Юрий Рост: улыбка Санеева
РАЗГОВОР ПО ПЯТНИЦАМ
За неделю до Олимпиады один из нас посмотрел "Линию жизни" с участием Юрия Роста. Другой – "Школу злословия" с ним же. Честное слово – мы не сговаривались.
А потом встретили Роста, легенду пишущей и снимающей журналистики, в коридоре сочинского пресс-центра. Напросились на интервью. Сели в уголке столовой. Юрий Михайлович припомнил свою давнюю заметку "Игра в футбол". После искали ее в интернете – и не нашли. Зато наткнулись на коротенькую "Кипиани уходит". Нам показалось, это заметка – совершенство стиля. Найдите и вы.
Самые известные фотографии конца прошлого века – не только спортивные – сделаны Ростом. Даже странно – и эта его, и эта…
На днях ему исполнилось 75.
МИТЯ
Свой старенький фотоаппарат, – над которым кто-то посмеялся бы, если б им не создавались шедевры, – он спрятал в специальный бокс в пресс-центре. Строго-настрого наказав нам не поступать так никогда. История прилагалась.
– Олимпиада-1992 в Барселоне – сплошное приключение. Ночевал я на полу в номере у Анны Дмитриевой, работал без аккредитации, но всюду попал. Взял там в аренду Nikon с невероятно дорогим объективом. А лучший кадр сделал своей старой механической камерой. Он действительно ни на что не похож. Один раз нажал – и получилось.
– Что за кадр?
– Человек летит над знаменитым собором Гауди Sagrada Familia.
– Подброшенный батутом?
– Нет, это были прыжки в воду. Я понял, из какой точки надо снимать. А спортсмен, делая сальто, лицом обращен ко мне. Фантастический кадр! Отнес проявлять в Kodak, они попросили разрешения этот снимок напечатать. Подарили мне чемодан пленки, до сих пор осталась.
– Так что за ЧП стряслось в Барселоне?
– В пресс-центре из закрытого бокса украли всю аппаратуру, которую я арендовал. Вызвали полицию. И Nikon выставил мне сумму – 8 тысяч долларов. Для того времени деньги баснословные! У меня таких не предполагалось.
– Как вывернулись?
– Руководитель пресс-центра говорит комиссару полиции: "Мы специально купили сейфовые замки, чтоб фотографы все хранили. По городу с аппаратурой ходить не рекомендуется". Подошел мой коллега Сережа Киврин. Он нервный, азартный, все-таки бывший спортсмен. Воскликнул: "Ах, сейфовые замки? Я вам покажу!" И собственным ключом открыл пять боксов в одном ряду.
С помощью Виталия Смирнова добрались чуть ли не до Самаранча. По олимпийским каналам долг погасили. Заплатил Оргкомитет, думаю. Потому что Nikon заблокировал мне выезд. Пришлось бы сидеть и ждать суда.
– Вот это Олимпиада – аппаратуру украли, спали на полу…
– Не просто на полу, а рядом с Александром Гомельским, у которого тоже не было аккредитации. Номер у Дмитриевой был большой, там все уместились.
– Анна Владимировна – героическая женщина.
– Необычайная. Из старой московской интеллигентной семьи. Отец – выдающийся сценограф, был художником МХАТа и Большого театра. Мама – актриса. Во МХАТе завлитом работал Михаил Булгаков, дружил с этой семьей. Я познакомился с Аней давным-давно. В тяжелые для меня годы она приютила, жил у нее в динамовском доме на Башиловке. Отчасти воспитывал детей, Марину и Митьку. Очень их люблю. Митя (Дмитрий Чуковский, ныне руководитель спортивных каналов "НТВ плюс". – Прим. "СЭ") мне обязан двумя передними зубами. К счастью, молочными.
– ???
– Аня с мужем ушли, я присматривал за ребятами. А они шустрые, прыгали-прыгали, Маринка подставила ему ножку. Упал и об стул выбил зубы.
– Реву-то было, наверное.
– Да нет. Мне было тяжелее – у мальчика лицо в крови, родителей нет. Когда вернулись, Дмитриева с присущим ей философическим и ироничным взглядом сказала: "Ничего. Только вырастут лучше".
МЮНХЕН
– Как же вы в Барселоне всюду проникли без аккредитации?
– В 1972-м на Олимпиаде в Мюнхене у меня вообще никаких бумажек не было! А здесь дали какой-то гостевой пропуск. Правда, с фотографией. Пробрался с ним к городку прессы, повстречал знакомых. Дальше моя жизнь была устроена.
– А как пробирались в 1972-м? С немцами не договоришься.
– С немцами проще. Они пост покинуть не могут. Тем более на Олимпиаде поставили солдатиков. Приказали: "Надо стоять!" – они стоят. Я сунул им открытки с изображением памятника первопечатнику Ивану Федорову. Пока разглядывали, пробежал. На финальный матч по баскетболу СССР – США прошел со старым Буре, дедом Павла. Он был тренер по плаванию. Хотя к тому моменту аккредитация у меня уже появилась.
– Кто помог?
– Александр Иваницкий. У него было две. Одну, важную, получил от МОК. А вторую – со всей советской делегацией. Вот ее мне и отдал. Сходство у нас разве что в очках – специально надел такие же, как у Иваницкого. Бороды у меня не было.
– Мюнхенская Олимпиада – страничка особая. Во-первых, вы снимали в раздевалке баскетбольной сборной СССР, когда решение о результате финала еще не было принято. Во-вторых, фотографировали с соседнего здания террористов, расстрелявших израильскую делегацию.
– В Мюнхен меня пригласил все тот же Иваницкий, олимпийский чемпион по вольной борьбе, которого назначили заведующим отдела спорта в ЦК комсомола. Автобусом добирались через всю Европу.
– Автобусом?!
– А что вы удивляетесь? ЦК комсомола запустил такой маршрут, назывался "спортивный туризм". С нами еще были артисты – Пьеха, Броневицкий, Галя Ненашева… На ночевку останавливались в чехословацких городах. Отлично доехали – с собой было. Вот обратно уже скучнее – все кончилось.
– Зачем вас Иваницкий позвал?
– Предложил делать для спортсменов фотогазету. Что оказалось сложнее, чем я думал. Купил венгерский проявитель, но вода-то в Германии не хлорированная, а серебреная. Это был ужас! Слава богу, часть пленок там не проявлял, привез в Москву.
– Но некоторые снимки погибли?
– Были очень прозрачные. Рыхлые. Я приволок в номер увеличитель, ванночки, электроглянцеватель…
– Руки процесс помнят?
– Почему нет? Конечно! Но все равно, прежде, чем печатать, испортишь листов пятьдесят.
– Так как же вы сумели пробраться в раздевалку баскетбольной сборной?
– На трибуне мест не было, и уселся я прямо на границе площадки, рядом со скамейками. Тогда позволялось. После броска Саши Белова сразу очутился на площадке, обнял Жармухамедова. Сверху на меня капали то ли его слезы, то ли пот. Слышу, как Алжан повторяет на разный мотив: "Ох, твою мать… Ох, твою мать…" Поверить нельзя было – а выразить нечем! Когда американцы подали протест, наши пошли в раздевалку. Я с ними, затерялся между ног и спин. Второго тренера, Башкина, не пустили, – а я проскользнул. Даже Кондрашина не пустили!
– Главного тренера могли не пустить?
– А может, он остался на площадке разбираться с судьями… Раздевалка крошечная, все смотрят сквозь меня. Позже Сережа Белов пересказывал свой диалог с Едешко: "Ваня, там же посторонних не было! Откуда фотографии?" Едешко в ответ: "Точно, не было!" Они меня не видели! На мне были джинсы, которые в том же Мюнхене купил. Первый мой настоящий Levi’s. Сейчас они висят в редакции.
– В "Литературке"?
– Нет, в "Новой газете". Значит, им 42 года. Советскую сумку мне хватило ума бросить на площадке, взял только аппарат и одну пленку. В руках был "Зенит" с объективом "Юпитер-8". Допер я сфотографировать и счет на табло. Сначала в пользу американцев – потом в нашу.
– А как засняли палестинских террористов?
– В Олимпийской деревне под фотолабораторию выделили комнату в штабном номере. Изредка там ночевал. Однажды случился конфуз. Выйдя из ванной в трусах, обнаружил перед зеркалом даму в шикарном вечернем платье. Певица Шмакова из группы поддержки. Знакомы мы не были. "Ну как я одета?" – спрашивает. – "Прекрасно. А я?" Она задумалась: "Недостаточно…" И удалилась. Так и не понял, недостаточно одет я был или раздет? А еще раньше я пешком обошел всю деревню. Есть у меня черта – приезжая в новое место, всегда изучаю окрестности.
– Разумно.
– В Мюнхене деревня состояла из двух уровней. Наверху пешеходная зона, внизу к каждому корпусу вели автомобильные тоннели. По ним я и шагал. Услышав про заложников, сразу рванул туда. Быстро сориентировался, вычислил, где израильский дом, и двинулся к зданию напротив. Там жила югославская делегация. Дверь на чердак была из фанеры, вскрыл без труда. Крыша плоская. Лежи да снимай.
– Вас никто не засек?
– Палестинцы в масках выходили на балкон. Один из них заметил блеснувший объектив – угрожающе приподнял автомат и направил в мою сторону. Разделяло нас метров тридцать. Но понимал, что стрелять не будет. Во-первых, не попадет. Во-вторых, у террористов были другие цели.
– Заложников видели?
– Вечером, когда их грузили в автобус. Уже американцы с телекамерой подошли. Я с собой захватил объектив "Таир-3". Был бы он помощнее, качество снимков оказалось бы лучше. Когда стало известно о гибели заложников, Олимпиаду на сутки прервали. Организовали вечер памяти. Траурную церемонию посетили все делегации, кроме Советского Союза.
ЭПИФИТ
– Джинсы с финала мюнхенской Олимпиады вы сберегли. А фотоаппарат?
– Я же не готовился к тому, что будет музей Роста. Не сохранился.
– В вашей жизни были фотоаппараты с необычной судьбой?
– Были аппараты с драмой – которые падали, тонули. Не знаю, их это драма или моя. Самым дорогим стал первый. Отец из-за ранения до Берлина не дошел, а дядя довоевал. Привез оттуда аппарат: "Там были маленькие, но я подумал, что тебе такой не нужен…" То есть мог взять "Лейку", и я был бы как человек. А он предпочел здоровенный, с "гармошкой".
– Подобрал где-то в Германии?
– Да где они там "подбирали"… Заходи в открытый магазин – и бери.
– О том, как "подбирали", можно судить по одному моменту. Есть варианты фотографии, как вешают знамя на Рейхстаг. У солдата на руке несколько часов.
– Я вам расскажу историю этого снимка. Сделал его дядя Женя Халдей. На Рейхстаг он залез вместе с бойцами, флаг принес на себе. Прикрывала его рота автоматчиков. Халдей – не идиот, уж точно проследил бы, чтоб часов там не было. Так что это легенда. Нет же снимка, где Егоров и Кантария, верно? Его и не может быть! Есть фотографии-документы и фотографии-символы. Эта – символ. А вот знаменитый солдатик, идущий за пушкой, – документ. Как правило, документы проигрывают символам.
– Что вам интереснее – писать или фотографировать?
– Был такой спортивный журналист – Аркадий Галинский. Мой учитель. Составил список книг, которые я должен прочесть. Многие не входили в университетскую программу. К примеру, "Гаргантюа и Пантагрюэль" в неадаптированном переводе. Однажды в Киеве заглянул к нему в корпункт, сидят Галинский и Толя Чайковский…
– Муж Елены Анатольевны.
– Да. А тогда он был просто – Чайковский. Я мечтал о журналистике. И задал вопрос: писать или фотографировать? Ответ Галинского помню очень хорошо: "Юра! Если хотите быть богатым человеком – надо снимать. Если известным – писать". За снимок платили 3 рубля. Видимо, я хотел быть известным и богатым. Для меня фотография и текст – отношения эпифитов. В курсе, что это?
– Что-то из ботаники.
– Эпифит – растение, которое живет на другом, но не получает от него питательных веществ. Использует его, как физическую опору. Например, орхидея. Фотография и текст тоже должны жить друг на друге, создавая вместе какой-то образ. Единое целое. Если они сами по себе, это как в неудачной семье, где муж отдельно, жена – отдельно. Мне дороги несколько спортивных фотографий – прыжок в Барселоне, баскетболисты в Мюнхене.
– А еще?
– И, конечно, великий легкоатлет Виктор Санеев на московской Олимпиаде. Напечатай эту фотографию без текста – она потеряется. Как и текст без нее. Там потрясающая улыбка. В послевоенной культуре таких улыбок было две. У Джульетты Мазины в картине Феллини "Дорога". И у Санеева в 1980-м. Только у Мазины улыбка, открывающая надежду. А здесь – закрывающая спортивную жизнь. У Вити отняли четвертое олимпийское золото в тройном прыжке!
– Считаете, в Москве его засудили?
– Я снимал эти соревнования. И на моем фотоаппарате видно, что Санеев в финальной попытке прыгнул дальше всех – 17 метров 24 сантиметра. Но еще раньше наши судьи натянули чемпионский результат молодому эстонцу Яаку Уудмяэ – 17,35.
– Смысл?
– Перестраховались. Боялись упустить для страны золотую медаль. Вот за это я не люблю московскую Олимпиаду. Когда выяснилось про бойкот со стороны США, Канады, ФРГ, стало понятно, что мы наберем кучу медалей. Ну и зачем ловчить? Был ведь еще эпизод с поляком Владиславом Козакевичем. Помните?
– Смутно.
– Если он не берет высоту, олимпийским чемпионом в прыжках с шестом становится Константин Волков. Поляк разбегается – арбитры поднимают красный флажок. Следующая попытка – начинают ни с того, ни с сего двигать стойку. Позор! Но Козакевич не дрогнул, успешно перемахнул через планку. Потом согнул руку в локте, показав известный жест. Фото облетело весь мир.
– Санеев-то все понимал?
– Разумеется! Любой профессионал знает, что реально, а что – нет. Эстонец сроду не прыгал так далеко. 17,35 – его личный рекорд, к которому не приближался ни до, ни после. А Вите я подарил свою книгу с этой фотографией. Там я все описал. Но в наших разговорах к теме Олимпиады-80 он никогда не возвращался. В мире спорта Санеев для меня вообще эталон такта и достоинства.
– Он давно работает в Австралии. Гостили у него?
– Не довелось. Витя живет там, где его любят. Открыл свою школу, учит детей прыжкам. А родился он в Сухуми, со временем перебрался в Тбилиси. Вот, кстати, история. У меня есть друг Гоги Харабадзе. Исключительный человек. Актер, писатель, озвучил текст Ветхого и Нового завета. Для этого ему понадобилось 50 компакт-дисков! Представляете, какая работа?! Гоги мне как брат. Я храню ключи от его квартиры, он – от моей.
А в 80-е в Тбилиси пришли с ним на баскетбол. Видим, что охранник не пускает Санеева на трибуну. Витя – скромный, скандалить в жизни не станет. Уже развернулся, готов уйти. Тут Гоги вскочил и закричал на весь зал: "Как можно не пустить самого великого спортсмена, который родился в Грузии?! Это же Санеев, четырехкратный олимпийский чемпион!"
– Ваш друг оговорился?
– Нет. Мы с Гоги называем Санеева только так – четырехкратный! Болельщики встали, зааплодировали. Он к нам подсел, опустил голову и тихо сказал: "Гоги, хочешь, чтоб я заплакал?"
САХАРОВ
– Самая обидно упущенная ваша фотография? Могли снять – но не случилось.
– 9 апреля 1989 года, трагические события в ночном Тбилиси. Причем я-то все снял, но когда начались столкновения, оказался в точке кипения. Кто были эти люди, толком не знаю, они забрали пленку, сломали аппарат. Еще хорошо, что он не висел на шее.
– Почему?
– Это же удавка. Сзади потянешь за ремешок, и все. Я всегда креплю фотоаппарат петлей на запястье. Удобно и безопасно.
– В вашей книге есть фотография Михаила Таля. Общались?
– Однажды мы и в шахматы играли! Что вы так смотрите, ребята? Я же не сказал, что выиграл. Таль давал сеанс одновременной игры. Гроссмейстер Нана Александрия, трехкратная чемпионка СССР, сидевшая за моей спиной, шепнула: "Слушай меня – и ходов семь продержимся".
– Продержались?
– Когда на восьмом ходу я сдался, Таль усмехнулся: "А Нане скажи, чтоб играла умнее".
– Вы дружите с Татьяной Тарасовой. Хоть раз становились объектом ее гнева?
– Наверняка. Она деспотичная, эмоциональная. Но отходчивая, с чувством юмора, ее легко рассмешить. Таня постоянно заряжена на то, чтоб кому-то что-то сделать. Если люди не оценивают – может рассердиться.
– Характером в отца?
– Сто процентов! Копия! Вот ее старшая сестра Галя была, как мама. Такая же спокойная. А Таня многое переняла от Анатолия Владимировича. Он мечтал о сыне, хотел приобщить его к хоккею. А родилась опять девочка. Как же изводил ее в детстве тренировками! Даже зимой заставлял бегать вокруг дома, сам стоял на балконе с секундомером. Таня пыталась хитрить – скроется за гаражами и идет пешком. Но Тарасов стучит пальцем по секундомеру: "А ну-ка прибавила темп!"
– После недавней череды потерь Тарасова обронила в интервью: "Я утратила внутренний стержень…"
– С возрастом через это проходит каждый. Но для Тани все слишком уж плотно легло – Галя, мама, Вова. Муж Володя Крайнев был не только выдающимся пианистом, но и замечательным человеком. Ей стало мало, о ком заботится. А у Тарасовой мощная материнская потребность. Ученики для нее действительно как дети. Потому и предавали, когда вырастали.
– Вы полагаете?
– Возможно, иногда ее любовь была чрезмерна. Сначала им хотелось, чтоб Тарасова все для них сделала. Когда же достигали цели, стремились от этого освободиться. Так бывает. Кто-то совсем пропал. А некоторые дистанцировались, но сохранили привязанность. На похоронах Крайнева были ее ученики.
– Кто?
– Я видел Ягудина, Моисееву и Миненкова. Был Юра Овчинников. Впрочем, он не ученик Тани, а близкий друг.
– Прошлой осенью умер Сергей Белов…
– Есть словечко – крутой. Вот это про Белова. В Мюнхене ему было всего 28. Но вел себя в сборной, как дядька. Хотя Вольнов на пять лет старше, а Паулаускас, Жармухамедов, Едешко – почти ровесники. Белову не хватало терпимости. Он все четко разграничивал белой и черной краской. Третьего не дано. Думаю, в тренерской работе это мешало. Там нужно быть дипломатом.
После Мюнхена мы не виделись лет двадцать. И вдруг как-то столкнулись на баскетболе. Он мне так обрадовался! Было чувство, что расстались вчера. Теплый получился разговор. Это редкость.
– Почему?
– Если видишь человек ежедневно, темы для беседы найдутся всегда. Большие, маленькие. Когда же долго не общаешься, они быстро иссякают. Потому что ты начинаешь искать их в прошлом. А там их нет. Они уже все прожиты…
– Вы близко общались с людьми, изменившими ХХ век, – академиком Сахаровым, Михаилом Горбачевым. С ними о спорте говорили?
– С Горбачевым можно было обсудить футбол. Ставропольским комбайнером он и сам "пузырь" гонял. Сахаров же от спорта был страшно далек.
– Какие его слова вы не забудете никогда?
– Я все забуду. Альцгеймер рано или поздно каждого достанет… Не забуду лишь то, что написано в книге Сахарова: "К нам приехал Юрий Рост из "Литературной газеты". У нас сложились хорошие отношения". Вот эти слова мне по-настоящему дороги.
– С Сахаровым вы работали вместе над книгой. Как-то принесли ему домой творог. Зачем он свалил его на сковородку?
– Не творог – пасху! Это разные вещи! У Сахарова была привычка – греть любую пищу. Я пошутил: "Кажется, догадываюсь, почему вы так поступаете. Температура человеческого организма – 36 градусов. То, что мы едим, – 22 градуса. Не хотите тратить энергию на обогрев?" Андрей Дмитриевич рассмеялся: "Если вам нравится такое объяснение – пожалуйста. На самом деле я просто люблю теплое…"
ХАЛК
– Открытие сочинской Олимпиады благодаря Константину Эрнсту вы смотрели с позиции эксклюзивной.
– Эрнст пригласил в комнатку, где был главный пульт управления церемонии. Спросил: "Хочешь увидеть это изнутри?" – "Да, если разрешишь снимать". – "Ради бога". Но там мало что можно было сфотографировать. Кроме сплошных экранов да лиц в жутком напряжении. Особенно когда не раскрылось пятое кольцо.
– Что вы услышали?
– То же, что от Жармухамедова в Мюнхене, – но с другой интонацией. Я теперь на весь процесс смотрю другими глазами. Понимаю, насколько тяжело это было. Лишь месяц отвели на репетицию. Для такого масштабного гала-представления – мизер.
– Сочи какая по счету для вас Олимпиада?
– Четвертая – после Мюнхена, Москвы и Барселоны. Но сюда, если честно, ехать желанием не горел.
– Почему?
– А я вам старый анекдот расскажу. Человек пришел в магазин вернуть игрушки. Продавец спрашивает: "Они разбитые?" – "Нет-нет, все целые". – "Может, набор не тот? Изъян?" – "Все в порядке". – "Так почему возвращаете?" – "Не радуют…"
– И вас – не радует?
– От прошлых поездок на Олимпиады были настолько яркие впечатления, что не хочется их затирать.
– Российский футбол смотрите?
– Да, но болею за конкретных игроков. Например, персонально за Халка. Как за человека, попавшего в агрессивную среду. Он хочет играть – но ему не найдено место, в нем, похоже, не сильно нуждаются. И команда, и тренер. Они не знают, как Халка использовать.
Была когда-то драматичная ситуация – Кипиани не понимал Лобановского. А Лобановский не понимал Кипиани. Но понимал в футболе. Можно было переживать, что Кипиани сидит в запасе сборной СССР, но по крайней мере у Лобановского игра представляла интерес. В этой команде была задача – и решение задачи.
СИНЯВСКИЙ
– Болеете, говорите, за Халка. А из наших за кого переживаете?
– Сейчас вспомню. Чтоб не того назвать, кто играет у нас, а именно нашего. Я вот симпатизирую этому бешеному Кержакову!
– Почему "бешеному"?
– Он же такой – всадник без головы. В хорошем смысле. Мне кажется, Кержаков просто любит играть в футбол. А человек, любящий свое дело, мне симпатичен.
Футболом я заболел с 1945 года. Турне "Динамо" по Великобритании. Книга "19:9". Вадим Синявский. Он мне рассказывал, как комментировал там в полном тумане. Взял микрофон – ни черта не видно. Бегал по кромке поля и спрашивал у самих футболистов, что происходит. Потом в эфир: "Хомич в отчаянном прыжке берет мяч!" Синявского я отлично знал.
– Откуда?
– Мой отец, актер, был ранен и после войны не мог выходить на сцену. Вел на украинском языке вместе с Синявским футбольные репортажи.
– Жена его работала в газете "Правда".
– Про жену ничего не могу сказать. Про собаку – да. Звали ее Топ, и связана с ней занятная история. Синявский поспорил с приятелем, что во время репортажа позовет собаку к радиоприемнику – и та придет. Шли репортажи по 15 минут, самое окончание матча. И в эти минуты Синявский вкладывал всю драматургию игры. Открывал дверь комментаторской кабины – чтоб звучал шум стадиона. Создавал напряжение. А тогда произнес: "Пробил по воротам Башашкин! И потопал к центру поля. Топ-топ-топ-топ…" Собака услышала голос хозяина, вот это "топ-топ" – подошла и обнюхала приемник. Синявский выиграл бутылку. Не оскорбив при этом слух.
– С телевидением Синявский не ужился.
– Он же видел одним глазом, второй повредил на фронте. Я помню его первые опыты на телевидении – они были не выдающиеся… Лучшим комментатором был однозначно Виктор Набутов. И Галинский – для интеллектуальной публики.
– Почему не Озеров?
– Озеров – хороший, правильный. Как государственный обвинитель в суде. А Набутов был ироническим реалистом. Свободным, замечательно говорящим. До сих пор вспоминаю его перлы.
– Например?
– Приехала в Ленинград "Фиорентина", за которую играл шведский нападающий Курт Хамрин. Это сейчас никого ничем не удивишь, все в телевизоре. А прежде были только слухи. Стадион Кирова, конечно, битком – как шли на Пеле или Стрельцова после возвращения. Тысяч восемьдесят.
И вот минуте на пятой защитник "Зенита" Роберт Совейко так вынес Хамрина, что тот улетел на гаревую дорожку. Которая в то время была как наждачка. Швед поднялся, опустил гетры – и медленно побрел в раздевалку. Зачем ему такое? Набутов взглянул на это – и сказал: "Ну что ж. Всякое бывает в футболе. Вот человек столкнулся с Совейко…"
– С Набутовым вы дружили. Стало быть, знаете, как он чудом уцелел в войну на Карельском перешейке. Толстая книга в рюкзаке приняла на себя осколок.
– Мне Набутов рассказывал массу историй. Он когда-то был голкипером ленинградского "Динамо". Спрашиваю: "Хорошим были вратарем, Виктор Сергеевич?" – "Да я отвлекался на фотографов. Только с ними начнешь разговаривать, бац – мяч в воротах!" Чудный мужик.
– Какой разговор с тренером остался у вас в памяти как особенный?
– Да никакого.
– Странно.
– Остаются образы. Вы думаете, я прихожу домой и записываю: "Сегодня беседовал с Ахалкаци. Кушали хинкали"? На темы, связанные с жизнью и смертью, мы не разговаривали. И вообще, кто б ни начал через 30 лет цитировать, – знайте, он врет. Человек будет цитировать себя. Он не помнит, что произошло, – но помнит, что сам говорил об этом! Вот был я у Бескова…
– В этой потрясающей квартире на Садовой-Триумфальной? Нас там впечатлило многое. А вас?
– Меня впечатлила Лера, жена Бескова. Красавица! Прекрасно посидели. Что-то я тогда писал. Да, был у меня текст в "Литературке" – "Игра в футбол". Напечатать никак не мог. Вышел он, лишь когда один генеральный секретарь умер, а другого еще не назначили.
– Между Андроповым и Черненко?
– Ну да.
– Что ж в тексте было крамольного?
– Ничего. Исключительно про футбол. Но поскольку футбол повторяет судьбу страны, системы – все это казалось очень связанным…
– Вы окончили киевский институт физкультуры, диплом посвятили истории Олимпийских игр. Почему вас однажды едва не отчислили?
– 1957 год. Мы с друзьями слушали рок-н-ролл, зачитывались Пастернаком. За это хотели выгнать из института и комсомола. Устроили заседание. Поднимается велосипедистка: "Они собирались и читали стихи!" Вадик Архипчук, бегун 400 метров, говорит: "Что ж тут плохого? Наоборот, замечательно!" Та насупилась: "Да, но они читали стихи голыми!"
– Какая прелесть.
– Тогда запустили дикий слух, что богемная молодежь играет в карты на обнаженных женщинах… Это не про нас. Стихи были, признаю. Но не голышом! И не на дамах!
Сочи – Москва
