«На могиле Старостина прошу у него прощения. Ведь можно было сделать еще лучше». Монолог Олега Романцева
Перед Новым годом вышел в свет первый том «Спартаковских исповедей» — двухтомника нашего обозревателя Игоря Рабинера. Расширенное и обновленное издание книги, впервые выпущенной в 2011 году, состоит из монологов выдающихся спартаковцев разных поколений, которые автор записал в разные годы. Сегодня, в день рождения Олега Романцева, «СЭ» публикует отрывки из воспоминаний самого титулованного тренера в истории «Спартака».
«Всегда любил читать, но таким начитанным человеком, как Старостин, стать и не мечтал»
— Сейчас, когда прихожу к Николаю Петровичу на Ваганьково и мысленно говорю с ним, в основном благодарю и извиняюсь, — говорит Романцев. — За то, что все-таки можно было сделать еще лучше... Можно, можно. Я себя не то что не идеализирую, а прекрасно понимаю: ошибок-то тоже много было допущено. Каких именно — это уже мои проблемы, что я считаю ошибкой, а что нет. Но много их было.
Старостин рассказывал истории о том, какой была его жизнь в лагерях, но я не могу об этом говорить. Это были приватные беседы, и он называл много причин, почему туда попал. То одну, то вторую, то третью. А для всех в основном одну фразу говорил: «Ни за` что ни про` что десять лет отсидел». Это надо было слышать...
Чувство юмора и у него, и у Андрея Петровича было сумасшедшее. А как он стихи команде в автобусе часами читал! Когда мы колесили то по Германии, то по Испании, то по Бразилии, я обычно садился рядом с Николаем Петровичем. Как ни обидно, внимательно слушали эти стихи немногие. Впрочем, это как раз легко объяснимо. Сначала все внимают с удовольствием. Но, когда слушаешь красивые стихи, прочитанные красивым голосом, в автобусе это часто убаюкивает. И не осуждать ребят за это надо, а понимать.
Вот громкую современную музыку он не переносил. Называл ее, переиначивая название группы «Boney M», — «Бэнимэ». Что-то я в этом плане у Старостина перенял. Как-то, уже в девяностых, ехали по Германии, и футболисты завели кассету слезливую — группы «Ласковый май». И крутили долго-долго, по несколько раз каждую песню. Я в конце концов ее взял и выбросил из автобуса, потому что всему должен быть предел. Крутят одну и ту же вещь двенадцать часов... У Николая Петровича терпение тоже иногда заканчивалось.
Я всегда любил читать, но таким умным и начитанным человеком, как Старостин, стать и не мечтал. С ним всегда было приятно общаться, и это обогащало. А читал, повторюсь, я много — мне просто заниматься больше нечем было! Не было других интересов, только книги и футбол.
Очень любил и люблю рассказы Чехова. Тем более что слышал: такие короткие, но емкие истории писать сложнее, чем романы. Очень люблю юмор Гоголя, в свое время прочитал всего Достоевского. Наверное, каждый жизненный период, каждое настроение требует своего писателя и даже какой-то отдельной книги.
Не смог бы однозначно сказать, кто мне ближе по духу — Старостин или Бесков. Каждый в своем роде. Один — великолепный психолог, в общении очень приятный и мудрый. Второй — отличный тренер и довольно жесткий человек. То есть на поле я бы хотел быть с Бесковым, а в жизни — со Старостиным.
То, что я, в уже достаточно взрослом возрасте, стал спартаковцем, вобрал в себя философию «Спартака» всей душой, — это однозначно заслуга Деда. Сто процентов!
Был еще случай, когда меня только назначили старшим тренером. Точнее, получилось так: с Константином Ивановичем у них не заладилось, и были объявлены выборы. Но, по правде говоря, Николай Петрович с президентом клуба Юрием Шляпиным хотели меня. Вызвали в Москву. А у меня тогда, слава богу, в «Спартаке» из Орджоникидзе все хорошо было: команда к концу сезона заиграла, и, думаю, на следующий год мы могли бы поставить задачу выхода в высшую лигу. И вот приезжаю к Старостину, говорю, что у меня все в порядке, хочу еще на несколько лет там остаться...
— Нет, тебе надо переходить в «Спартак», — твердо сказал Николай Петрович.
Ни причин не назвал, ни аргументов не привел — ничего. Но раз он сказал «надо» — значит, надо. Это на всю жизнь врезалось в мою память. Поехал в Орджоникидзе, вернулся в Москву, причем в Осетии рассчитался — хотя выборы еще не прошли...
В общем, стал старшим тренером «Спартака». Валерия Николаевна Бескова позже говорила: «С Романцевым у меня нет никаких отношений». Думаю, что она, как любящая супруга, так и не смогла смириться с отставкой мужа. Кто бы ни пришел на место Константина Ивановича, вряд ли она стала бы с этим человеком отношения поддерживать. Но кто-то же должен был стать старшим тренером «Спартака»!
Им стал я, и Николай Петрович вызвал меня в Москву уже после того, как Бескова отправили в отставку. Так что совесть моя абсолютно чиста. Но Валерия Николаевна, с которой до того мы всегда общались довольно тепло, думаю, не простила бы никому прихода на место Константина Ивановича...
«Олег, если мы проиграем, у нас с тобой в лучшем случае отберут партбилеты»
И вот мы играем первый матч с «Жальгирисом», который в то время был хорошей командой, закончил предыдущий чемпионат Союза на пятом месте. Перед игрой Старостин подходит ко мне и говорит:
— Олег, если мы сегодня проиграем, у нас с тобой в лучшем случае отнимут партбилеты.
В лучшем случае, понимаете?!
— Нет, Николай Петрович, не должны проиграть, — отвечаю я.
В итоге не просто победили, а 4:0.
А когда в апреле в Киеве с «Динамо» Валерия Лобановского встретились, он уже ничего не говорил. Мы шли на первом месте, показав, что выбор Старостина был оправдан. В конце концов, проиграли бы киевлянам — ничего страшного, у них была отличная команда. Но и там мы выиграли, 4:1, и партбилеты у нас уже никто бы не отобрал!
На московской Олимпиаде я был капитаном сборной СССР, поэтому в КПСС и вступил. Нам с Бесковым, который ту команду возглавлял, сказали:
— Главные люди в команде — тренер и капитан — должны быть партийными!
Не то что я был сильно против. Мы все — дети своего времени, я с удовольствием вступил в партию и сейчас не отрекаюсь. Не стал после путча 1991 года билет сжигать. Он у меня до сих пор дома. Может, я и разуверился в чем-то, это вполне естественно. Но я не крыса, которая с корабля бежит. Хотя членские взносы давно не платил...
...Бескову удалось за один сезон добиться громадных изменений по сравнению с 1976 годом главным образом за счет манеры тренировок — они были очень интересными. На них хотелось идти. Да, знали, что будет тяжело, но хотелось! Занятия всегда были построены на каких-то игровых упражнениях. Дима Аленичев говорил, что у Жозе Моуринью не бегал кроссы — а разве в «Спартаке» бегал? Я вот не знаю, что такое кросс в «Спартаке». Были разве что на сборах небольшие пробежки по лесу в произвольном темпе. И даже их разбавляли гимнастикой, чехардой, еще чем-то интересным — чтобы не было монотонности.
Что же касается «максималки», которой так боялись игроки уже в те годы, когда я был тренером, то это на самом деле обычная проверка, которая выявляет, насколько человек готов к сезону. Она длится чуть более двадцати минут. Если ты ее не можешь пробежать, нужно больше тренироваться, чем остальные. А если прошел — значит, физически готов.
«Максималка» — по-настоящему тяжелая вещь. Зато информативная! Как для тренеров, так и для игроков, причем прежде всего для игроков. Они сами чувствовали, что, если после первых пяти минут поползли, значит, готовы еще очень слабо. И это стимулировало к работе.
Когда я стал тренером, всегда пытался соединить все лучшее, что было в моделях Бескова и Лобановского: изумительную технико-тактическую работу Константина Ивановича с великолепной физической подготовкой Валерия Васильевича. Иногда это получалось лучше, иногда хуже, но стремился к этому всегда.
«Слишком уважал партнеров, чтобы становиться для них обузой»
Летом 1983-го настал мой черед уходить из «Спартака». Но в моем случае — и из футбола вообще. В двадцать девять лет.
Слухи, что Бесков заподозрил меня в сдаче игры минскому «Динамо», после которой все и произошло, — это слухи. Об этом не было даже никакого разговора. А разговор был о том, что я неудачно сыграл. И, главное, что на свой прежний уровень выйти уже не смогу.
Да я и сам понимал, что до конца вряд ли восстановлюсь. Эта история началась еще двумя с лишним годами ранее. Получил травму — у меня весь голеностоп разболтался после разрыва связки. Оставалось два месяца до финала Кубка СССР, в котором я страшно хотел сыграть — ведь это должен был быть мой первый кубковый финал в жизни. И я спросил врачей: если сейчас операцию сделаю — успею к финалу, назначенному на 9 мая? Мне сказали — да, времени полно!
Лег под нож, разрезали ногу под местным наркозом. И тут хирург Зоя Сергеевна Миронова, которая впоследствии стала моим большим другом, заходит, смотрит и говорит:
— Ой-ой! У него, оказывается, несколько связок порвано! Режьте выше!
И мне сразу бац — на морду общий наркоз, и делают уже более серьезную операцию...
Спустя недели две чувствую, что нога проходит. И понимаю: надо уже чуть двигаться, вот-вот уже финал Кубка. Жена привезла одежду, я через окно раз — и домой, гипс срезал. Начал бегать раньше времени. День бегаю, два, потом смотрю: шов сочится. Тут-то и понял, что в финале мне не играть.
На трибуне сидел — слезы текли. Так я потом ребятам говорил, когда тренером стал: «Долечивайтесь до конца, никаких уколов не надо, пока не вылечитесь — ни в коем случае на поле не выходите. Вот у вас пример живой — тренер».
С того времени стали накапливаться травмы. Потом в Лос-Анджелесе сорвал спину. Погода была жуткая — грязь, дождь. На последней минуте неудачно упал — и спину заклинило. Боль такая, что перехватило дыхание. Ни крикнуть, ни вздохнуть. А все уже такие грязные, что с газоном сливались. Игра закончилась, пошли в раздевалку. Только потом спохватились: где Романцев? Побежали обратно к полю, стали искать. А я не то что встать не мог — даже повернуться. В итоге под меня засунули кусок брезента, несли на нем. Так до конца спину и не вылечил. Травмировался — восстанавливался, травмировался — восстанавливался... Когда уже тренировал — прихватывала регулярно, в основном, видимо, на нервной почве.
А когда выходил на поле — часто неудачно. Летом 1983-го в Минске, например. И не только как игрок — как капитан уже не мог управлять командой. Когда концентрируешься лишь на том, как бы ногу не подвернуть или спину не дернуть, коллективом уже занимаешься меньше. И я понял, что для ребят становлюсь обузой. А чем они это заслужили?
Сколько ведь эпизодов было, когда меня выручали! Помню, играем в Болгарии за сборную СССР. Я прилетел туда прямо из Америки, из второй сборной, где выходил на поле под руководством Геннадия Логофета. А у меня бутсы были порваны. Тогда же у футболистов не было по десять пар — только по одной... У администратора нашлись на три размера меньше: у меня 42-го, у него — 39-го. Так я, прилетев ночью накануне игры, открутил с этих маленьких бутс шипы — и всю ночь ходил, не спал, разнашивал их.
Играл после этого вроде неплохо. Но минут пятнадцать остается — чувствую, что сейчас упаду. Мы ведем 4:1, и говорю Хиде о своем состоянии. Вагиз отвечает:
— Я тебе помогу, не волнуйся. Нельзя в такой игре меняться капитану, когда на всю страну показывают. Главное — достоять. А то потом будешь рассказывать, почему попросил замену...
Тогда ведь замены не принято было просить, если серьезной травмы нет. Так вот, сколько атак по моему левому флангу болгары в оставшееся время ни проводили, Хидиятуллин словно из-под земли вырастал, и все было решено: его же обыграть было фактически невозможно. Как он успевал и на своем месте сыграть, и на моем — до сих пор не понимаю!
А в другом матче, довольно важном, пропускаем глупый гол в середине первого тайма: я отдаю назад Дасаеву, перехват — и мяч в воротах. Думаю: разорву сейчас майку, уйду с поля, застрелюсь... Гаврилов и Ярцев смеются и говорят:
— Ты чего? Сейчас отыграемся!
Забивают по голу — тот и другой. И мы 2:1 выигрываем. Вот как я этих ребят мог подвести?
Капитана в «Спартаке» выбирали так. Каждый год было закрытое голосование. Нам листочки выдавали, мы на них свою кандидатуру писали, клали Николаю Петровичу в шапку, а тот сидел и считал. И вот очередное голосование, и Серега Шавло идет с каким-то новым парнем, не видит, что я в зале. И говорит:
— Да что мы время теряем? У нас есть капитан, нам не нужно другого.
Такое можно не запомнить? Можно не быть благодарным этим людям?
Так вот, возвращались мы в поезде из Минска, и я услышал собственными ушами, как Константин Иванович сказал:
— Нам такой капитан не нужен.
После этих слов для меня не было вопросов, оставаться или нет. Мы сидим в купе с Гавриловым, Дасаевым, Шавло, кто-то из них говорит:
— Да мы не выйдем на следующую игру!
Но я бы их только подвел, если бы заставил играть за себя и за того парня. Я сам почувствовал, что Бесков прав, что я не помощник ему. Раньше мог глотку за ребят перегрызть — а здесь чувствую, что нет, больше не могу. Причем знал, что они мне ни слова упрека не выскажут и будут за меня биться. Но я их слишком уважал, чтобы становиться обузой. Хоть по возрасту и мог продолжать играть.
Ни в какую другую команду рангом ниже даже мысли не было переходить. Ушел сам, по состоянию здоровья — решил, и все. Начал готовиться к защите диссертации.
«Мог глубоко заняться наукой»
Если бы я в то время не начал тренировать, а защитился, то, наверное, стал бы преподавателем, связанным с физкультурой и спортом. И дело не в том, что это мое призвание, а в том, что я всю жизнь только спортом занимался и больше ничего наверняка не умею. Мог глубоко заняться наукой, но вряд ли из этого могло что-то серьезное получиться, хотя мой ректор считал иначе. Двукратный олимпийский чемпион по тяжелой атлетике Аркадий Воробьев, великий спортсмен, после окончания спортивной карьеры стал профессором и возглавлял областной институт физической культуры, когда я там учился. У нас были хорошие отношения, и он говорил мне:
— Ты готовься, защищайся, однажды на мое место пойдешь!
Я только посмеялся...
Но однажды позвонил Старостин:
— Олег, есть команда «Красная Пресня» — наша, дочерняя, у нее сейчас нет тренера. Надо ее возглавить.
— Николай Петрович, да не мое это — тренерская деятельность...
— Нет, — настаивал он, — твое, если тебя ребята выбирали капитаном. Значит, ты умеешь работать с людьми.
Тогда я забросил диссертацию, половину которой уже написал, и поехал на Пресню. Спросил, правда, про аспирантуру, Старостин предложил параллельно учиться и работать.
Но когда я начал тренировать, быстро понял, что ни о какой аспирантуре не может быть и речи. Круглые сутки мне нужно было заниматься командой. С этого все и началось. Как у футболиста у меня все связано с Бесковым, а как у тренера — со Старостиным. В «Пресню» он меня назначил, на работу в Орджоникидзе тоже он добро давал, и из Орджоникидзе в «Спартак» я попал после его настойчивой рекомендации.
То, что я был у Деда любимчиком, — журналистские выдумки. Не было никогда такого. Не знаю, кого он не любил. И Федьку любил, и Гаврилу, и Хидю, и Георгия Александровича... У каждого, кто с ним разговаривал, было впечатление, что он любит его больше всех.
Меня он выделял, думаю, по одной простой причине — потому что я как капитан, на его взгляд — так он говорил, по крайней мере, — вел себя солидно. У меня ни звездняка не было никогда, ни каких-то подлых мыслей. Соперники знали, что, пока у нас такая команда, с нами даже разговаривать насчет «сплава» игры бесполезно, даже если нам очки не нужны были. Никто и не пытался задавать вопрос — не отдадите ли вы игру.
Разговоров, конечно, много ходило о разных играх — и о поражении во Львове в 1980 году, и о 3:4 от Минска, и о неудачном матче в Ташкенте с «Пахтакором»... Но это все слухи, за которыми не стояло ничего. Когда я уже начал работать тренером, была категория людей в футбольных кругах, рассуждающих так, что, если мы у кого-то выиграли, значит, купили, вничью сыграли — договорились, проиграли — продали.
Знаю людей, которые это все распускали, и со временем научился не обращать внимания. Ну нельзя у нас было никак выиграть — а говорить о том, что сами не могут с нами справиться, неохота. Потому и выдумывали. Ведь унизить соперника, который на голову тебя выше, легче, чем подтянуться к его уровню. Смешно было такие разговоры слушать. Тем не менее хорошо, что они не пользовались большой популярностью.
Тарасов сказал: «Если тебе жалко игрока — сразу бросай профессию»
Саша Мостовой не привирает, рассказывая, как я лазил на мачты освещения стадиона «Красная Пресня», чтобы прожекторы наладить. Мы тогда с Валерием Жиляевым работали, а Валерий Владимирович постарше меня — он, что ли, полезет? А нам нужно было корректировать направление света. Это ночью было, когда Москва успокаивалась и на стадионе была полная тишина.
Освещение было не очень, поэтому перед каждой вечерней игрой приходилось залезать на мачты. Я к высоте не очень хорошо отношусь, но нужда была. Прожекторы били вразнобой. Нужно было их выставить, чтобы свет равномерно падал на каждый участок поля. Жиляев по полю ходил, а я прожекторы туда направлял, где он стоял. Потом шли к следующей мачте.
«Красная Пресня»... Все помню, словно это было только что. Теперь поле развернули на 90 градусов. Газон был великолепный, одно из лучших естественных полей в стране. Травинка к травинке. Сейчас тут совсем ничего не почувствовал, потому что все тут теперь по-другому. Боялся, что здесь все развалено. Думал, что увижу родное поле, которое было лучшим в России. Но теперь оно искусственное и не так расположено, ничего от того поля не осталось.
А еще про одну вещь Мостовой не знает, потому что я ее не рассказывал никогда. Мы игрокам с утра в гостиницах на выездных матчах кефирчику всегда попить давали. И вот они должны приехать на поезде в Череповец. Перед этим приходим вечером в столовую, и нам говорят, что кефира с утра не будет, потому что его в городе в принципе нет.
Что делать? Идем с Жиляевым искать молочный магазин. Находим. Нам говорят: в шесть утра кефир в небольших количествах привезут, но очередь будет страшная. Мы пришли в половине пятого, спрашиваем: если поможем разгрузить, отдадите на команду немного кефира бесплатно? Отвечают: если разгрузите — два ящика ваши. Без проблем! Принесли кефир — и он у ребят на столе. И не должны они знать, как он там оказался. Это не их забота.
В «Спартаке» за кефиром стоять уже не приходилось, даже в непростые с бытовой точки зрения времена конца восьмидесятых — начала девяностых. Константин Иванович и Николай Петрович создали вокруг команды отличный коллектив — работники были, дай бог каждому! Во всех сферах. Я почти никого не освободил ни на базе, ни в клубе. И убирались женщины на базе, вылизывая все до пылинки, и готовили великолепно. Поварихи были лучшие, до сих пор вспоминаю блюда от Анны Павловны Чуркиной. Шофер Коля Дорошин, администратор Саша Хаджи — команда сверхсильная!
А когда я только пришел в «Пресню», на играх сидело зрителя три, которые пиво распивали, воблой колотили по скамейкам прямо за нашими спинами. Но года через два, когда Саша Мостовой и Вася Кульков появились, уже сложно стало на стадион попасть. От метро «Краснопресненская» люди очередь занимали за билетами — ведь ребята играли здорово.
Мостовой так не хотел переходить из «Красной Пресни» в «Спартак», что однажды из троллейбуса выскочил, на котором с нашей тренировки ехал на занятие спартаковского дубля. Подтверждаю тот факт, что, узнав об этом, я один раз на оранжевой «копейке» сам отвез его на базу — чтобы он никуда не сбежал. А потом Жиляев его прямо до троллейбуса провожал. Почему Саша так поступал? Могу легко представить. Потому что у нас команда была как семья. Допустим, прислали мне из дома, из Красноярска, орехов — я их все на стол и выложил. Давайте, ребята, буду вас учить, как орехи грецкие грызть — вы же их как семечки грызете! А надо не так, поперек. Поправил, помягче стало. И начали грызть всей командой.
Во втором матче «Пресни» я сделал шесть замен, тогда как можно было пять. Мне об этом Георгий Саныч сказал, когда игра кончилась, — а я и не заметил. К счастью, не заметили и соперники.
— Давай-ка, — говорю Ярцеву, — мы об этом забудем...
Обошлось без последствий. Но вот так я понял, что все надо держать под контролем.
Тогда, в «Красной Пресне», я и услышал от великого Анатолия Владимировича Тарасова:
— Олег, в нашей профессии нужно уметь резать мясо.
На Пресне располагалась великолепная баня с открытым подогреваемым бассейном — двадцать пять метров! — куда можно было и зимой ходить купаться. Там еще, помню, и вышка трехметровая для прыжков в воду была — не знаю, существует ли тот бассейн поныне. Как «Москва», только поменьше. Выныриваешь в мороз — и в парную! Застолий, кстати, никаких там не было. А вот попариться, пообщаться — это всегда. Помню, Альберт Шестернев любил туда захаживать...
И как-то Анатолий Владимирович заглянул. Горжусь, что мне довелось быть знакомым с такими людьми, как он, Шестернев, Виктор Васильевич Тихонов. От таких дружеских бесед многое смог почерпнуть. Там-то Тарасов и сказал эту фразу.
— Но как быть, если жалко человека? — допытывался я. — Если видишь, что он не годится для больших дел, а убрать тяжело?
И Тарасов отвечал:
— Ну, если жалко, тогда бросай сразу эту профессию.
Не скажу, что я в своей работе полностью соответствовал его словам, но, конечно же, мне их нужно было услышать. Кого потом было жалко? Да всех, кто играл в составе, а потом уходил. Даже когда это был не ведущий игрок...
Вспоминается тот год, когда мы выиграли с «Пресней» вторую лигу. Задачи и возможностей выйти в первую у нас не было, поэтому мы так и остались во второй. Потом победили в Кубке РСФСР, он тогда разыгрывался среди российских клубов первой и второй лиг. Мне повезло, что удалось собрать такую хорошую команду. Это незаменимый опыт.
Дай бог здоровья и удачи тем тренерам, которые только закончили играть и сразу хотят тренировать команду высшей лиги. Для меня эти годы в «Красной Пресне» имели огромное значение. И как игрок, и как тренер я прошел все ступеньки — вторая лига, первая, высшая и сборная команда! Может быть, у кого-то есть талант, чтобы сразу после завершения карьеры идти тренировать «Манчестер Сити». У меня такого таланта не было.
Звонит экстрасенс: «Хотите, чтобы «Спартак» стал чемпионом? Высылайте 200 рублей на дорогу — обеспечу!»
Начиная с «Красной Пресни» и на протяжении всей своей тренерской карьеры всегда придерживался главного принципа: побеждать — играя в футбол! Конечно, очень сильно переживал какие-то неудачи. Но всегда говорил себе, что это не вопрос жизни и смерти. Это не война, а игра! И не надо, чтобы футболисты умирали на поле. В старости умирайте, когда вам по сто лет будет, а сейчас — играйте! Да, отдавая все силы, но — играйте! Знайте, что это игра и что при любом результате жизнь на этом не заканчивается.
У меня никогда не было такой уверенности, чтобы я мог сказать себе: «Да, я хороший тренер». Тренер живет от игры к игре. Выиграл матч — на следующий день ты хороший тренер. Проиграл — думаешь: на фиг пошел в эту профессию? У меня всегда такая мысль была, даже и на поздних стадиях. Когда не просто проигрывали, а играли плохо, часто думал: «Зачем со всем этим связался?» Думаю, у многих тренеров, которые сильно переживают за свою работу и команду, такие мысли появляются.
А завершая разговор о «Красной Пресне», скажу: мне очень многое дала работа там. Я знал, как собирать команду с нуля. Поэтому и не было паники, когда пришел в «Спартак» и обнаружил там пять или шесть человек из прошлогоднего состава. Ребята разъехались по разным командам после неудачного сезона — и нужно было их возвращать.
Пока я работал в Орджоникидзе, не обращался ни к кому из старших коллег — далеко был, работы много. Но и «Пресня», и столица Северной Осетии мне здорово помогли закалиться, понять, что к чему в этой профессии. Пусть на более низком уровне, но я сталкивался там с теми же ситуациями, которые потом происходили и в «Спартаке». И сегодня считаю, что тренеру полезно поработать в разных лигах, подниматься по ступенькам.
Поэтому я не чувствовал страха, когда Старостин поручил мне «Спартак». Я уже понимал, что способен сделать команду даже в первой лиге. Кстати, в Орджоникидзе после моего приглашения в Москву долго не брали тренера, выдерживали паузу. С руководителями контакт был хороший — они, как и пацаны, еще какое-то время ждали, как у меня сложится в «Спартаке». То есть без работы я в любом случае не остался бы.
На первом собрании в «Спартаке» я сказал ребятам:
— Конечно, отвечать нам вместе. Но раз меня выбрали — будете делать то, что я буду говорить.
Они согласились, и я понял, что у нас все получится.
Все бывшие спартаковцы, которых я в то межсезонье позвал назад, вернулись. Ни один не отказал! Они прекрасно знали меня, понимали, какие пойдут тренировки и каким будет мое отношение. Правда, кое у кого возникли юридические сложности — если кто-то и не смог перейти, то только из-за этого.
Порядочно поступил и Саша Бубнов. Сразу сказал:
— Я, если можно, полгода честно отыграю, а потом уеду за границу.
Так и сделал — и спокойно уехал в «Ред Стар». Причем мы перед сезоном уже были готовы взять на его место другого человека, но Бубнов остался и помог.
Саша резко высказывается в СМИ... Что ж, пусть говорит что хочет. Имеет право — у нас же свобода слова. Друзьями мы с ним никогда не были, у нас были отношения двух профессионалов, вот и все. У него одно мнение, у меня другое — так и раньше наши позиции по тому или иному вопросу частенько не совпадали. Но в той сложной ситуации он повел себя правильно.
В том году были люди, которые, видимо, пытались воспользоваться моей, как они считали, неопытностью. Идем в лидерах — и где-то через месяц звонят на базу. Дежурная подзывает:
— Вас. С Дальнего Востока.
Человек называется экстрасенсом:
— Хотите, чтобы «Спартак» стал чемпионом? Я приеду и обеспечу. Высылайте двести рублей на дорогу.
— Не беспокойтесь, у нас и так все хорошо...
— Это не вы, а я вам отсюда помогаю. Но для победы в чемпионате нужно быть рядом с командой.
— Спасибо, я уж сам справлюсь.
— Ах, са-а-ам?! — сразу изменился голос. — Ну смотри, как бы жалеть не пришлось...
И бросил трубку.
Этим он меня, конечно, ничуть не напугал — я во всю эту ерунду никогда не верил. А вот по-настоящему страшные эпизоды тоже случались. Однажды «Спартака» могло не стать. Как-то сыграли в Набережных Челнах, сели в наш маленький чартер — ровно на команду. Ни одного человека больше взять не могли, а тут Тарханов подходит:
— Давай захватим знакомого. Летчик, из Красноярска. Из отпуска возвращается, просится с нами до Москвы.
Обычно никого не брали, но для него почему-то исключение сделали. Самолет начал разбег — вдруг он вскакивает, кричит: «Стойте! Остановите самолет!» Дали по тормозам — слава богу, полоса была длинная. Услышал, что правый двигатель стучит. Взлетели бы — и рухнули. Мы вышли, этот самолет потом чуть ли не на свалку отправили. Из Москвы прислали другой. Сами летчики говорили: «Он нам жизнь спас». Это самый страшный эпизод, который был за все мои годы в «Спартаке».
