«Благодарен русскому языку. Через аварский ко мне бы мировые знания не пришли». Интервью с Гусейном Магомаевым
«Спорт-Экспресс» публикует четвертую, завершающую часть нашего огромного интервью с основателем и директором легендарной дагестанской спортшколы «Пять сторон света» Гусейном Магомаевым.
В ней мы беседовали о русском языке, дерзком поведении дагестанцев в России, смысле жизни и воспитании детей.
***
— Бывает, что дети к вам подходят со сложными вопросами — о жизни и смерти, например? Они уже умеют иногда ставить такие головоломки.
— Бывает. Сказать откровенно, я некоторым детям просто говорю: «Эти твои вопросы я сейчас не могу объяснить так, чтобы ты понял. Не могу, не умею я. Если бы ты был равный мне, то я бы объяснил. Могу сказать тебе только одно — ты придешь сам к этому. Точно. Только думай, смотри пытливо. Все придет, ты поймешь, в религии тебе быть или в науке, или в культуре, или где-то еще. Сам поймешь. Ты должен опираться на свою сущность, на свою природу. Но сейчас вы этого не понимаете».
Я спрашиваю их: «Кем ты хочешь стать?» — «Не знаю». — «Правильно. Конечно, ты не знаешь. Но все равно это придет, природа никогда не оставит тебя в беде». И всегда нужно остановиться и опомниться. Всегда. Даже когда он просто идет быстро или бежит, говоришь ему: «Подожди, подожди». — «Что?» — «Подожди, не спеши. Не беги». Он не знает еще, но я знаю, что когда это произойдет, поздно уже будет говорить это все. «Просто не спеши», и он уже идет медленно. «Фух, — думаю, — хорошо».
— Когда вы последний раз испытывали сильный страх?
— Да я так часто его испытывал... Иногда иду, сердце как схватило, боль. Знаешь, какой страх? Бах — и все, сижу и сразу прощаюсь со всем, не знаю, что не буду сейчас. У меня в любой момент может это произойти (удар. — Прим. «СЭ»), и я сразу прощаюсь. Но нет, еще живу тут, дышу вроде нормально. И потом спохватываюсь, начинаю дышать, помогать сердцу, говорить с ним. И проходит. Пронесло. Но почему-то показало мне, что вот-вот, будь внимателен. И во сне я иногда просыпаюсь из-за остановки сердца. Я не понимаю, почему проснулся, такое сердцебиение бешеное.
Думаю, может, сон такой видел? Но потом оно мне ответ дает — у тебе просто сердце остановилось. Я знаю, что все это не в моей власти, но вы думаете, я перестаю работать? Нет. Всегда, даже зная, что это может произойти, надо работать все равно. Ритм контролировать, дыханию помогать и сознанию, все потихоньку делать. Иногда у меня состояние такое, уф, хочется побежать, сделать что-то, движения какие-то. Но я думаю: «Вот тебе, на [кукиш]. Напрыгался уже, энергию сохранил, теперь раствори ее в себе, успокойся». Это, в принципе, закон сохранения энергии, он работает.
«Ночью мне голос был, он сказал четыре фразы. Сначала я счел их банальными, а потом понял, что они исполнены смысла глубокого»
— Я помню, вы рассказывали, как-то ночью вам голос был, что работу надо любить, учениками гордиться. Что-то такое. Такой голос потом еще бывал?
— Больше не было. В таком плане не было, было немного по-другому. Не всегда это голос, какие-то образы. А тот случай - там был смех, кто-то смеялся над тем, как все просто и как трудно понять вам это. Просто кажется иногда, что я по жизни болтун, но я всегда стараюсь найти короткое выражение. И я спросил: «Вот как можно коротко сказать суть существования человека?» И тишина-тишина [в ответ]. Я когда медитирую, иногда такие вопросы задаю. И вдруг — слышу смех. Смех и такой мужской голос, поставленный, мощный говорит. А я не пойму, что он говорит, я — весь слух. Потом он еще раз это говорит, я уже стал слышать. И говорил в таких стихах, в рифме идет. И чем больше смысл я стараюсь уловить, тем рифмы меньше становится. И я начинаю понимать, что он сказал. Четыре фразы он сказал: «Людей надо уметь слушать. С учениками надо говорить. Работой своей надо гордиться. Семью свою надо любить». И когда я это осознал, я сам уже начал смеяться. Потом говорю: «Я ничего не запомнил», а он: «Слушай еще». Я послушал и заснул. Утром встал — и ничего не помню. Но сел, посидел и — бах — вспомнил. И начал проговаривать, и с третьей-четвертой попытки я пришел к этим четырем понятиям. И мне показалось это все банальным. Ну как свою семью не любить? Конечно, надо любить. Ну и работой надо гордиться. А потом думаю: «Ничего подобного, [это не банально]. Люди не только не гордятся, но еще проклинают свою работу. И в доме нелады, и друг друга не любят, и людей не умеют слушать, и с учениками бывают высокомерными. Ничего из этих четырех пунктов мы не исполняем в идеале».
Сказано так: самые простые вещи сделайте, и остальное приложится. И я запомнил это. И сейчас это для меня исполнено смысла глубокого. Сказать кому-то — для него это тоже будет так... «А что значит — людей слушать, а меня кто будет слушать?» (Смеется.) С какими-такими учениками говорить, на уроках, что ли? А дети любые — всегда ученики. И мы сами где-то ученики, где-то учителя.
— У вас часто бывают красивые осознанные сны?
— Если брать сон... достаточно сказать то, что у меня нет кошмаров. А были ведь. И бывают у людей, и как бывают — бедные, как они мучаются. Они бы дорого дали за красивый, спокойный сон, за спокойствие во сне. Надо сесть вам перед сном на несколько минут, выпрямить спину, успокоить дыхание, принять удобное положение, закрыть глаза и соединиться с сознанием. И попросить, чтобы дали спокойный глубокий сон, чтобы был сон лечебный, чтобы меня он исправил. Чтобы не было убийства, ничего этого не было. Не знаю... цветущие деревья, река, любая природная картинка. И всё. Я этого прошу, ложусь спать, и практически всегда исполняется, клянусь. Я утром встаю, сижу и говорю: «Вот так, мешок. Видишь, получается же». Сам не верил это. Когда начал делать... не сразу, конечно, стало получаться, но я стал лучше спать. Неважно, хочу я спать или нет, я делаю это и сплю. Более того, я могу еще заказать точное время пробуждения. Восемь утра, например.
А многие мои сверстники мучаются от кошмаров, просыпаются, ходят по комнате, садятся, телевизор включают. И только под утро, когда разбитые, отрубаются уже. Успокоительные пьют. А я все убрал, ничего не пью принципиально. И ничего уже не нужно. Осталось убрать остальные лекарства, три-четыре вида. Их было больше, кучи, и возможно, я буду умирать без всяких лекарств. (Смеется.) Уже одно это — достоинство природы.
— Какое открытие о себе самом сделали после 70 лет?
— То, что нельзя хвастаться тем, что ты узнал. Нельзя просто так передавать это кому-то. Только если человек следует путем этим, тогда это можно раскрывать ему. Потому что если мы говорим истину и человек не воспринимает ее, мы теряем энергию опять. Я в молодости жил довольно беспорядочной жизнью, я многое хотел сделать и боялся не успеть. Сейчас я понимаю, что зря тщился все это сделать. Мне какие-то награды дают за мои достижения, но я понимаю, что я все это давно уже прошел. То, что я дожил до 70-летия, — вот это сама по себе уже заслуга. То, что Ольгу я встретил, — вот достижение в моей жизни великое. Хотя я был уже женат до этого. И, конечно, я построил школу — вот еще. И продолжаю строить, мы это дело еще не закончили. А открытия... иногда вечером ходишь кругом, размышляешь, и какая-то мысль придет, откровение. Бах — такая мысль, что... я остановился, стою, чтобы осознать это, не спугнуть. Как коротко и ясно сейчас это было сказано. И я стою, чтобы впитать, запомнить это или как-то освоить, что ли. То есть я не просто хожу, гуляю, я стараюсь ходить очень осознанно.
Здесь вот пруд у нас есть, я всегда хожу по его краю. И один раз, мне тогда уже 60 лет было, кажется. Подходил к краю, равновесие не удержал и упал в этот пруд. Осенью это было все. Мокрый, как мешок, домой побежал, переоделся. Ольга прибежала: «Что случилось?» — «Да мешканулся...» — говорю ей. (Смеется.) Почему я упал? Контроль потерял, в какой-то момент осознанность ушла. И тут же нога соскользнула. Смешно так было. Я что-то там ходил, хвалился, и кто-то подножку сделал мне. То есть всегда кто-то с нами рядом ходит. Может подтолкнуть, ущипнуть и затрещину дать какую-то. И всегда за дело. Сейчас я, уже 10 лет, хожу спокойно, мне это вбито уже в матрицу. (Смеется.)
«Наши ребята из Дагестана ездят в Россию, и им кажется, что девушки улыбчивые такие, протяни руку — побежит за тобой. И на этом они попадались, трагедии случались»
— У вас в школе висит флаг России. У Дагестана и России всегда были напряженные такие отношения, именно на бытовом уровне. Почему вы Россию считаете своей родиной?
— У меня лично с Россией никаких [проблем] нет вообще. Я воспринимал Россию нормально, и она меня приняла нормально. Вот что я знаю точно. Я, конечно, знал, что меня немножко как лицо кавказской национальности чуть-чуть попридерживали всегда. Я это чувствовал, но я это понимал. Я знал, что наш этнос во многом виноват в этом.
Потому что наши ребята ездят в Россию... я просто знаю эти вещи многие. Ездят, и там что-то случается. Кажется им, что девушки такие открытые, улыбчивые, и кажется, только протяни руку — она побежит за тобой. И на этом они попадались. Вот легкодоступность вроде бы. Там культура другая, у нас культура другая совсем. Вообще быт, все другое. И они вляпывались туда, со своим уставом пришли. И случались трагедии, очень много.
Мы одно время, когда 90-е годы были... столько трупов оттуда привозили, дагестанцев. Я даже ходил на кладбище и ребятам говорил: «Вот, посмотрите, трупы молодых ребят привезли, потому что вы там кого-то хотели научить, что-то доказать кому-то, по нашим законам, типа, чтобы жили там. Вы нарвались на это. Вы — гости там. Гости. Потому что там другой мир. Люди испокон веков живут там другими ценностями. А вы претесь туда. Вот и получается это — столкновение, поножовщина, стрельба. Это все издержки вашей неуемности, вашего желания жить раскованно там. И все бежите из Дагестана!»
Я всегда осуждал этих людей. Всегда. Даже молодых. Хотя я знал, что им ничего не объяснишь, я сам ушел из Дагестана в Москву, когда карате это было. Но я ушел, занимаясь своим делом, мне нужно было общаться с кем-то, чтобы сопоставить мое искусство с их. Это было совсем другое. А эти что? Подумайте над этим хорошенько. Учеников моих, конечно, это не касалось так, а эти, сельские, городские, поуехали все и что делали? Воровали, грабили, что-то такое. Кому это нравится? И нам в первую очередь это не нравится. Легко хотите получить что-то? Никогда этого не будет. За все надо платить. За все.
А так сказать, что Россия — моя родина... Я бы не сказал так. Родина для меня — это вообще довольно маленькая часть, место. Горы для меня родина, я это очень хорошо чувствую. Когда я где-то далеко, я чувствую это, я вспоминаю горы всегда, вот это место. Я когда час еду, два еду по степи, я уже, ух... уже не знаю, куда смотреть, как здесь люди живут, как они живут, бедные? Или в тундре. Ужас. В лесу еще ладно, там все хорошо. А вот так... как люди живут? Но живут, значит, каждому свое. По его месту рождения, где родился - там и пригодился. Что касается России, мы здесь из долга, так сказать.
Мы выставляем ребят, они отсюда едут в Россию, там представляют Дагестан. А потом мы едем из Россию в Америку или Китай, и мы представляем Россию. Играет гимн России, поднимается флаг России, и все как один поднимаются. И я им говорю: «Вот это настоящая ценность, которой вы должны гордиться. Потому что ты выиграл, ты лучший в мире сейчас. И все это уважают и ценят». Вот это патриотизм без всякой фальши, настоящий. И многие ребята проникались этим, такие вещи не забываются.
— А вообще гимн России вам нравится? Ну так, на слух.
— Мне гимн России нравится. Ну вы че, ребята, я родился с этим, с молоком матери (смеется) впитал. Для меня это все знакомо. Только тогда одни слова были, сейчас другие. Хотя для меня это одинаково все, речь все равно идет о величии, о ценностях. Конечно, это пафосно все, но я понимаю этот пафос. Просто других слов нет у нас сказать об этом. Я очень не люблю вызов, когда флаг топчут там или рвут. Я на такие вещи смотрю, что человек в буйном помешательстве находится. Никакого ума там нет, смелости. Только один голый эмоциональный всплеск. Накапливается, и потом они... Надо это не накапливать, они просто не знают, что с этой силой делать. Она не должна накапливаться, с ней нужно работать, распределять ее. Я смотрю, что в Америке тоже происходит... И она на таком же уровне, тоже на низком уровне. Ну и хорошо. Многие зато поняли цену этого дела - национального, расового и прочего. Поэтому мне легче всего представлять сообщество людей как земляне. Я бы очень хотел, чтобы люди это понимали. Надо выходить из этого квадрата вечного: расы, религии, национальности, границы.
— Ваш родной язык — аварский. Любите ли вы русский язык или это для вас просто инструмент?
— Я думаю на русском, сны вижу на русском, учусь на русском. Все ко мне пришли знания мирового плана — через русский язык. Через аварский, кумыкский — не пришли бы они ко мне никогда. Понимаешь? Не пришли бы они. А я жаждал этого. И чтобы я сделал? Я бы ушел отсюда [из Дагестана], нашел бы себя где-нибудь, выбрал бы себе язык. А на русском языке все стало легко, все стало доступно. Я только этому благодарен. Еще как. Но наш вот Советский Союз мне не нравился, коммунистическая мораль мне не нравилась. Некоторые говорят: «О, как было хорошо!» Тебе, может, и было хорошо, дочке такого-то отца. А мне было нехорошо, кушать было нечего, мать одна работала, пять детей. И самое главное не это, а то, что считалось, что так все должны жить. Не высовываться, ничего. Но как какую-то духовность можно приобрести, когда кушать нечего?
«Мечтаю умереть здоровым. Если человек умирает в мучениях, он этим перечеркивает всю свою жизнь»
— Кого видите своим преемником, на кого школу потом оставите?
— У нас таких людей много, тут дело не в одном человеке, а в сообществе людей. Вот что главное. У нас есть столпы школы, ребята. Тренеры, воспитатели, педагоги, хозяйственные деятели. Это наш костяк, мы с ним работаем. Мы их собираем и четко разговариваем, безоглядно, без задней мысли. И мы им говорим: «Вы будете после нас, вы. И вы выживете, только когда будете как один кулак. Все вместе — как один». В этом смысле мы особо не беспокоимся.
— Какая у вас мечта?
— Умереть здоровым мечтаю. (Смеется.) Эту формулу я давно вывел, я ей следую. Вы видели вообще, как люди умирали? В больницах. Это происходит страшно иногда, это перечеркивает всю их жизнь. Вот эти мучения, ужас. Я лежал в больницах месяцами, в детстве. И вокруг меня постепенно умирали люди. От меня скрывали, я спрашивал: «А где Магомед?» — «Ночью забрали родственники». А дядя Артур был, армянин, такой хороший мужик. Спрашиваю, а они: «Как? Уже уехал, он же сказал, что Гусейну привет, цветы вот оставил». Умер тоже. Один мужик был, дядя Миша, войну прошел, Сталинград, Берлин брал. И он, бедный, умер. Я стал понимать, что они все умирают просто. Мучились многие очень сильно, всю ночь кричали. На всю жизнь я вывел для себя эту формулу — нельзя так болеть.
— А почему мучения перечеркивают всю жизнь человека?
— Потому что он проклинает свою жизнь. Но ведь не все так умирают, кто-то руки спокойно на грудь положил и тихонько [умер]. А как у меня одна тетя умирала, ее привезли в Махачкалу из гор. Тетя Салимат. Мы ходили ее навещать, она так радовалась, так Ольгу любила. Хватала ее за руку: «Ольга, я умираю, я так боюсь, мне страшно!» Плачет, и действительно через день умерла. Так мучилась. Тоже вот абсолютно не готовый к этому человек.
— Как-то не хочется на такой ноте заканчивать. А пора уже.
— Да ничего. (Смеется.) Конец всегда будет таким. Может быть, без таких эмоций, но что есть, то есть.
***
Справка «Спорт-Экспресса»
Гусейн Магомаев родился 4 января 1951 года в селении Кахиб Советского района Дагестана. По образованию художник, его картины участвовали во многих отечественных и международных выставках. В 1980-х на деньги, реализованные с продажи его картин в США, основал интернат спортивного и духовного воспитания «Пять сторон света» в селении Халимбекаул Буйнакского района Дагестана.
Впоследствии учебное заведение стало лучшей в мире школой по ушу-саньда и воспитало несколько бойцов ММА мирового уровня: Забита Магомедшарипова, Муслима Салихова, Бозигита Атаева, Магомеда Магомедова и других.
