Сборная России

9 июня 2022, 11:00

«Весь наш хоккей мог погибнуть. Сборная летела из Нью-Йорка, над океаном молния ударила в самолет...»

Юрий Голышак
Обозреватель
В конце мая в Москве на 85-м году жизни умер рекордсмен «Химика», первый легионер в истории советского хоккея Юрий Морозов.

«Возьмите пирожок, Владимир Анатольевич»

Когда-то в наших Мытищах было весело — каждый матч «Атланта» превращался в представление. Пресс-конференции Ржиги чего стоили!

Сейчас объяснения не нахожу: как я мог ходить не на всякий матч? До арены два шага! Это что — лень? Пресыщенность? Уверенность, что так будет всегда?

До сих пор все эти сцены перед глазами: как Алексей Ковалев, забросив ногу на ногу, рассказывает что-то уморительное. Как таскают друг друга за грудки Федор Канарейкин и Милош Ржига. Как подхожу о чем-то расспросить Валерия Брагина, тренера молодежки, — а тот отвечает с оттенком напряжения. С тревогой в глазах. Будто ждет чего-то. Не сразу до меня доходит, что именно, — а думал он наверняка:

— Вот еще один сейчас начнет в Канаду напрашиваться. Эх, вы, корреспонденты...

Да Боже упаси!

Я, кажется, даже высказался на эту тему: мол, не тревожьтесь, Валерий Николаевич. Я вас дождусь с чемпионата мира — и сделаем интервью. Никуда не прошусь.

Брагин выдохнул облегченно. А интервью пришлось отложить — потому что после чемпионата к нему очередь стояла. Это тогда он отыгрался с 0:3, швырял планшет в раздевалке.

Но уж потом поговорили так поговорили: Брагин специально приехал в Мытищи на древнем «Лексусе» со своей «Бабушкинской», сидели одни в каком-то кафе — и официантки вслушивались в наш разговор, пропитываясь уважением...

Эх! Умерла в Мытищах хоккейная жизнь — а как все было бодро, свежо! Лучше, чем в Москве, честное слово.

Смотрел из пресс-центра хоккей Владимир Плющев. На публике расправляющий плечи и даже говорящий каким-то чужим голосом. Живет в нем артист.

Кто-то крался с подносом:

— Возьмите пирожок, Владимир Анатольевич.

— Не надо! — произносил голосом дуэлянта Плющев. Но все-таки брал. Один, другой, третий.

«Кто это?» — «Легенда!»

Даже вратарей тренировали в Мытищах какие-то особенные люди — то Николай Толстиков, предшественник Третьяка в воротах ЦСКА. Это он играл в самом скандальном матче советского хоккея — когда «Спартак» вырвал золото у ЦСКА, а Тарасов увел команду со льда.

А после с вратарями «Атланта» работал Виталий Ерфилов — и вовсе колоссальная фигура в нашем хоккее. Человек, воспитавший Третьяка, Мышкина, Юрия Блинова, Харламова, Лутченко...

Подсаживался ко мне в пресс-центре культурный старичок, спрашивал что-то вкрадчиво. Знакомое лицо! Кто ж это?

— Кто это? — спрашивал полушепотом я Тимофея. Хорошего парня из пресс-центра.

Этот Тимофей умрет прямо на рабочем месте через несколько лет — но уже работая в «Спартаке». Страшно думать. Не знаю, было ему 35? Нет?

А тогда Тимофей ужаснулся моему хоккейному невежеству:

— Ты что! Это ж Юрий Иванович Морозов — легенда!

Тут-то я все и вспомнил. Были в нашем хоккее легендарные капитаны — вроде Игоря Дмитриева в «Крыльях». Которые получали заслуженного мастера в виде исключения — не играя за сборную СССР. Десять лет был капитаном!

Так вот Юрий Иванович в этом смысле даже покруче — установил рекорд Советского Союза: был капитаном «Химика» 13 лет! Мыслимо ли?

...Тогда я, все осознав, подсел поближе. Разговорились о чем-то пустяшном. Довез Юрия Ивановича до метро. Вечером изучал интернет и поражался: боже ж ты мой! Такой человек — и ни единого интервью. Просто ноль. Разве что в программках «Атлант» на три слова — расспрашивал тот самый Тимоха из пресс-центра: «На какой результат можно рассчитывать в поединке с нижегородским «Торпедо»?»

«Рассчитываю на результат положительный», — отвечала легенда.

«Красная Москва»

Такие пробелы надо восполнять — пока не опомнился кто-то другой, не восполнил за тебя. Я позвонил. Уговаривать не пришлось — Юрий Иванович интеллигентно усмехнулся:

— Думаете, кому-то это сегодня интересно?

Я задохнулся от злости на сегодняшний день, такой безразличный ко всему значимому — если уж легенды сомневаются в собственной нужности:

— Еще как интересно! О чем вы говорите!

День был жаркий — и мы отыскали тенистый уголочек возле театра Моссовета.

— Здесь же играла Любовь Орлова, — вспомнил я вдруг. — Приезжала в театр, шла по коридору. Заходила в гримерку. А все уже знали — Любовь Петровна здесь. Только от ее духов стелился по коридорам такой аромат. Французские — а не «Красная Москва»...

Морозов взглянул на меня с чуть большим уважением, чем прежде.

— «Красная Москва» тоже была ничего.

Я достал фотоаппарат — и Юрий Иванович торопливо застегнул пуговицу на рубашке.

Все это было восемь лет назад. А несколько дней назад, в самом конце мая, Морозов умер — и кончину его особо не заметили. Кто отделался даже не некрологом, а сухой информацией — проиллюстрировав той самой фотографией, что сделал я в садике возле театра Моссовета. Других не отыскалось. Да и интервью наше так и осталось единственным.

Юрий Морозов. Фото Юрий Голышак, "СЭ"
Юрий Морозов.
Юрий Голышак, Фото «СЭ»

Судорога и Леопольд

Сейчас все это мне странно. Я перебираю в голове тысячу встреч из прошлой жизни.

Вот, помню, напросился на разговор к старенькому Николаю Эпштейну. Сидели в его квартирке возле «Мосфильма», мазал мне Николай Семенович сырок «Дружба» на черный хлеб.

Все это мне казалось делом обычным — ну, позвонил полузабытому старику. Ну, пришел. Вот Эпштейн сидит напротив. Да-да, тот самый Эпштейн — ну и что с того?

Это позже дойдет: такие встречи — как орден. Буду вспоминать всю жизнь. Возвращаться к деталям. Что-то допридумывать — и в собственные фантазии верить.

А после еще и корить себя, сверяться с Google — вот этот был жив в тех же 90-х, этот и этот. Что ж мне не хватило ума позвонить, заглянуть?

Эпштейн! Какая же глыба, черт возьми!

А тогда, в конце 90-х, все эти легенды были забыты. Никому не нужны. Рады любому корреспондентскому интересу. Даже слегка ошарашены фактом интереса. Прошли через это все — даже Константин Бесков был счастлив звонкам. Говорил и говорил. Попробовал бы я ему позвонить по этому же номеру в 87-м — разговор бы затянулся на несколько секунд...

Тогда просидели три часа — позвонил Николаю Семеновичу только сын Марк.

Тогда я написал что-то вроде «забытая легенда». Кто-то в хоккейной федерации поморщился:

— Как это — забытая? Мы ж ему доплачиваем тысячу рублей к пенсии!

Не знаю, сохранилась ли кассета с голосом Эпштейна. Наверное, где-то лежит. Найти бы, переслушать. Впрочем, читаю написанное тогда — и голос слышу.

— Нас, спортсменов, бросили. Как хочешь, так и живи. У меня Никитин 17 лет в команде отбыл, Юрка Морозов 13 лет капитаном — они же должны что-то в «Химике» получать? Тем, кто в тренеры вышел, полегче. Много таких, кстати... Морозов был одно время тренером, Никитин, Ватутин. Васильев больше всех добился — вот уж от кого не ожидал! Кличка-то Дубский была у него. Не я дал — ребята. Никитина Дедом прозвали — рассказал как-то историю, как дед знакомый в колодец провалился и вытаскивали его. Морозову дали прозвище — как этот кот-то? Который все предлагал: «Давайте жить дружно»?

— Леопольд.

— Да, Леопольд. Николаев, который нынче Уфу тренирует, у меня играл. Я его из Челябинска привез, он был нападающий. Потом защитничком сделал. Отчислил я его, правда. Начал что-то юлить, мутить воду. Отзываю в сторонку после тренировки: «Сережа, вот тебе бумажка. Пиши заявление». Он туда-сюда: «Что такое, Николай Семеныч?» — «Ладно, — отвечаю. — Ты сам знаешь чего». У него кличка знаешь какая была? Судорога.

— Это еще почему?

— Рассказал ребятам, что на одной руке может подтягиваться, — даже показывать не пришлось, кличка сразу прилипла Судорога! Потом он Ярославль тренировал, позвал меня консультантом. Руководство ярославское ко мне втихаря: «Давайте, Николай Семеныч, вы у нас главным тренером станете». «Вы что, — отвечаю, — ополоумели? Человек меня сюда пригласил, а вы — «тренером»!»

— Кто любимый ученик?

— Всех любил! Самое тяжелое было — отчислять. Так с годами и не научился.

Белая «Волга»

Скромнейший Юрий Морозов не только был капитаном-рекордсменом. Еще стал первым советским хоккеистом, отправившимся играть за границу. После — первым тренером, выигравшим молодежный чемпионат мира. Это Морозов, кстати говоря, сменил в «Химике» великого Эпштейна.

Сейчас вспоминаю: пришел Морозов к памятнику Маяковскому с пакетом под мышкой. Я сразу смекнул, что к чему. Что приносят старики на такие встречи. Фотографии!

Значит, я переснял. Значит, где-то все это у меня лежит. Ох, поищу! Помню же, перебирал в этом ворохе одну за другой, и помогал мне ласковый ветерок в саду «Аквариум»...

— В Бронницах у меня дача, — расстелил газетку на лавочке Морозов. — Два часа ехал на электричке.

— Машины у вас нет?

— Да какая машина? Я в Австрии работал — получал 200 долларов. Остальное шло в посольство. На всем экономил. Положен был по контракту обед в гостинице, так я договорился, чтоб деньгами отдавали. Потому что за углом в два раза дешевле кушал. Как-то скопил на «Москвич"-412. Тут же продал, что-то наварив. А «Волгу» мне в Горьком дали. «Торпедо» я тренировал. Заняли четвертое место. Дали белую «Волгу». Для Горького четвертое праздником было — завод даже медали изготовил, вручили каждому.

Но при всем хорошем отношении я остался для этого города чужим. Вот эпизод: я только принял команду и случайно услышал, как знаменитый Скворцов говорит ребятам: «Вот это настоящий тренер!» А на четвертый сезон — спад. Идут ребята по коридору, я чуть сзади. Но слышу, как переговариваются. Тот же Скворцов произносит: «Не тренер у нас, а говно!» Думаю: а давно ли я был для тебя выдающимся? И каждый тренер через такое проходит!

Матч "Химика". Фото Алексей Иванов, архив «СЭ»
Матч «Химика».
Алексей Иванов, Фото архив «СЭ»

«Лев Яшин, мировая звезда, вынужден украдкой менять деньги...»

Великие оживали, проступали сквозь пелену сегодняшнего дня с каждым словом — и не поймешь, что каждый из этого рассказа давно уж на погосте.

— Годами вас выбирали капитаном, — вспоминал я.

— Рагулина у нас все хотели в ЦСКА увести. Так чтоб у него самого искушения не было, подошел ко мне Эпштейн: «Давай Сашку капитаном сделаем?» Ну, давайте... А Рагулин все равно ушел. Был случай, сверху хотели Никитина назначить — а Эпштейн отбрил: «Ничего не могу сделать, команда выбрала Морозова. Вот листочки, можете проверить». Хоть Никитин — игрок номер один для Воскресенска всех времен. Тоже на Ваганьково. 51-й участок.

Когда-то, давным-давно, я отыскал в Питере на убогом стадиончике «Турбостроитель» Анатолия Зинченко. Первого нашего футбольного легионера. Кажется, прежде он особо о своей австрийской командировке не рассказывал.

Прошло время — перехватили в Москве между двумя самолетами Виктора Нечаева. Первого русского в НХЛ.

Теперь вот я сидел рядом с первым русским в заграничном хоккее — и слушал удивительное. Для меня Австрия всегда была самой сладкой страной на свете — страной-мечтой. Знаю каждый уголочек Вены — откуда угодно дойду без карты до парка «Пратер». Чтоб снова смотреть и не решаться на адский аттракцион. Снова и снова шептать себе самому: «В следующий раз, в следующий приезд...»

А тут вдруг узнаю совсем другую Австрию!

— Что ж вы там не остались, Юрий Иванович? — искренне интересовался я.

— Да вы что! Я был без семьи. Тогда многих тормознули из-за истории с советским невозвращенцем. Мне 32 года, играть да играть. Но в Советском Союзе из спорта выпроваживали. Я стал участником размена: лучшего горнолыжника Австрии забрали в Союз, а взамен отправили меня. Жить в Австрии — мучение для русского человека.

— Вы убиваете во мне мечту.

— Да точно говорю: мучение! Сидим за столом после игры. Рядом хоккеисты с женами. Я пиво выпил, а шницель есть не стал, отодвинул. Все жены смотрят: неужели не буду?

— И что?

— Одна не выдержала, спросила — я отвечаю: не хочу. Остыл уж. Так они как звери на него накинулись, расхватали по кусочку. Ничего себе, думаю, центр Европы. Потом каждый за себя расплачивается. Час сидим, час едим и час расплачиваемся. Потом узнали, что в советском посольстве «Столичная» в два раза дешевле. Меня осаждали, хоть водку и не пьют: «Юрий, купи!» Дашь бутылку, пусть знают русских. И мне с ними жить?

— Ужасы рассказываете. Гости к вам приезжали?

— Как-то на турнир приехали Рагулин, Фирсов и Яшин. Так их поселили в крохотную комнатку вроде купе. Наши посольские тоже отличились: нет бы водочку, так привезли им два ящика пива и ящик кальвадоса. Редчайшей гадости. Фирсов достал пакет воблы, килограмма три. Ощипывал как артист — за секунду. Протягивал Льву Ивановичу чистенькую. До 5 утра с ними сидел, потом уехал. Через несколько часов возвращаюсь — Рагулин спит, Фирсов и Лев Иваныч сидят за столом, будто не ложились. Абсолютно трезвые!

— Чудеса.

— Яшин на меня смотрит: «Мороз, ты советский человек? Как мог в центре капитализма нас бросить? Мы тебя не прощаем!»

— Шутил?

— Конечно. Но сразу не поймешь. Потом просит: «Юр, поменять бы рубли на шиллинги». На Мексика-плац любую валюту мира меняли. Иду и думаю: Лев Иванович Яшин, мировая звезда, вынужден украдкой менять деньги...

«Очухался в раздевалке, надо мной лицо Эпштейна»

Мы забыли о времени. Юрий Иванович, свернув те самые бесценные фотографии в трубочку, дирижировал этим свитком.

Я только успевал фамилию назвать — он подхватывал. Сопровождал чудесной историей.

— Рагулин, Иванов — все из вашего «Химика»...

— Мои друзья!

— Так-так.

— В 2003 году сижу с ними на матче ЦСКА. Игра такая — хоть плачь. Поворачиваюсь к Рагулину: «Саш, ты в этот хоккей сыграл бы?» Он взглянул: «В такой? Не-а, не сыграл бы...» Тут Эдик вмешался: «А что в него играть-то? Вот я бы — легко!»

— Почему?

— У Эдика вся игра — сила, жесткость. Он где угодно борьбу найдет. А Рагулин привык к хоккею интеллектуальному. Между прочим, это мы в Воскресенске первыми стали и атаковать впятером, и защищаться. Тарасов говорил: «Вот манд...шки воскресенские, как прицепитесь, так и не отвяжетесь!»

— Под шайбу ложились?

— Первым стал ложиться наш Толя Ватутин. Подсмотрел у канадского защитника в 56-м году. Но боль страшная, защиты на теле почти никакой. Играем с Горьким, мне шайбой в голеностоп! Ой-ей! Матчи спаренные — чтоб назавтра выйти, я вместо холода рану горчичниками обложил, всю сжег. А вскоре уже в глаз шайбой закатали.

Как-то Сеглин судил — так выгнал меня с площадки. Чтоб я на льду сознание не потерял. Плечо вылетало. Боль ни с чем не сравнить. Я зубы сжал, разок сам себе вправил. А оно снова вылетает!

— Больнее не было никогда?

— В 56-м Сологубова почти обыграл — не знаю, куда он мне дал. Но отключился я от самого удара, а не от падения на лед. Очухался в раздевалке, надо мной лицо Эпштейна. Я отбросил перчатку: «Больше в ваш хоккей, Николай Семенович, играть не буду!» — «Да ладно тебе, Мороз...»

— В Сологубове и метра восьмидесяти не было. А силы невероятной.

— Это точно. В последние годы работал сторожем в высотном доме. Встречались: «Юр, бутылочку купи...» Сидим, разговариваем. За ветеранов его возили. Играть он не играл, людям Сологубова достаточно было увидеть. Махнет рюмочку перед игрой: «Ну ладно, ребята. Настроились! Вперед!»

«Болельщики наверху поддавали, тут же мочились — а на нас все капало...»

От старого воскресенского дворца ничего не осталось. Я думал, пустырь. Оказалось, нет.

— Сейчас корт на этом месте, — улыбался грустно Морозов. — Знаете, какие у нас раздевалки были? Деревянные! Болельщики наверху поддавали, тут же мочились — а на нас все капало сквозь дерево. Это уже высшая лига, с ЦСКА играли!

— Лед в Воскресенске подтапливали — чтоб игроки ЦСКА быстро не бегали?

— Мишаков эту глупость сказал. Подхожу: «Женя, что ты придумываешь?» — «Для дела...»

— И минуту на табло не гоняли?

— Вот это было. Только не минуту, а пять секунд. Новый-то дворец в 65-м открылся, а до этого на воздухе играли. Трибуну наращивали, чтоб четыре тысячи человек влезало. Это подвиг, что Эпштейн с таким говнецом, как мы, медали брал. Московское «Динамо» обходили!

— Медали сохранили?

— Одна точно сохранилась. Но еще дороже значок заслуженного мастера спорта. В 70-м году дали троим капитанам за верность клубу — Дмитриеву из «Крыльев», Цыплакову из «Локомотива» и мне. На юге ребята газету открывают — кричат: «Мороз, новости!» Для тех лет — уникальное событие. Это сейчас заслуженных миллион.

Кассета с порнографией

Через тот «Химик» прошли настоящие звезды — чтоб понять ценность 13-летнего капитанства нашего героя.

— Меня куда только не звали! Меня сначала в Ригу, потом в «Динамо». В 62-м отправился к Чернышеву на решающий разговор, дошел в Центральном Совете до второго этажа — постоял, подумал... И назад. Была, как ни смешно, верность Эпштейну.

— Бывало, что Эпштейн привозит в команду бревно бревном — а через год не узнать?

— Совсем уж бревна не привозил, но средних — постоянно. Как вратаря Зубарева. Мы понять не могли: зачем? А тот вскоре стал вторым-третьим вратарем Союза!

— А Пашков?

— Пашков вообще уникум. Такой реакции не видел ни у одного вратаря мира. Как-то 0:0 с ЦСКА сыграли — те не знали, куда Пашкову бросать. И комментатор один из лучших. Но характер уж очень индивидуальный... Мы в одном доме живем.

— Общаетесь?

— Здороваемся.

— Владимир Васильев казался редким здоровяком.

— Мне сказали, что умер, — я не поверил. На даче поднял тачку — какой-то сосуд в горле разорвался.

— Другой ваш одноклубник, Сергей Николаев, как-то показал мне кассету...

— Ой, можете не продолжать. С порнографией?

— Нет, с лучшими голами советского хоккея. Искал, вошел ли его гол Третьяку с середины площадки.

— Был такой гол. Кажется, я ему передачу отдал. Серега щелкал как из пращи. Ему только под правую накати. На одной руке подтягивался — так мы его Судорога прозвали. Защитник был удивительный: напорет, исправится, и тут же еще раз напорет.

— Милое у вас было предположение насчет кассеты.

— Встречаемся уже тренерами, он работал с Ярославлем. Заканчивается раскатка, окликает: «Юрий Иваныч, пойдем, я тебе лучшие голы покажу!» Сели у него в тренерской. Кофе налил, ставит кассету — жуткая порнография! Смотреть невозможно!

— Не досмотрели?

— Ну, говорю, Серега, порадовал так порадовал. Всю жизнь мечтал вот именно это увидеть. Смеется...

— Еще какие прозвища помните?

— Меня Леопольдом звали. Всех мирил: «Ребята, давайте жить дружно». Это еще доброе прозвище. В хоккее могли такое наклеить, что держись.

Николай Эпштейн. Фото Wikipedia
Николай Эпштейн.
Wikipedia

«Обнаглевшие дети, засранцы!»

Вспоминали и Эпштейна, куда ж без него. Я слышал миллион историй про Николая Семеновича — что не рассказал мне он сам и сын Марк, дорассказывали другие. Но вот эту, прекрасную, услышал впервые.

— Как-то выходим втроем из Центральных бань — я, Эпштейн и Рагулин. Идем по улице Горького, мимо театра Ермоловой. Эпштейн посередине, что-то рассказывает, жестикулирует... А навстречу — поддатый чудак. Прямо на нас. Эпштейну бросает: «Ну ты, еврей. Что руками размахиваешь?» Моргнуть не успели — Николай Семеныч развернулся, как засадил ему! Ни слова не говоря!

— Улетел?

— Ногами кверху. Мы с Рагулиным Эпштейна за плечи: «Николай Семеныч, пойдем...» Метро рядом — туда нырнули. Вот такой у Семеныча характер. Слышали б вы его установки! Чувствует — не поняли: «Ну вы, обнаглевшие дети! Я вам по-русски говорю, засранцы!»

— На вас он был обижен.

— Знаю. Общаться со временем мы стали, но без прежнего тепла. В интервью мою фамилию обходил. А было вот что. Команда играла не очень, но Семеныча не «плавили». Вот бывает — не играется, и все. Меня вызывали в ЦК партии к Бушуеву, главному по химической промышленности: «Хотим поставить тебя главным тренером» — «Я не готов!»

— Могли бы резко отказаться.

— В таких кабинетах нельзя резко отказываться. Дороже обойдется. Сказал: «Я подумаю». Прямо оттуда поехал к Эпштейну: «Хотят меня поставить вместо вас, Николай Семеныч». — «Да пошли они на х!!!» Ему трудно было поверить, что 23 года тренировал — и вдруг уволят.

Время спустя снова вызывают в ЦК, уже мои желания никого не интересуют: «Предстоит тяжелый выезд. Эпштейна мы отстраняем, принимай команду».

— Выезд-то удался?

— Все три матча выиграли — у «Сибири», Свердловска и Челябинска. Возвращаемся — обыгрываем в Воскресенске «Крылья» с Кулагиным!

«Хомутов над чехами издевался»

Это большая удача — разговорить тренера молодежной сборной. Который помнит всех их, великих, совсем пацанами. Как чудили, как ошибались. Как выигрывали в одиночку матчи.

Я обожаю тренеров молодежной сборной. Вот таких, как Морозов. Только подкидывай имена — сами все вспомнят.

Я имена из той молодежной сборной СССР, которую тренировал Юрий Иванович, выписал на листочек.

— Мышкин у вас играл вроде?

— Мышкин вытащил чемпионат мира!

— Это как же?

— Играем со шведами, к третьей минуте — 0:2! Что делать? Сажаю Новикова, выпускаю Мышкина. Заканчиваем 5:2. Билялетдинов две забил. Прямо от борта щелкал, у меня из-под носа. Недавно спрашивал его — помнит!

— Билялетдинов тоже считался большим талантом?

— Очень самоотверженный — но оснащение среднее. А Вася Первухин — и самоотверженный до безумия, и хоккеист уникальный!

— Кто считался гением?

— Андрюха Хомутов. Над чехами издевался. А у тех вся оборона в первую сборную перешла. Порой я понять не мог, как он или Крутов забивали.

— На том чемпионате мира было серьезное ЧП.

— С канадцами дрались команда на команду. Счет 8:0, чувствую — те обозлились. Начали втыкаться. Выпущу-ка от греха не ведущее звено. Забили девятую, тут канадцы рассвирепели. У них народу на льду оказалось в два раза больше — одно звено ехало на смену, другое уже выскочило. Пятеро против десятерых. Ну и наши все высыпали... Хатулев ярко себя проявил в драке.

— А досталось вам.

— От Бориса Майорова: «Распустили вы команду, Юрий Иваныч...» — «Борис, а ты что на моем месте сделал бы?» Он до сих пор шутит, меня увидев: «О, самый грубый игрок!» Борис, конечно, в истории «Спартака» хоккеист номер один.

Мало кто знает, что в те годы весь наш хоккей мог погибнуть. Первая сборная и молодежная летели из Нью-Йорка. Экипаж советский. Над океаном попали в страшную грозу — шаровая молния ударила в самолет! Трясло так — не знаю, как крылья не отвалились. Все с жизнью простились. Приземлились вместо Москвы в Ленинграде. Летчик вышел: «Ребята, мы все в рубашках родились». До дома поездом добирались.

— С Бобровым близко не пересекались?

— 65-й год, мной и Борисовым укрепили «Спартак». Тот в Швейцарию собирался. Тренером у них Бобров. Прихожу в раздевалку и вижу: у Боброва на ногах мышц нет вообще. Еще и перевязаны все. Я-то его могучим помнил! Выходим на тренировку — ставит десять шайб. До ворот метров восемь. Десять раз бросает Зингеру — семь голов, по «девяткам»! Думаю: может, в клюшке дело? Присмотрелся — у Боброва клюшка как лопата, здоровый крюк, даже не загнутый. Таким вообще в ворота сложно попасть.

— Играть Бобров не вышел?

— Вышел. Забивал больше всех молодых, по пять штук...

Могучие, добрые старики

Я звонил Морозову время от времени. Поздравлял с юбилеями. Просил какие-то телефоны.

— Секундочку, секундочку... — радовался возможности быть полезным Юрий Иванович.

Все отыскивал.

Мне жаль уходящее поколение могучих, добрых стариков. Ушли почти все. Стариками вдруг стали те, кого я помню без единого седого волоса.

Кажется, мы говорили вчера — а сегодня уж на всю Москву осталось десять человек, помнящих живого Боброва. Ну, двадцать.

Как жаль.

11