«Играли так, что «Динамо» умоляло нас на ничью. В Киеве!» Не стало автора главной сенсации советского футбола
Голышак вспоминает
Лобановский
Я думал, он вечный. Год за годом повторялась одна история — я звонил Семенычу, последнему из великих. Пережившему и следующее поколение за собой, и следующее за следующим.
Говорил:
— Я заеду?
— Жду! — радовался Зонин еще сильнее, чем я.
— Выборгская набережная? — вспоминал я адрес, который давал мне Герман Семеныч в ту пору, когда деревья были большие, а он — еще не вполне стариком.
Но каждый раз что-то путал.
— Да не Выборгская! Ушаковская, Ушаковская! — повторял он сиплым басом.
Засиживались целыми днями — уходил я в сумерках. Но успевал различить силуэт в окне. Это Герман Семеныч машет мне вслед костылем — как старый пират. Как Сильвер на покое. Эх, было время, было.
Сейчас и приезжать не к кому на Черную речку. А прошло-то всего ничего — и уж не прогуляемся по Каменноостровскому с Марком Таймановым. Не встретимся под арочкой, продуваемые всеми ветрами мира, с Эрнестом Серебренниковым, милым Эриком, которого знал весь Ленинград. И он всех знал. От кого еще услышишь, кто еще пожмет могучими плечами:
— Да знал я Сережу Довлатова. А еще лучше — его жен. Что первую, Асю, что вторую. Но никогда не считал его великим писателем. Так, не без способностей.
Это говорил Эрик. А Герман Семеныч держал за даровитого пацана Лобановского. К тому моменту уже скончавшегося. Стучал костылем по паркету:
— Говорил я Валерке — тебя дурят! Дурят футболисты как мальчишку!
Я замирал в кресле от чарующих подробностей. Герман Семеныч крякал от удовольствия — и приступал к рассказу.
— На чемпионате мира в Испании Бесков психанул, Лобановский сам стал тренировку проводить. Рассадил футболистов друг другу на плечи, начали во что-то играть. «Посадил» всю команду. А Костю Бескова сняли.
— Лобановский перегрузил?
— Ну да! Обычное дело для него. На сборах ему говорил — час надо зарядку делать! Я в Сочи делал специальную дорожку, под зарядку. А он — час на гальке! Я поражаюсь: «Валер, какая ж у тебя будет тренировка после этого?» Но упорный ужасно. Коньков мне рассказывал, как отдал пас пяткой. Лобановский в перерыве красный от злости: «Ты что делаешь?» — «Публике нравится!» — «Пятку убираем. Публику тоже».
Лобановскому Юрка Морозов перевез все мои конспекты. По ним работал. Но я видел как: «Скоростная выносливость! Работаем на пульсе 180-190! Начали!» Началась беготня по полю. Потом: «Стоп! Пульс считаем!»
— Что не так?
— Я подхожу: «Валера, тебя все дурят как мальчика. Они даже на пульс 170 не вышли!» Дал ему упражнения, в которых никак не подхалтуришь. С какого-то момента Лобановский работать перестал — только стоял на балконе, покрикивал оттуда.
Все они для Зонина — Костя, Валерка, Юра...
Полковник
В рассказах он не повторялся — я допускаю, выдумывал что-то.
Шарил я после по энциклопедиям — да ничего подобного! Вот память у старика!
— А это потому, что жена у меня — полковник милиции, — ловко находил объяснение собственным способностям Зонин. — Ты попробуй поживи с полковником-то.
Подмигивал.
Я примеривал роль на себя — и не выходило. Даже живущим себя с майором представить не мог. Без хорошей памяти-то. Расколет!
Эйсебио
Он был дивный дед — и сразу не осознать масштаба личности. Вот пройдет время — тогда...
Он разговаривал на «ты» с Пекой Дементьевым. Леонидом Ивановым. Михаилом Бутусовым, черт побери. Людьми из былин.
Это он слепил самого дивного, необыкновенного чемпиона Советского Союза — команду «Заря» из Ворошиловграда. Я расспрашивал — и он хохотал, закинув назад голову. Через минуту хохотал и я. Кажется, даже падал со стула.
Рассказы свои смазывал Герман Семеныч ласковым «епт». Я слушал — верилось и не верилось. Сюжеты этот старик вырисовывал словно Стивенсон. С годами истории становились все цветастее — а память Зонина все крепче, все надежнее.
На самых пронзительных местах хватал Герман Семеныч костыль, словно шашку, и победно взмахивал. Не задевая, однако ж, хрусталь под потолком. Я понимал — этот экспромт отработан.
— Был у меня в сборной Малыгин. Выпустил его на неофициальном первенстве мира против Эйсебио — так тот моего Малыгина затаскал! Я разозлился, в перерыве кричу: «Да дыхни ж ты на него махрой!»
— И что?
— Дыхнул: «Хфуу...» — Эйсебио заменили сразу. Меня потом корреспонденты окружили: «Это кто такой?» А я отвечаю: «Откуда Эйсебио ваш? Мозамбик. А Малыгин из города Коммунарска. Издали посмотришь — не видно города этого. Металлургический завод, один дым! А Малыгин махру еще курит». Все попадали.
Боаш
Я сидел и переосмысливал. Какой Малыгин, какая махра? Что за сказки? Какое первенство мира?
Даже проговаривал про себя то самое зонинское «епт». Надо ж такое выдумать, епт.
Сквозь пелену доносится до меня голос Зонина — закруглившего одну историю и перескочившего на «Зенит» современный:
— Нет мысли у команды при этом Богуше. Не вижу!
— Каком Богуше?
— Ну, Вилли Боаше. Не управляет Вилли командой, не слушают его.
Я встряхивался.
Тем же вечером листал справочники без особой надежды. Наврал старик, ну и ладно. Я и сам в таких делах профессор.
Но вдруг...
Июль 72-го, Белу-Оризонти. Кубок 150-летия независимости Бразилии. Сборная СССР: Ловчев, Бышовец, Онищенко, Малыгин и так далее. Эйсебио у португальцев заменен на 75-й минуте...
Эх, Герман Семеныч. Поймите, простите. Этого не могло быть — но было.
Брежнев
А он подталкивал в мою сторону костылем мячик. Я по-хозяйски ставил на него ногу, да так и катал. Не прекращая расспрашивать.
— Этот мяч мне Леонид Ильич подарил, — бросал Зонин мимоходом.
— Какой? — уже осознав, не позволял себе уверовать в догадку. Много ли у нас Леонидов Ильичей?
— Брежнев! — радостно информировал Зонин. — Вызвал меня в Смольный Аристов, первый секретарь ленинградского горкома. Встает из-за стола, в руках мяч: «В Москве на совещании Брежнев говорит: «Смотрел игру «Зенит» — «Торпедо». Ни одного гола! Передайте вашему тренеру этот мяч, чтоб мы почаще видели его в воротах...»
— Мяч-то не советский.
— Тогда как раз польская выставка проходила. Оттуда принес. Кстати, Аристов жив. На год старше меня. Можете его расспросить про мяч — подтвердит...
Да елки-палки. Что ж это делается.
Гамула
От Леонида Ильича перескакивали на Гамулу. Прицепом шел Заваров. Все в этот вечер — волшебный экспромт.
— У меня кругом высказывания Макаренко были расклеены. Я воспитывал! — вскричал вдруг Зонин и даже привстал.
Я втянул живот и расправил плечи.
— Воспитывал! — крикнул Зонин еще громче — и в комнату заглянул полковник милиции. Любимая супруга.
— Как с Заваровым получилось? — заметно снизил градус Зонин, и голова исчезла.
— Как? — раскрыл рот я.
— А вот так! — торжествовал Герман Семенович. — Отец его мне говорит: «Воспитание сынули поручаю вам. Можете бить, если надо». Сынок рядом стоит. Кудрявый как баобаб. Я говорю: «Слышал, Завар?» — «Шо?» — «Дам тебе «шо»...» Сколько я на них здоровья потерял, на Гамулу этого!
— Гамула — прекрасный человек.
— Гамула наставник его был, духовник. Гляжу — идут. Говорю: «Так. Пара гнедых». В Кудепсте открыл комнату, где они с Заваровым жили. Свет не включаю, сижу в темноте. Среди ночи шепот со стороны окна: «Что, Завар, как обезьяны прорываться будем? Зонин седьмой сон видит...» По дереву — на второй этаж!
— Ловко.
— Открывают, крадутся. Резко включаю свет. Физкультпривет, говорю. Зонин-то и первого сна еще не видел!
— Это тогда вы Гамулу на ассенизаторскую машину определили?
— Ассенизаторской машины не было — в спортроту отправил. Говорю: «Из Завара буду делать человека сейчас, из тебя — чуть позже. Пока послужишь немножко. Поспишь без подушки, без одеяла. Кормить тебя будут нормально, я распоряжусь. Ты хороший парень». Выдали ему шинель, как у кавалериста — длинную, по земле волочится. А сапоги — на три размера больше.
— Боже.
— Приехал за ним майор — но до этого я представление устроил. Вызвал парикмахера, лично поставил стул для Гамулы. Ребят рассадил вокруг. «Так! — говорю. — Наш лучший друг Гамула, учитель Завара, прощается со своей шевелюрой!» Все аплодировать начали. Гамула сидит бледный. Завар тоже сник. Р-р-р — пошла первая дорожка...
— Какой кошмар.
— Заваров глаза выпучил. «Видишь? — поднимаю палец. — Еще каплю выпьешь — кудри твои экзотические будут валяться здесь же...»
— Как Гамуле служилось?
— Письма мне покаянные писал вот такой толщины. Каждый день — по письму: «Верните меня, больше не буду!» Я эти депеши перед командой зачитывал — и на доску объявлений прикреплял.
— Гамула рассказывал, как девчонок купал в ванной с шампанским.
— Да ну, не может быть. Я б ему ванну устроил...
Заря
Всякая история из жизни сопровождалась такими подробностями, изгибами сюжета, что я ночевать готов был на Черной речке. Сраженный всеми этими новостями — как один поэт неподалеку французской пулей.
— Если «Зарю» вывели в чемпионы — дисциплина была железная?
— Вот вам случай — приходит Балаба, второй тренер: «Наши все пьяные в ресторане, день рождения отмечают!» Ладно, думаю. Пусть пьют. Завтра я их опохмелю. Звоню секретарю обкома: так и так, нужно утром два самолета ИЛ-12. Маленькие, одномоторные, типа кукурузника...
— Зачем?
— А ты слушай! Привожу утром команду на аэродром. Валерка Гаусов у винта сразу лег — освежается: «Хорошо! Сейчас бы сто грамм...» Еще не знает, что я задумал. Рассадил их в самолете друг напротив друга, как парашютистов. Сам сел к летчику — я же бывший бортмеханик. Говорю: «Давай пониже, чтоб болтанка была». Кружим, кружим, садимся. Летчик открывает дверь — и тут же захлопывает: «Невозможно! Друг друга обблевали!»
— Многие говорили — «Заря» то чемпионство купила. Обидно слышать?
— Как «Заря» могла купить первые восемь игр из восьми? Обыграть всех звезд! Как можно купить игру в Ереване? В Тбилиси — у грузинов? У них что, денег меньше, чем у нас? Мы играли в такой футбол, что киевское «Динамо» умоляло вничью сыграть! В Киеве!
Слуцкий
После каждого рассказа я сидел ошарашенный. Переваривал, переосмысливал, докручивал.
А Герман Семеныч, встряхнувшись, переходил к расспросам. Даже это превращая в спектакль:
— Ты не знаешь, что Слуцкий раскачивается-то?
— Понятия не имею, — вяло отвечал я. Перебирая листочки с вопросами.
— Бубукин меня встречает как-то: «Ты знаешь, почему Лобан на скамейке раскачивается?» — «Почему?» — «Вдруг бросят бутылку, а он раз — и наклонился. Бутылка мимо пролетела...»
Медаль
— Хочешь медаль поносить? — косился Зонин на сервант.
— «Ветеран труда»?
— Да нет, ворошиловградскую мою. За чемпионство! Хочешь? На, держи. Хе-хе. Когда еще будет случай.
До конца интервью я сидел, ободрившись, с медалью чемпиона СССР-1972 на шее. Чуть с ней не ушел, забывшись. Но Герман Семеныч строг и бдителен. Стоило приподняться, выдохнув — как услышал:
— Медаль-то отдай, е!
Я отдавал со всем почтением. Протягивал двумя руками.
Уходил уставший — будто это я наговаривал целый день. Но Герман Семеныч — бодряк из бодряков.
— Ты давай заходи. Привет там в Москве всем. Хотя — кому? — вспомнил вдруг, что все поумирали. И Костя, и Валера из Киева. Доживал последние дни разве ученый Марк.
— Марк Годик приезжал — всегда у меня останавливался. С ним и бегали, он же легкоатлет бывший. А сейчас худо ему, Паркинсон. И жена умерла от Паркинсона. Вот с умными людьми что происходит.
Герман Семеныч замолкал — но лишь на секунду. Чтоб подытожить:
— А с алкоголиками ничего не случается. Ну, бывай, корреспондент. Ты заходи — я еще что-нибудь вспомню.
— Еще?! - каменел я на пороге.
— А что ж? — Зонин слегка подталкивал меня к дверям. — Ум-то с годами светлеет, я по себе чувствую. Я же не пил, не курил, бегал как лошадь. Все время в движении. Заходи!
А потом — тот самый силуэт в окне. Тот самый костыль. Все бы так прощались.
***
Я знал — снова приеду в этот город. Обязательно зайду. А стареть не так и страшно. Если ум светлеет.
Прощайте, Герман Семенович.
В 90 хочу быть таким, как вы.
Другие материалы рубрики «Голышак вспоминает»
«В день гибели Виталика видела плохой сон». Роковой обрыв героя грузинского футбола Дараселии //
На этом легендарном московском стадионе били «Манчестер», «Севилью» и «Монако». Сейчас его крушат экскаваторы //
Русский Винни Джонс. Уникальный защитник «Локомотива» и «Спартака» — таких сейчас уже не делают
