чувствовала, что он в тяжелом состоянии, и решила устроить семейный вечер. Отец согласился: «Ну давайте...» Наготовила пирогов, заварила чай. Пыталась хоть что-то сделать, чтобы он засмеялся. Или улыбнулся.

— Не получалось?

— Пару раз удалось. Сидели перед телевизором. Церемония открытия, бесконечно идут какие-то люди, комментарий, музыка. А мы долго-долго смотрим все это. Почти не разговариваем. Отцу было физически не очень хорошо. Бабушка поняла, что ничего не выходит. Он встал и ушел.

— Это в квартире на Грузинской?

— Да. А у него такая квартира... Сейчас там немножко по-другому, а прежде прямо из гостиной был выход на лестничную клетку. Отец убрал перегородку, прихожая соединилась с комнатой. Он встал, попрощался, пошел. Потом вернулся — и как сегодня кажется, из этой прихожей долго на меня смотрел. Больше не виделись.

— В день его смерти вы с братом были в Москве?

— Да. Вообще-то перед Олимпиадой всех из города выгоняли. Но Аркадий поступал в институт — абитуриентам позволялось остаться в Москве. А нашу баскетбольную команду отправили тестировать так называемую «автоматическую систему управления». Человек бежит, финиш — и на табло пишут: это его личный рекорд. Или олимпийский рекорд. Информация стекается в пресс-центр. А все было не готово!

— К началу Олимпиады?

— Ну да. Мы в бассейне плавали, тестировали систему на полторы тысячи метров. С грехом пополам финишировали, и вдруг врубается музыка, объявляют: «Новый олимпийский рекорд!» Помню, в легкоатлетическом манеже ЦСКА на каждой ступеньке сидел солдат и шкуркой отдирал краску. Все доделывалось в последний момент. Но фанту и кока-колу в тестовом режиме уже разливали.

— Попробовали?

— Как пиво нес домой — колу в трехлитровой банке!

— Автоматы наливали бесплатно?

— Нет, за денежку. Я дома рассказал маме и брату — они обрадовались: «Так купи! Мы не пили никогда!» Я взял банку на три литра. Раз бросил 20 копеек, другой. В авоське понес.

— Как узнали, что отца не стало?

— Я был дома с мамой. Мы ждали брата, он пошел на какое-то собеседование. Поступал на физтех. Его отцепили, хотя физматшколу заканчивал. Вообще, жизнь поразительная штука. Недавно познакомился с классным парнем Алексеем, он футбольный агент. Книжку мне свою подарил.

— Сафонов?

— Точно! Так он учился в той же 2-й физико-математической школе примерно в одно время с моим братом. У Аркадия был не очень хороший аттестат, но голова варила.

В тот день задерживался на собеседовании. Мама видела — в булочной продавали хлебные палочки, из них хозяйки делали сухари для котлет. Говорит мне: «Пойди, купи». Они толстые, я принес две или три.

А накануне произошла история: вдруг слышу — мама вскрикнула в комнате. Забегаю — там летает огромная птица! Это же плохая примета?

— Нехорошая.

— На следующий день мы убедились, что нехорошая. Стою в прихожей с этими хлебными палочками. Телефонный звонок. Мама берет трубку... В жизни не слышал, чтобы она так кричала.

— Ох.

— Крик — и упала. Я помог добраться до дивана, было близко. Она легла и минут сорок плакала. Ничего не могла сказать.

— Но вы все поняли?

— По-моему, она все-таки сказала... Или я по разговору догадался — прозвучало «умер». Первой позвонила и сообщила ее сестра. Мама лежала — а я стоял и жевал этот хлеб. Как нервные люди курят. Съел все. Шок совершеннейший. Затем пришел...

— Брат?

— А-а! Вот как получилось! Буквально сразу начал звонить телефон — и уже не умолкал. Нам звонили все!

— Отвечали вы?

— Я. Потом размышлял — откуда узнали? Думаю, это не «сарафанное» радио. У всех были могучие приемники, каждый слушал «голоса». Заглушить было невозможно.

У меня, например, стоял приемник «Ленинград-2». Его делал оборонный завод. Вот такой толстенный — ловил «Голос Америки» запросто. А если еще бросишь к антенне проволоку — можно было и пришельцев нащупать. Позже я узнал, что кто-то сообщил на «Свободу» о кончине Высоцкого. А те передали сразу же.

— Потом пришел Аркадий?

— Да. В институт его не взяли — за связь с заграницей.

— Видимо, в вашей семье был не только приемник «Ленинград-2»?

— Отец часто ездил за рубеж, женат на Марине Влади, гражданке Франции. А физтех — оборонная штука. Лишь поэтому первый отдел брата завернул. Уже после смерти отца Золотухин отправился к ректору МГУ. Аркадия с теми же оценками приняли в университет на вычислительную математику и кибернетику. Но там он не стал учиться, окончил ВГИК.

— Некролог на отца был один — в «Вечерке»?

— Два. Еще в «Советской культуре». Но однотипные: «Театр на Таганке с прискорбием сообщает, что скончался артист Владимир Высоцкий. Гражданская панихида пройдет там-то». Вот и все.

Квартира

— Когда-то вы говорили, что та самая квартира на Грузинской, в которой умер отец, стоит закрытая. Не получается в ней жить.

— После него там 23 года прожила бабушка. Его мама, Нина Максимовна. Поддерживала все, как было при отце! Не разрешала переставлять книжки. Менять трубы. Прикасаться к кафельной плитке, потому что помнила, как он эту чешскую плитку покупал для ванной. Квартира была словно музей.

— Так и сделали бы музей.

— Была идея! К сожалению, нельзя. Есть московский закон — в жилом подъезде музей может быть только на первом и на последнем этаже. А квартира на восьмом.

Когда отца не стало, бабушка попросила: «Никита, поживи со мной, мне одной тяжело». Достаточно много времени я там провел. Потом возвращался в эту квартиру — когда уходил от жен. Бабушке вдвоем было веселей. Хотя я и проблемный человек, но мы дружно жили. Умерла она в 91. Чувствовалось, что угасает — но все равно, тяжело переживал ее кончину...

— С квартирой надо было что-то делать?

— Да. Я не мог понять — что? А бабушка говорила: «Все, что есть в квартире, отдай в музей, себе ничего не оставляй». Так и поступил. Передал даже образцы той самой плитки.

— Ну а квартира?

— Стояла закрытая довольно долго. Я туда заглядывал — надо же смотреть счетчики, проверять, чтобы вода не потекла. Как-то пришел с дочкой, ей было года четыре. Она сразу бросила в прихожей самокат, раскидала по комнатам кукол, пока я ходил туда-сюда. Присмотрелся — а квартира-то ожила! И я задумался.

Прежде мы с семьей квартиру снимали, своей не было. Тут говорю жене: «Может, переедем сюда?» Почувствовал, что в этой теперь можно жить.

— Давно это было?

— Сейчас дочери 11. Значит, уже шесть лет мы там.

— Вам комфортно? Раньше говорили — «стены давят».

— Стены не то что давили... Это сложно объяснить. Ты словно все время возвращаешься в прошлое. Неважно, плохое или хорошее. Мне уже много лет снятся люди, которые ушли. Я взрослый человек, понимаю, что и меня когда-нибудь отнесут. Так ведь?

— Рано об этом думать.

— Но вот было щемящее чувство, что время то ушло. Я заходил, смотрел на вещи — и любая мне говорила именно это. Вспоминал, как бабушка огорошила: «Сделай мне на 90 лет подарок» — «Хорошо. Какой?» — «Хочу вставить хрусталик. Чтобы видеть все!»

— Неужели рискнули?

— Был замечательный врач, наш сосед Ярослав Груша. Посоветовался с ним. Отвечает: «Вообще-то так себе идея — в 90 лет оперировать глаза. Но раз настаивает... Я бы сам сделал, но есть хирург, который справится лучше». Поставили ей хрусталик!

А она говорила: «Да, все вижу» — но «видела» руками. Знала, где каждая вещь лежит. Я боялся что-то трогать! Чашка окажется не на том месте — для бабушки это будет удар. Вот как в такую квартиру входить? Все выкидывать и делать под себя? Я даже не из-за отца, а из-за нее не мог туда переехать.

— Кровать со знаменитых снимков, на которой умер отец, уцелела?

— Здесь, в музее. Опять же, позиция бабушки и деда. Говорили: «Есть вещи, в которых Володя, наш сын. А есть Владимир Семенович Высоцкий, который не только наш. Это надо сохранить, все должно оказаться в музее и государственных архивах...»

— Как и случилось.

— Я почему сюда пришел работать? Бабушка возмущалась: «Я вижу, они ничего не делают! В эту помойку не хочу отдавать. В таком музее не сохранят». Здесь и пожары были, и растаскивали.

— Значит, бабушка благословила вас на директорство?

— Вот ее слова: «Приди и сделай так, чтобы я могла туда все передать». Уже когда Нины Максимовны не стало, мы отремонтировали здание. Помогли друзья отца и мои товарищи. На 80 процентов это не за государственные деньги.

Произошла сумасшедшая история! Не успевали доделать крышу над хранилищем. Работала бригада, очень славные ребята. Но нужно было закупать железо, дерево. Стояли открытыми четыреста квадратных метров — а деньги кончились!

— Как вывернулись?

— Приезжаю в музей — вдруг звонок из таганского театра: «Можете заглянуть? Тут молодой человек кое-что вам оставил...» Говорят таким странным голосом. Прихожу — натыкаюсь на еще более странные взгляды. Протягивают целлофановый пакет, полный денег. Я отстраняюсь: «Что это?» — «Пришел мужик со спортивной сумкой. Достал пакет, набил доверху. Отдайте, говорит, Высоцкому Никите на музей».

— Кто это?

— Вот и я думаю: кто? До сих пор не знаю! Я деньги забрал, вернул уже ушедшую бригаду. Залезли наверх, все сделали. Едва мы обеспечили так называемый «контур», пошли дожди. Стало холодать. Как вам история?

— Потрясающая.

— А сумма будь здоров. В пересчете на нынешние деньги — миллиона три рублей.

Предчувствие

— Еще вы рассказывали когда-то: «Если бы в ночь с 24 на 25 июля отца увезли в Склиф, дата смерти была бы другая. Потому что там подключили бы к аппарату. Если бы сердце стало давать сбои — врачи услышали бы. Но в Склиф его не взяли по трагическому стечению обстоятельств». Что за обстоятельства?

— Да он сам не хотел в больницу. А в квартиру на Грузинскую приехал Леонид Сульповар — опытный реаниматолог, как раз в Склифе работал. Увидел, какие препараты отцу дает врач Анатолий Федотов, и сказал: «Это бессмысленно. Не помогут». Но тот убедил, что все под контролем.

Сульповар же считал, что надо быть постоянно под наблюдением, подключаться к аппарату. Как в воду смотрел! Отец умер в тот момент, когда находившийся при нем Федотов заснул. Человек просто устал.

Если бы отец был подключен к аппарату, тот оповестил бы врачей. Они бы откачали. Ведь отец умер не от обширного инфаркта, а от сердечной недостаточности. Это не одно и то же!

— А Федотов проморгал?

— Я его не обвиняю. Поймите правильно, люди, которые тогда были рядом с отцом, — никакие не враги. Просто всем казалось — выскочит. Как уже не раз случалось. Повторяю — находился бы он в реанимации, все было бы иначе. Там, если вы перестаете дышать, моментально срабатывают датчики, и к вам бегут врачи. Начинают откачивать, электричеством долбят. Пока мозг активен, сердце еще можно запустить. Но...

— Что?

— В любом случае это было бы купированием кризиса, а не глобальным решением проблемы.

— Вы говорили в интервью, что отец чувствовал: он обречен.

— Да. Когда его не стало, я сразу вспомнил, как он смотрел на меня 19 июля. Это был особенный взгляд... Ну не может так отец смотреть на сына, которого через два дня увидит снова! А за пару недель до смерти он неожиданно позвонил моей маме и сказал: «Аркаше скоро 18, Никите — 16. Но не волнуйся, я и дальше буду выплачивать алименты. Столько, сколько нужно». Они встретились, обсудили какие-то детали.

Он начал отдавать долги. В театре у одной женщины взял брошку, которую собирался отвезти во Францию и продать. Вдруг пришел и вернул брошь со словами: «Я никуда не поеду». Вот откуда он это знал? Уже ведь был куплен билет в Париж на 29 июля.

— Мистика.

— Я верю его стихам, написанным в последние два года. Там же через слово ощущение смерти!

Жизнь — алфавит: я где-то

Уже в «це-че-ша-ще», —

Уйду я в это лето

В малиновом плаще.

Представляете, он это пишет в апреле. А в июле умирает. Я долго не понимал, почему отец не публикует стихи последних лет. Уже пошли разговоры — Высоцкий исписался...

— Даже так?

— Да! А ничего не показывал, потому что там в каждой второй строчке предчувствие своего ухода. Если бы люди услышали, они бы закричали: «Володя, сейчас мы тебе поможем! Спасем!» Но он не хотел ни на кого вешать эту проблему, повторял: «Я здоров как бык. Меня в Америке обследовали. Все хорошо».

Долги

— Мы читали, что у него после смерти остались серьезные долги. Чуть ли не 50 тысяч рублей. Единственный, кто простил долг — Зураб Церетели, сказавший: «Если в Грузии умирает друг, в его семью деньги несут, а не выносят».

— Долги действительно были. Но не 50 тысяч, гораздо меньше. После того как Церетели от денег отказался, общая сумма долга составляла порядка восьми тысяч. Плюс эпопея с дачей, которую отец незадолго до смерти выстроил в поселке Красная Пахра на участке друга Эдуарда Володарского.

— Что за эпопея?

— Начались разговоры, что Володарский должен забрать дачу себе, возместив расходы. Либо отделить кусок земли от своего участка и отдать наследникам. Ни то, ни другое было невозможно. В итоге правление дачного кооператива признало дом незаконной постройкой. Пришлось разобрать.

— Обидно как.

— Теоретически правление могло бы закрыть на все глаза. Но не стало этого делать, поскольку вокруг дачи уже поднялся шум, дошло до обращений в Моссовет. Разобранные стройматериалы Володарский накрыл рубероидом, чтобы не сгнили. Так и лежали какое-то время.

— А дальше?

— Их выкупил один из соседей, когда получил разрешение на строительство. Деньги, которые посчитал стоимостью этого дома, он отдал. Можно было бы сказать, что дом обошелся в 50 тысяч. Но если бы вы его увидели, поняли — от силы тысяч в шесть.

Про огромные отцовские долги часто говорят люди, которые рядом даже близко не стояли. Кто-то где-то что-то слышал — и понеслось. Семья едва ли не голодала, лихорадочно возвращала деньги... Все не так! Допустим, он не успел полностью выплатить пай за гараж, это правда.

— Внушительная сумма?

— Да нет. Конечно, отец хорошо зарабатывал, но и тратил немало. Сегодня молодежи трудно понять, что в те годы часто приходилось переплачивать. За ту же дачу, которую он хотел поскорее достроить. За ремонт «Мерседеса», потому что в Союзе не было запчастей. Для иномарки любые жестяные и покрасочные работы стоили в пять раз дороже, чем для «Жигулей».

Вдобавок отец был щедрым человеком, многим помогал. Маленький пример — последняя гастрольная поездка в Калининград, где за пять дней дал более двадцати концертов. Привез очень приличную сумму. В конверте. А в Москве к нему пришел товарищ, который оказался в сложной ситуации. Срочно понадобились деньги. И отец отдал ему этот конверт.

— Речь об известном человеке?

— Нет.

— Деньги, как мы понимаем, в семью не вернулись?

— Естественно. Отец же давал без возврата. Не в долг.

— Невероятно.

— Можно отдать по принципу «возьми, боже, что нам негоже». А можно — как отец. Хотя он эти деньги не украл и не в лотерею выиграл. Заработал! Причем уже плохо себя чувствовал. Жить ему оставалось меньше месяца. И такой поступок...

Я помню все эти разговоры после его смерти — да, Володя должен. Но и ему должны. Будем разбираться. Когда же надо было оплатить поминки, внезапно выяснилось — отцовских денег нет. Взяли у моего деда, что-то купил Валера Янклович, кто-то еще.

— Неужели в вашу семью, которая не успела отойти от горя, приходили знакомые отца, трясли расписками и требовали деньги?

— Нет. Сначала вообще было тихо-мирно, никто ни на кого не давил. Обострилось позже, когда продали «Мерседес» и дорогую аппаратуру. По просьбе Марины Влади занимался этим Артур Макаров. В юности отец с ним дружил, а в конце жизни уже не общался.

Ну и у людей, которым был должен, возник резонный вопрос: раз теперь деньги есть — почему бы не вернуть? Годы спустя Макаров в интервью многозначительно кивал то на одного, то на другого. Мол, подходили, говорили: «Отдайте мне, вот расписка Володи...»

Бухара

— Представляете отца 60-летним?

— Легко. Я же видел его друзей-ровесников и в этом возрасте, и старше. Например, Золотухина, с которым был в прекрасных отношениях. Умер он в 71, но до последних дней оставался веселым, жизнерадостным, моложавым. Совсем не старичком-лесовичком. Как и Губенко, который в 79, за несколько месяцев до смерти, выходил на сцену, репетировал, участвовал в каких-то депутатских разборках.

А отец... Вспоминается история про Ахматову. Однажды в ее присутствии разгорелся спор: что было бы, если бы Пушкин на дуэли не промахнулся. Все заголосили — как жаль, что он не застрелил Дантеса! Этот нелюдь сгинул бы, а великий поэт сочинил бы еще кучу чудесных стихов. Тут Ахматова не выдержала, воскликнула: «Вы можете представить Александра Сергеевича, который счастливым возвращается домой, убив человека?»

— Занятная мысль.

— И все понуро замолчали. Поняли — исключено! Бог уберег Пушкина от греха. Он никого не убил, хотя порывался. Сколько его дуэлей не состоялось благодаря вмешательству друзей!

Ну а с отцом как случилось, так случилось. Вот я смотрю сейчас на его портреты. Здесь ему 25 лет, там — 30. Моложе, чем Семен и Даниил, мои сыновья от первого брака. Но у меня ощущение, что на этих фото он старше меня, почти 60-летнего. Отец ушел в 42. А мог и раньше.

— Вы про случай в Бухаре 25 июля 1979-го?

— Да. Но Бог сказал ему: «Еще год». Об этом картина «Высоцкий. Спасибо, что живой».

— Когда вы услышали от Всеволода Абдулова историю про Бухару?

— Когда собрались на девять дней. Сева был одним из близких друзей отца, там все происходило на его глазах. Правда, говорил, что клиническая смерть наступила ровно за год до кончины — 25 июля. Позже выяснилось, что в документах другая дата — 26-е.

— Это уже мелочи.

— Главное, в Москву отец вернулся как ни в чем не бывало. Тут же куда-то поехал, начал активно работать. Словно понимал: остался год, чтобы закрыть все дела, дописать, договорить. Но я-то ничего не знал...

Рассказ Севы сразу в меня попал и не отпускал много-много лет. Наверное, поэтому сценарий сочинился быстро и легко. Хотя сначала попросил Аркадия, старшего брата: «Помоги».

— Он же профессиональный сценарист.

— Да, в отличие от меня. Но Аркадий ответил: «Я не буду вмешиваться. Это твоя история, она тебя зацепила. Делай сам».

Безруков

— Несколько месяцев вы даже репетировали главную роль.

— Вынужденная мера. Мы перепробовали около десяти актеров первой линии. Но отсмотрели материал с режиссером Петром Бусловым и вдруг осознали, что у нас нет героя. Как делать фильм про Высоцкого, где нет Высоцкого?! Пришлось останавливать съемки. А это, как вы уже поняли, гигантские убытки!

— Кто из артистов участвовал в кастинге на роль Владимира Семеновича?

— Всех перечислять не буду. Лучшая проба, на мой взгляд, была у Володи Вдовиченкова. Правда, он совершенно другого склада, с меня ростом... Ну и Серега Безруков тоже нормально отпробовался. Затем иностранца позвали.

— Какого?

— По-моему, поляка. Все равно не то! Хоть и свежее лицо, неузнаваемое. А из наших кого бы не взяли, получалось, что идет на сцену и поет голосом Высоцкого. Каждый из них в этой роли был именно Безруковым или Вдовиченковым, но не моим отцом.

— Решили играть сами?

— Это идея Александра Митты, который нам помогал. Изначально мы думали, что он и станет режиссером, но Александр Наумович отказался: «Съемки трудные. Мне уже по возрасту тяжело». Тут говорит: «Ну что вы простаиваете? Вон сидит Никита, сценарист. Кто в него бросит камень, что отца сыграл? Ну да, не очень похож, но...»

— Как не похож?! Одно лицо!

— А фактура? Мой рост — 190 сантиметров, у отца — 172. Почему в фильме актеры из его окружения высокие? Чтобы не было ощущения, будто Владимир Семенович — над всеми. Подбирали под меня. Ваня Ургант — 192, Макс Леонидов — 187. Дима Дюжев, который тоже пробовался на одну из ролей, — 195.

Пару месяцев я готовился. Осваивал семиструнную гитару. Не вылезал из спортзала, по груше долбил, много плавал. Подсушился так, что смотрю на фотографии того периода и поражаюсь — вообще другой человек! Тем временем художник Петр Горшенин предложил использовать пластический грим, специальные накладки. Для портретного сходства. Этот грим я осваивал первым. Взглянув на себя со стороны, понял, что смахиваю в нем не на отца, а на Депардье.

— Тогда и вернулись к кандидатуре Безрукова?

— Вот его пробы в пластическом гриме оказались очень убедительными. Смонтировали ролик, запустили в интернет. Завирусился. Народ ломал голову: «Это хроника? Неизвестные кадры Высоцкого?» А Серега в гриме как будто готовится к концерту. Стоит, разговаривает в полумраке... Поняли — я не нужен! Зачем бороться с моей фактурой?

— Безруков сразу согласился?

— Сказал: «Хрен с вами. Надо так надо». Он трудяга. Непостижимая управляемость своим лицом. Часами в этом гриме репетировал. Кроме него, никто бы так не сделал. Выполняя огромную техническую работу, остался актером.

— У вас бы это не получилось?

— Думаю, нет. В фильме чувствуется его энергия. Крупный план не обманешь.

— Играть в таком гриме — испытание?

— Тяжело. Твоя естественная мимика воздействует на этот грим. Он двигается — но не так, как следовало бы. Научиться тому, что сделал Безруков, — колоссальная работа. Улыбаться, сердиться... Нужно напрягать совсем другие мышцы. Ну а я в результате сыграл роль топора из русской сказки. К которому в кашу добавляли то одно, то другое, а потом топор взяли и выкинули.

Медиум

— И журналисты, и посетители музея постоянно расспрашивают вас об отце. Хоть раз слышали: «Никита... Ой, простите, как по отчеству?»

— Да регулярно! Даже мои сотрудники, случается, называют меня «Никита Сергеевич». Может, потому что Михалкова часто по телевизору показывают? Бывает, и журналисты, договариваясь об интервью, отчество уточняют. Похожую историю рассказывал Константин Райкин. Давным-давно пришла к нему молоденькая корреспондентка. Первая фраза: «Здравствуйте, Константин... Извините, забыла отчество». Тот побагровел: «Все, до свидания!»

— Вы реагируете так же?

— Никогда. Никто не обязан передо мной отчитываться в том, что хорошо знает Высоцкого. Если же журналист идет к Константину Райкину, все-таки должен понимать, кто его отец. Эту нетрудную работу можно проделать в голове.

— Вы феноменально похожи на отца. При этом в какой-то передаче нарвались на людей, которые кричали: «Пусть сдаст биоматериал! Сын ли он Высоцкому?»

— Было иначе. Смешно вспоминать, что начиналось все со звонка: «Хотим посвятить программу вашему отцу. Мы к нему с таким уважением! Соберутся чудесные люди, друзья и знакомые Владимира Семеновича». Ладно, думаю, приду. В какой-то момент в студии появляется человек. Слышу: «Знакомьтесь, это внебрачный сын Высоцкого. Сейчас он и Никита сдадут биоматериал...» Отвечаю: «Да пошли вы на ***!» Встаю и ухожу.

— Ну и правильно.

— К сожалению, наши телеканалы любят копаться в грязном белье. Обсуждать личную жизнь популярных артистов, их незаконнорожденных детей, которые всплывают то там, то тут. Кто-то из них обманщик, а кто-то после сдачи ДНК-теста действительно подтверждает родство. Помню, как на одну из программ позвали уже пожилого Валентина Гафта и познакомили с внебрачным сыном... Даже если у кого-то что-то было, нельзя из этого устраивать шоу. Некрасиво. Где элементарное уважение к родителям? Зачем имя матери полоскать?

Или есть прекрасный артист. Я впервые увидел его, когда он еще был студентом первого курса Школы-студии МХАТ. Яркий, высокий, пластичный, юморной. Его не признает семья человека, которого считает отцом. А он продолжает с ней рубиться.

— Вы про Тимура Еремеева и Спартака Мишулина?

— Обойдемся без фамилий. Просто ума не приложу, зачем это ему. Не за наследство же бьется. Да и какое там наследство годы спустя... Ну для чего все на экраны выносить? Чтобы послушать улюлюканье публики? «А ну-ка, пни его! А ну-ка, отомсти за свое несчастное детство!» Ужас!

— Имя вашего отца привлекает огромное количество сумасшедших. Самый странный персонаж, который до вас добрался?

— Как-то к нам в музей зачастила женщина. Пожилая, интеллигентная, в прошлом учительница. Попросила о встрече. Я от людей не бегаю — подошел, разговорились. Она долго о себе рассказывала, а в конце огорошила: «Я медиум. Общаюсь с вашим отцом. Готова помочь войти с ним в контакт».

— Однако!

— Ответил: «Я как человек православный в эти вещи не верю. Если хотите — занимайтесь. А меня оставьте в покое». Но дама оказалась настойчивой. Требовала, чтобы вышел с ней в поле, отец бы нам пел — точнее, она исполняла бы то, что он якобы сейчас сочинил... В какой-то момент стало ясно — человек не в себе.

— В медицинском смысле?

— Ну да. Реально крыша съехала. Довольно долго меня одолевала, потом внезапно исчезла. Не знаю, что с ней. Может, излечилась.

Аукцион

— Вам регулярно предлагают приобрести для музея вещи отца. Иногда соглашаетесь. Был случай, когда воскликнули: «Вот это обязательно надо выкупить»?

— Бодливой корове бог рог не дает. Имею в виду, что во всем мире музеи — не самые богатые организации. Понятно, есть исключения — Лувр, Прадо, Британский, Третьяковка, Эрмитаж... У них достаточно средств на закупку и хранение экспонатов, да и меценаты поддерживают. У музеев уровня нашего таких денег даже близко нет.

Впрочем, с музейной точки зрения нам грех жаловаться. Мы отдали сюда все, чем владела наша семья. Здесь основная часть архива Владимира Семеновича, его библиотека, личные вещи, документы, начиная со свидетельства о рождении...

Конечно, когда в 2015-м Марина Влади распродавала на парижском аукционе вещи, связанные с моим отцом, я хотел поехать и купить всё-всё-всё. И как директор музея, и как частное лицо. Но понимал — не потянем. Хотя Гарик Сукачев говорил: «Давай с ребятами скинемся». Ну хорошо, набрали бы общими усилиями «полтинник» евро. Но там один лот ушел за 230 тысяч евро!

— Что за лот?

— Текст одного из последних стихотворений отца — «И снизу лед, и сверху». Написан от руки на маленькой карточке французского турагентства, посвящен Марине.

— Кто купил?

— Андрей Гавриловский, мой товарищ. Надеюсь, приедет ко мне на юбилей, выпьем по рюмке. В своем Екатеринбурге он построил самое высокое здание от Урала до Владивостока. Назвал «Высоцкий». Второй небоскреб, который скоро появится рядом, хочет назвать «Парус» — в честь песни, которую очень любит. А в первой башне открыл музей Высоцкого. Вход бесплатный. Среди экспонатов — в том числе вещи, купленные у Марины.

— До вас с этого аукциона что-то дошло?

— Один из российских банков выкупил для нашего музея две картины, которые отцу подарил художник Михаил Златковский, и две иконы. Когда-то все это хранилось в квартире на Грузинской. Теперь у нас в экспозиции.

— Гавриловский в Париже скупил всё?

— Ну нет. Только основные лоты. А уже после аукциона Марина, дай ей бог здоровья, вручила Андрею еще кучу всего из своего архива. Бесплатно! Какие-то фотографии, письма, буриме, когда они втроем играли — Марина, отец и Митта...

Калманович

— Помимо рукописи «И снизу лед, и сверху» — что из уехавшего в Екатеринбург вам особенно жаль? Что не удалось выкупить — хотя стоило бы?

— Поймите, я не собиратель. Не из тех, кто поклоняется вещам. Безотносительно отца — в принципе! Моя любовь, память, вера не нуждаются в артефактах. Но когда речь идет о предметах, имеющих культурную, художественную, историческую ценность, важно их сохранить. Бога ради, пусть не здесь, а в другом музее, в том же Екатеринбурге. Лишь бы не пропали. Вот чем страшны коллекционеры?

— Чем?

— Они эгоисты. Для них самое главное — обладать. Могут даже никому ничего не показывать, раз в неделю подходить и смотреть. На марку, монету, картину. Или на что-то, связанное с Высоцким.

Как-то мне позвонила женщина: «Умер коллекционер. Я его двоюродная племянница, больше родственников нет. Мы уезжаем в Израиль, квартиру продаем. Здесь целые ящики с Высоцким. Может, вашему музею интересно? А то я выкину, мне не надо».

— Помчались?

— Разумеется. Смотрю — человек всю жизнь эту коллекцию собирал. Я обнаружил оригиналы первых записей отца, еще на бобинах. Редкие пластинки, в нашем музее их не было. Несколько фотографий, о которых не подозревал. Много рукописей.

— Подлинники?

— Нет, копии, кто-то переснимал. Но все равно это важно. Подумал — какое счастье, что она мне позвонила! Представляю, сколько таких ящиков улетело в костер и на помойку. Сколько случайных людей, которым квартира умершего коллекционера доставалась по наследству, просто выкидывали бумаги, не осознавая их ценность.

Или вот история. В Канаде скончался известный коллекционер, сказавший перед смертью: «Все отдать в музей Высоцкого». Но до нас эта коллекция не доехала. По дороге разграбили. А что чудом уцелело, попало в Российский государственный архив литературы и искусства. Но там в лучшем случае треть, если не четверть.

— Где сборник стихов Бродского с автографом: «Лучшему поэту России, как внутри нее, так и извне»? Владимир Семенович этой книжкой очень дорожил, многим показывал.

— Она в нашем музее. Иосиф подарил ее отцу, когда встретились в Соединенных Штатах.

— Кстати, о Штатах. Шабтай Калманович рассказывал нам, как полетел с вашим отцом на гастроли в Америку, взял на таможне его паспорт — а там написано: «Владимир Семенович Шуцман». Верите?

— Какая-то пурга. Да, у моего прадеда еврейское имя — Вольф (Вольф Шлиомович. - Прим. «СЭ»). А деда звали не Семен. В киевской синагоге он иначе записан, как именно, я не помню. Но применительно к отцу никогда не слышал эту фамилию — Шуцман. Его овировское дело хранится в нашем музее. Во всех выездных документах указано: Высоцкий.

— Калманович уверял, что двенадцать дней сопровождал его в Америке.

— Тоже мутная история. Как и все, что связано с Калмановичем. Очень странный персонаж. Еще более загадочной фигурой считался Бабек Серуш — иранец, выросший в Советском Союзе и имевший гражданство ФРГ. Бизнесмен, миллионер, женатый на актрисе Наталье Петровой. Бабек точно имел отношение к «конторе» — как и Калманович, который под ним работал.

— При чем здесь Высоцкий?

— Он находился в Париже. Чтобы улететь в Штаты, ему нужна была американская виза. С ней в ФРГ посодействовал Бабек. Но явно через наше консульство. Немцы-то дать разрешение не могли. Допускаю, Калманович по просьбе Бабека провожал отца на рейс Франкфурт — Нью-Йорк. А дальше, как рассказывал в интервью, резко поменял планы, сел с Высоцким в самолет и рванул в Америку.

Но я общался с Виктором Шульманом, организатором этих гастролей. Он встречал отца в нью-йоркском аэропорту, возил по стране. Говорил — тот прилетел один. Пока не приехала Марина, рядом с отцом никого не было. Да и вообще за столько лет никто ни разу не упомянул о встрече в Америке Высоцкого и Калмановича. Кроме самого Шабтая. Ну и кому верить?

«Гимн школе»

— Вы говорили, что после смерти отца открылись десятки стихотворений, о которых никто не подозревал.

— Так и есть. «И снизу лед, и сверху» мы впервые услышали на девять дней, когда Марина привезла ту самую карточку. А «Я бодрствую, но вещий сон мне снится...», с которого на «Таганке» начинался спектакль «Владимир Высоцкий»? Золотухин рассказывал мне, какая там была реакция, когда принесли эти стихи.

— Какая же?

— Никто не верил, что автор — Высоцкий. Повторяли: «Нет, это не его!» Люди проработали с ним шестнадцать лет — в театре, где всё друг о друге знают. И тут целый пласт абсолютно неизвестных стихов. Отсюда и сомнения в подлинности, нелепые слухи.

Но сохранились рукописи. Видно — отец что-то дорабатывал, доводил, менял строфы. Как будто готовил к публикации. Просто не показывал никому. О причинах я уже говорил. Он предчувствовал свой уход. Взять хотя бы посвящение Михаилу Шемякину:

Зачем цыганки мне гадать затеяли?

День смерти уточнили мне они...

Ты эту дату, Боже, сохрани,

Не отмечай в своем календаре или

В последний миг возьми да измени.

Как раз эту дату мы и отмечаем. Уже 44 года...

— Последнее стихотворение отца?

— «Гимн школе». Для фильма Геннадия Полоки «Наше призвание», в котором собирался сниматься. Если «И снизу лед, и сверху» датируется началом мая, когда отец был в Париже, то «Гимн» — серединой июля. 24-го, за день до смерти, он позвонил Полоке: «Вот тебе песня в картину». Напел — а тот записал на автоответчик.

Строчки не самые известные. Стилизация. Крепкая, хорошая, но не хит. В этом смысле не сравнить со стихотворением «И снизу лед, и сверху». Оно действительно прощальное. Итоговое. Заканчивается так:

Мне меньше полувека — сорок с лишним, —

Я жив, тобой и Господом храним.

Мне есть что спеть, представ перед Всевышним,

Мне есть чем оправдаться перед Ним.

Читаешь и понимаешь: все, досвидос! Дальше ничего не будет. По словам Марины, уже из Москвы отец звонил ей, просил: «Никому не читай. Оно не готово». На самом деле просто не хотел грузить людей.

Зарисовки

— Ваша мама как-то обмолвилась, что он и про «Парус» сначала говорил — мол, это «рыба», заготовка. Надо дорабатывать и дорабатывать.

— Нет-нет, формулировал иначе — зарисовка. У него были вещи, которые песнями не считал.

— Например?

— «Ах, милый Ваня! Я гуляю по Парижу...» Говорил: «Это не совсем песня. Так, зарисовка о городе, попытка передать настроение». Когда исполнял ее на концертах, народ валился от смеха.

Проникновенье наше по планете

Особенно заметно вдалеке:

В общественном парижском туалете

Есть надписи на русском языке.

Из той же серии зарисовка о Питере:

В Ленинграде-городе у Пяти углов

Получил по морде Саня Соколов.

— Вы переслушивали отцовские пленки. Самый душевный его концерт?

— Пожалуй, в Донецке. В ледовом дворце. Аншлаг сумасшедший — люди примостились даже под крышей, возле прожекторов. Отец увидел, махнул рукой: «Ладно, сидите. Только не дергайтесь».

Но один фонарь все-таки разбили, осколки посыпались на зрителей. Кто-то ругался, кто-то смеялся... Может, этот эпизод повлиял — отработал отец просто здорово. Чувствуется, в хорошем настроении. У него были концерты, на которых словно сам себя воспроизводит. Донецкий не такой.

Ну и конечно, стоит особняком последнее выступление — 16 июля 1980-го. В подмосковном Калининграде, который теперь называется Королев. Там неожиданно исполнил «Балладу о детстве» — причем в длинном варианте, а не в том, что записан на пластинке «Натянутый канат», изданной в Париже. Он очень много говорил, люди внимательно слушали. Нормальная публика собралась. Не было выкриков из зала: «Пой!» Ой, вспомнил замечательную историю, которую мне рассказал Золотухин.

— Так-так.

— 1977 или 1978 год. «Таганка». Отец играет Гамлета. С надрывом зачитывает монолог: «Быть или не быть». Гаснет свет, гробовая тишина. Зрители еще не понимают, хлопать или нет — вдруг голос с галерки: «Володь, спо-о-ой!»

— Нетрезвый, надо думать, голос?

— А бог его знает. На «Таганку» часто приходили простые мужики, работяги с завода. Исключительно на Высоцкого. За место в партере платили спекулянтам червонец — при номинальной цене 1 рубль 80 копеек или 2-20. Кстати, если верить народной молве, главой билетной мафии тогда был Гусинский.

— Тот самый? Будущий медиамагнат?

— Ага. А этим мужикам, у которых рука как лопата, театр не сильно нужен — шли на Высоцкого. Если вдруг выяснялось, что в спектакле задействован другой артист — сразу сдавали билеты. И не важно, что покупали за десять, а в кассе получали в пять раз меньше.

— Если бы решение зависело от вас — какие отцовские стихи ввели бы в школьную программу?

— Начнем с того, что школьная программа по литературе всегда синхронизируется с изучением истории. Есть специальные наработки, к которым имел отношение и наш музей. В свое время стихи отца уже практически включили в программу — казалось, вопрос решен. В последний момент все изменилось. То ли по идеологическим соображениям, то ли по каким-то другим Владимира Семеновича отодвинули.

— Что за стихи?

— «Братские могилы», «Он не вернулся из боя» и, если не ошибаюсь, «Песня о звездах». Это должны были проходить в пятом классе. Чуть позже — «Балладу о детстве», «Баньку по-белому» и что-то еще.

— Маловато.

- На мой взгляд, достаточно. Высоцкий — не детский поэт. Впрочем, как и Александр Блок. Кто скажет, что «Двенадцать» — детская поэма? Но ведь изучают в школе. Уверен, рано или поздно с отцовскими стихами будет то же самое. Потому что Высоцкий — это навсегда!

«На семи ветрах»

— Все знают вас как болельщика «Локомотива». А Ефремов говорил нам, что в юности вы московскому «Динамо» симпатизировали.

— Это правда. У нас вся школа болела за «Динамо» — и футбольное, и хоккейное. Для меня и моих друзей Мальцев был не просто кумиром — Богом! Дальше шли Васильев, вратарь Полупанов, братья Голиковы...

Помню свой первый поход на футбол. Лето 1973-го, «Динамо» играло с «Араратом», который в том сезоне сенсационно стал чемпионом. Отец довез до стадиона и попросил кого-то из знакомых провести меня на трибуну. А там...

— Господи, что?

— Сидят мужики, у них на газетке уже все разложено — бутылочка, хлебушек, колбаска, редисочка, лучок. Громко обсуждают какого-то динамовского футболиста. Один говорит: «Может, выйдет сегодня на замену». Второй: «Да не, травма». Тут третий через несколько рядов голос подает: «Ага, видели мы вчера «на семи ветрах», какая у него травма...» Я был совершенно сбит с толку этим диалогом, особенно таинственной фразой «на семи ветрах». Позже мне объяснили, что так в народе прозвали пивную в Петровском парке.

— Смешно.

— Мы с пацанами и на выезде любимую команду поддерживали. Однажды отправились в Днепропетровск. Не успели до «Метеора» доехать, как нам уже наваляли. Тогда в силу юного возраста мы еще не понимали, что не надо в чужом городе в день матча разгуливать в бело-голубой майке и орать: «Ди-на-мо» Мос-ква!" Идиоты! Смертники!

— Наверняка и на стадионе ловили на себе самые недобрые взгляды?

— Естественно. Но там нас уже милиция охраняла. А то бы снова получили по роже.

— В какой момент охладели к «Динамо»?

— С развалом Советского Союза. В спорте все изменилось, я почувствовал, что теряю интерес. И к «Динамо», и к баскетболу. Даже Олимпийские игры перестал смотреть. Как-то Дима Певцов затащил в Лужники на товарищеский матч нашей футбольной сборной. Вроде и соперник приличный, и скорости неплохие — а для меня это было тяжелое зрелище. Сидел и думал: «Когда ж все кончится?»

— Как в вашей жизни появился «Локо»?

— Я пропустил целое футбольное десятилетие. Не следил, не смотрел, не болел. Потом случайно оказался на игре «Локомотива» — и мне так понравилось! Вы же помните ту команду — с Лоськовым, Евсеевым, Гуренко, Пашининым, Измайловым, который по полю прямо летал. Ох, как они рубились! Какой был футбол! Два чемпионства, победы в еврокубках над «Интером», «Реалом», киевским «Динамо»...

Я полюбил «Локомотив», стал часто бывать в Черкизово. Познакомился с Семиным, Филатовым, министром путей сообщения Аксененко, которому «Локомотив» обязан не меньше, чем Юрию Павловичу и Валерию Николаевичу.

— Аксененко и построил новую арену.

— В те годы многие корпорации избавлялись от непрофильных активов. В первую очередь это касалось спортивных команд. Николай Емельянович, наоборот, их сохранил. Повторял: «Отдать всегда успеем». Вон на столе статуэтка, которую мне подарил. Железнодорожник смотрит на часы. Чем-то самого Аксененко напоминает.

Семин

— Когда слышите, что Глушенков, лучший игрок «Локомотива» прошлого сезона, переходит в «Зенит», где за четыре года заработает миллиард рублей — о чем думаете?

— Конечно, мне не нравится политика «Зенита», который отовсюду вычищает и выскребает игроков. Причем в Петербурге почти никто из них не раскрылся. Но самих ребят могу понять. Вот у меня бабушка выступала за ЦДКА...

— Нина Максимовна?!

— Нет, по маминой линии, Наталья Николаевна. На лыжах бегала, занималась греблей и стрельбой. Затем на физтехе преподавала английский, воспитывала двоих детей. Вдруг в ЦДКА решили собрать женскую команду по ручному мячу. Слово гандбол тогда еще не звучало. Тренер предложил: «Давай к нам. Ты быстрая, выносливая...»

— Согласилась?

— Да! Так самые горячие воспоминания бабушки — об этом отрезке. Как первое время тренировались не на маленькой площадке, а на футбольном поле. Носились от ворот до ворот, ломали друг друга. Играть-то никто толком не умел. Я к чему веду?

— К чему?

— Вот это погружение в другую среду для любого спортсмена имеет колоссальное значение. Неважно, сколько он получает. Просто хочется попробовать что-то новое, неизведанное. Проверить себя — потяну или нет? На ярмарку или уже оттуда? Так и к переходу Глушенкова отношусь. Хочу, чтобы у него получилось. Чтобы дикое количество латиносов, играющих в «Зените», не отжали парня, а дали возможность конкурировать. Пока справляется, молодец.

— Вы и сегодня на матчи в Черкизово регулярно заглядываете?

— Уже нет. Смотрю по телевизору. Если раньше безумно любил «Локомотив», то сейчас с грустью за ним наблюдаю. Началось это с ухода Семина — еще при Смородской, в конце 2010-го. Я воспринял болезненно. Через несколько лет он вернулся, опять выиграл чемпионство, два Кубка России, а в 2020-м Палыча снова бесцеремонно убрали...

Мне обидно за Семина, я расстроен, как в этой ситуации повел себя «Локомотив». Нельзя такими людьми разбрасываться. Его должны были оставить в клубе. И не в роли посаженного генерала. Палыч — наше все!

— Есть про него история, которую вспоминаете и улыбаетесь?

— Как-то после матча Палыч, посидев в теплой компании, всех к себе на дачу позвал. Приехали — там никого, ключей нет. Дом под охраной. Что сделал Семин? Полез через забор!

— Зная Юрия Палыча, не удивлены.

— Да, сохранилось в нем какое-то пацанство. И мне это очень нравится. Ни возраст, ни регалии Семина не изменили. Многие посмеиваются над его криками на бровке, говорят, чуть ли не в падучей бьется... Но вот такой человек. Искренний, непосредственный, отчаянный.

Я понимаю, почему в последние годы все руководители хотели от него избавиться. Почему Смородская его ломала. А он ей на банкете отвечал: «У меня нет конфликта с Ольгой Юрьевной. Это у Ольги Юрьевны конфликт с футболом!»

— Ну и почему же?

— Для Семина главное — футбол. Потом все остальное. А для менеджеров, которые его и турнули, на первом месте — деньги. К тому же Палыч занимает в клубе слишком большое пространство. Классический тренер старой школы, многое старается контролировать. Он не вписывается в нынешнюю бизнес-надстройку над футболом. Как и Романцев.

Я с уважением относился к Васе Уткину, но был категорически не согласен, когда он говорил, что время Семина-тренера давно ушло. Иногда вообще отзывался о нем в самых отвратительных выражениях. При этом нахваливал Смородскую, считал ее классным менеджером. Но она работала по принципу: «А что не пить, когда дают?»

— ???

— Это из песни моего отца. И в ЦСКА, и в «Локомотиве» в распоряжении Ольги Юрьевны был огромный бюджет. С такими возможностями добиться результата несложно...

Я слышал, что и Валера Баринов, который обожает «Локомотив», в Черкизово уже не ходит. Наверное, мы выглядим как обиженные пенсионеры. Хотя на обиженных, как говорится, падают балконы. Просто мы видели тот футбол. Настоящий! В котором было все — страсть, мастерство, результат!

Ну а сейчас «Локомотив» в очередной раз поменял вектор. Жалко, что отпустили Глушенкова, Миранчука, Гильерме. Посмотрим, к чему все это приведет. Только бы не вышло, как с ремонтом.

— В смысле?

— Обычная история. Приходит мастер и говорит: «Ой, кто ж вам плитку клал? Кто ж такую затирку делал? Это никуда не годится. Я покажу, как надо». В итоге все разворотил, сроки сорвал, денег взял раз в десять больше, чем обещал, еще и получилось хреново. Смотришь — и у тебя уже одна мысль: шел бы ты отсюда, да поскорее!