РАЗГОВОР ПО ПЯТНИЦАМ

30 марта – 16 лет со дня смерти великого футболиста Игоря Нетто. А 1 апреля его брату Льву, фронтовику и узнику ГУЛАГа, исполняется 90.

Юрий ГОЛЫШАК, Александр КРУЖКОВ

Лев Александрович подписывает свою книгу: "На добрую память…"

Осекается:

– Кому подписывать? Вас же двое!

Мы молчим. Он идет в соседнюю комнату – и возвращается со второй книжкой.

В той комнате со скромной тумбочкой и диваном в конце 90-х жил Игорь Нетто. Отсюда многолетнего капитана "Спартака", олимпийского чемпиона-1956 и обладателя Кубка Европы-1960 "Скорая" увезла в последнюю больничную палату его не самой счастливой жизни.

ПРОКЛЯТИЕ

– Нетто – эстонская фамилия?

– Итальянская. Родители – из Эстонии, а прапрадедушка в XVIII веке приехал туда из Италии работать садовником. Женился на местной девушке и остался. Мама перебралась в Москву в 1917 году, папа – чуть раньше.

– Он же входил в отряд латышских стрелков?

– Совершенно верно. В 1915-м государь взял их на службу. Но и революции пригодились. Им доверили охранять Ленина. А мама устроилась в канцелярию Наркоминдела. В какой-то момент ее начальником был Троцкий. И кумиром. Меня назвали в его честь.

– А брата?

– Мама все говорила: "Теперь у нас есть князь Игорь!" Он и держался всегда как князь.

– В семье на каком языке общались?

– На русском. Но эстонский и латышский я знаю. А Игорь по-эстонски выучил лишь пару слов да поговорку, которая переводится так: "В лесу покакай быстро, а то придет медведь и схватит за голую задницу". Кстати, в отличие от меня, его в паспорте записали русским.

– Почему?

– В 1939-м была перепись населения. На вопрос: "Национальность?" – я, как и родители, ответил: "Эстонец". А девятилетний Игорек внезапно заявил: "Я – русский!" У него даже в детстве на все было собственное мнение. Девушка, заполнявшая анкету, растерялась. Затем воскликнула: "Раз гражданин сообщил, что он русский, так и запишем".

– Латышских стрелков революция не пощадила. Но отца репрессии минули?

– Это чудо! В нашем доме на Сретенке жили шесть семей бывших стрелков. Постепенно люди начали пропадать. Мама рассказывала, что всякий вечер проходил в страхе, тряслись как осиновые листы.

В соседней квартире поселился латыш, однофамилец отца. Никакого отношения к стрелкам не имел. Как-то услышали разговор у их дверей: "Собирайся!" – "Это ошибка". – "Там разберутся!" Увели.

– С концами?

– Да. Получается, вместо отца. Его так и не тронули. Наверное, где-то фамилия значилась как "отработанный".

– Дом вашего детства уцелел?

– Снесли лет пятнадцать назад. С ним связана мистическая история.

– Мы такие любим.

– В 1918-м там расселяли латышей. Прежних жильцов они не разгоняли, этим занимался ЧК. Квартира, куда заехали мы, принадлежала старому служащему. Советскую власть не одобрял. За ним пришли чекисты. Домработница не хотела пускать чужих – пулю всадили прямо в коридоре. На шум выбежал хозяин. Застрелили его, двух сыновей и жену, которая успела крикнуть: "Будьте прокляты!"

Трупы протащили через коридор, свалили в подвал у черного хода. Там была то ли яма, то ли колодец. Прикопали землей.

– Что ж мистического?

– Лично я верю, что проклятие осталось. Поэтому и обрушились несчастья на нашу семью.

РОМАНЫ

– Сколько раз брат был женат?

– Один – на актрисе Ольге Яковлевой. До этого были девушки, с которыми Игорь хотел сыграть свадьбу. Не сложилось.

– Девушки-то хорошие?

– Замечательные! Ольге Чернышевой пришлось аборт сделать. Брат страшно переживал. Разошлись по вине ее отца, фронтового генерала. Тот кипел: "Нашла себе жениха! У футболистов весь ум в ногах!" Хотя позже стала женой Численко… А Лиля сама Игоря бросила.

– Вот так новость.

– Роман был серьезный. Брат на "победе" ездил к ней в поселок Клязьма. Это рядом с базой "Спартака" в Тарасовке. Девушка простая, Игорь ее учил вилку правильно держать. Все шло к свадьбе.

– И что?

– Думаю, внушили ей, что с футболистом лучше не связываться, ненадежный спутник жизни, для него это игра. Нетто вся Европа знает, а ты – кто? Девчонка испугалась, что Игорь ее бросит, и ушла сама!

– Хоть она ребенка от Нетто не ждала?

– Ждала. Аборт делать не стала. Только Игорь о ребенке не подозревал. Годы спустя мне все рассказала сестра Лили, Ольга.

Лиля на втором месяце беременности вышла замуж за другого. Мол, ребенок от него. После соврала, что Ирина родилась недоношенной, в семь месяцев.

– Поверил?

– Да, пока Лиля не проговорилась. Скандал, развод. Ему обидно, конечно.

– С этой девушкой ваш брат больше не виделся?

– Никогда. Если б знал, что у него растет дочка, – был бы самый счастливый человек на свете!

– Вы-то как узнали?

– Однажды Лиля по телефону дала понять дочери, кто ее настоящий папа. Ирина дотошная, стала докапываться. Хотя фамилия Нетто ей ни о чем не говорила, от футбола далека. Просто интересно было найти отца. Когда Лиля умерла, отыскала меня через Ольгу, свою тетку. Та бодра по сей день.

– Уверены, что все это правда?

– Ни секунды не сомневаюсь. Во-первых, лицо – один в один молодой Игорь. Во-вторых, провели генетическую экспертизу. В 30 тысяч обошлось, мне еще льготу сделали как участнику Великой отечественной. У Ирины даже форма рук такая же, как у всех в нашем роду… Моя племянница!

– После Игр в Мельбурне брат ухаживал за Галиной Шамрай, олимпийской чемпионкой по спортивной гимнастике. А та стала женой Анатолия Ильина.

– Наслышан. Но подробности мне не известны. С Ильиным всю жизнь у Игоря отношения были великолепные. Когда заболел, Толя опекал его в ветеранских поездках.

ЯКОВЛЕВА

– Где брат познакомился с Ольгой Яковлевой?

– В 1955-м после победы над чемпионами мира, сборной ФРГ, Игорю дали квартиру на набережной Шевченко. Соседка по площадке – Зоя Федорова, знаменитая актриса. В той же квартире ее потом убили. А как Яковлева очутилась у Федоровой, понятия не имею. Вроде дружила с ее дочкой, Викой.

На свадьбу Игоря и Ольги наша мама не пришла. Была категорически против брака. Считала, ему нужна жена, которая будет ждать дома, а не мотаться по гастролям. Единственный случай в жизни, когда Игорь не послушал мать. Да и футболистов на свадьбе практически не было. Они тоже не поняли этот брак: 17-летняя девчонка из Запорожья, актриса. Но красивая.

– Театр брат любил?

– Обожал. Премьеры в Москве не пропускал, сохранилась куча программок. Знаком был с лучшими артистами… А вот в личной жизни преследовала какая-то черная сила.

– Мемуары Яковлевой читали?

– Какие-то куски. Сплошные письма своему режиссеру Эфросу. Все про него. Когда хоронили Игоря, к нему на кладбище не подходила. А на похоронах Эфроса пыталась того пледом укрыть, об этом говорила вся Москва.

Зимой наткнулся на ее интервью – столько вранья… Покажу вам записку, которую получил от Яковлевой в 1996-м – о том, что с Игорем ей трудно и вообще они уже девять лет чужие друг другу люди. Я был в шоке, узнав о разводе.

Мы постоянно приглашали Игоря в гости. Он отказывался – дескать, загружен работой с ветеранами, матчи, поездки… В наших семейных праздниках участия почти не принимал. Но мы были спокойны – все-таки в семье. А тут выясняется, что и семьи нет.

– Зато есть кошмарный диагноз – Альцгеймер.

– К тому времени болезнь Игоря дошла до такой стадии, что потерял разум. Его же прежде не лечили. Когда кто-то из близких проговорился в газете, что он заболел, Яковлева закатила скандал: "Вы его опозорили!" Мы забрали Игоря к себе, жил с нами последние три года.

– А квартира на набережной?

– Оставить бы в ней брата, но Яковлева съезжать отказалась. До сих пор там живет. Обратились к Симоняну. Тот говорит: "Понятно, что Ольге в театре квартира не светит. Буду просить Пал Палыча Бородина, он Игоря знает, поможет".

– Помог?

– Да, выделил двухкомнатную в Бескудникове. При встрече спросил: "Как новая квартира, Игорь Александрович?" Брат уже слабо ориентировался, что происходит вокруг. Пожал плечами: "А у меня никакой новой квартиры нет". Сразу мертвая тишина. Не представляю, как сидевший рядом Симонян это перенес. Потом-то Бородину всё объяснили.

– У Игоря были большие провалы в памяти?

– Он отлично помнил, что было пятьдесят лет назад. Как война началась, например. Имена друзей тех лет. А спроси, что вчера делал, – не скажет.

Когда я приехал к Яковлевой за его вещами, консьержка шепнула: "Слава богу, он уезжает. Будет себя спокойно чувствовать. Я видела – в одних кальсонах ночью выскакивал, бегал по двору, а за ним гналась Ольга, орала матом, пока не загонит обратно…"

Ольга в интервью обмолвилась, будто Игорь ее называл исключительно "Яковлева". Но я-то помню, что иначе.

– Это как же?

– Звонит она по телефону. Брат у нас, подходить отказывается: "Что этой Петлюре от меня надо? Да пошла она…" Вот история, которая характеризует отношение к Игорю. Это было еще до переезда. Яковлева уезжала в театр, а мы с братом выходили прогуляться во дворик. Неожиданно Игорь разволновался: "Лева, где машина? Я же сюда ее ставил!"

– Какая машина?

– "Москвич", который ему подарили на 60-летие в "Олимпийском". Ответил: "Выброси из головы. Ты все равно уже не ездишь". Вечером поинтересовался у Ольги, куда автомобиль-то делся. "О-о! Давно уж разобрали на запчасти" – "А документы?" – "Игорь запрятал, никак не найду".

Я и забыл. Позже один из друзей Игоря удивился: "Ты что, не в курсе? Машину я продал за 2 тысячи долларов, Ольга попросила!" На эти деньги отремонтировала квартиру, когда Игоря выпроводила к нам.

ВАГАНЬКОВО

– Последний день брата?

– 25 марта на "Скорой" увезли в реанимацию. Профессор рассказал: "Состоялся консилиум. Болезнь вступила в конечную стадию, удержать Игоря Александровича способна только его сила воли и желание бороться". Но он не смог заставить себя жить.

29-го меня на пару минут пустили в реанимацию. Поразился, сколько аппаратуры. Но где же Игорь? Врач снял с него кислородную маску, он тут же открыл глаза. Я обрадовался: "Игорек, Игорек!" Говорил что-то ободряющее. Брат кивнул, но сил ответить уже не было. И 30-го рано утром скончался.

– На Ваганьково у брата бываете?

– С футбольными ветеранами – два раза в год: 9 января, в день рождения Игоря, и 30 марта. Кто может, тот приходит. Однажды увидел на кладбище Галину, сестру Яковлевой.

– Поговорили?

– Спрашиваю: "и Ольга здесь?" – "Да, цветы покупает у главных ворот". А мы там обычно собираемся. Шагаю туда – Яковлева возвращается. Сталкиваемся возле храма. Как, думаю, поведет себя?

– Ну и как?

– Отвернулась, прошла стороной. Ни слова, ни полслова. Мы с футболистами постояли немножко, кого-то дождались и двинулись к могиле. Уже никого. Ольга ни с кем общаться не пожелала. Впрочем, она всегда избегала встреч с футболистами. Ее и на юбилее Игоря в "Олимпийском" не было.

– За что на вас Яковлева обижена?

– Загадка. До сегодняшнего дня никому не говорил о том, как над братом издевалась, о продаже машины. Не порочил. Тем более Игорь ее очень любил.

– Где его награды?

– В прихожей. Я этот шкаф называю "домашний музей Игоря Нетто". Вон, орден Ленина, олимпийское золото. Самая маленькая медалька – за Кубок Европы 1960-го. Со "Спартаком" пять раз выигрывал чемпионство, но одна медаль пропала. Брат дал кому-то из знакомых.

– В его книжке описан эпизод – на чемпионате мира-1962 в матче с Уругваем наша сборная забивает гол через дырку в сетке ворот. Игорь указывает на нее судье – и тот отменяет гол…

– Да! Было!

– Мы разговаривали с Виктором Понедельником…

– С Понедельником у нас прекраснейшие отношения!

– Он уверяет – не было такого случая.

– Не было? Странно. Не думаю, что Игорь обманывал. Ему это несвойственно. Не шел ни на какие махинации, потому и в тренерах не задержался. Для него только честность, честность и честность.

– Ладно, пусть с дырявой сеткой разбираются историки. С кем Игорь дружил?

– С Парамоновым, Ильиным. В мое отсутствие для него Толя Коршунов был как брат. Когда я вернулся в Москву, часто гостили у Коршунова. Последняя фотография Игоря как раз с такой встречи. Там же был Бесков. С Игорем обнялись и долго-долго стояли, глядя друг другу в глаза. Молча. Жить брату оставалось месяц.

– В ГУЛАГе вы отсидели восемь лет. Он вам писал?

– Нет – ни брат, ни отец. Письма приходили лишь от мамы.

– Хоть раз откровенно поговорили с Игорем о том, что пережили?

– Да он вообще не спрашивал про плен, ГУЛАГ! Жена моя, кстати, тоже. И в своем кругу Игорь никогда эту тему не афишировал. В сборной СССР подобные беседы ему бы вряд ли помогли. А его футбольным друзьям я все рассказал на столетии Андрея Старостина. Прямо на кладбище.

– Как отнеслись?

– Настороженно. Не понимали, что я за птица. Не из их гнезда – это точно. Я написал книгу о сопротивлении в ГУЛАГе, о легендарном норильском восстании. В 1948-м на Красноярской пересылке вступил в подпольную Демократическую партию России, дал клятву: посвятить жизнь освобождению родины от коммунистического насилия. Поэтому книга называется "Клятва".

ВОЙНА

– Где вы были 22 июня 1941-го?

– На даче в Звенигороде. Когда с братом услышали по радио, что началась война, обрадовались. Да все мальчишки ликовали. Мы же росли на песне: "Если завтра война, если завтра в поход…" Была уверенность, что Советский Союз сильнее всех, любого врага разобьем в пух и прах. На следующий день я с отцом отправился в Москву, а мама и Игорек вернулись поздней осенью.

К тому времени я уже год учился в специальной артиллерийской школе. Сразу послали на строительство оборонительных сооружений. Копали на окраине города траншеи, устанавливали противотанковые "ежи". 16 октября нас со школой собирались эвакуировать. Утром пришли с дружком – никого. Школа почему-то раньше умотала, без предупреждения. Отец сказал: "Остаешься в Москве". Маме предлагал уехать с Игорем в эвакуацию, но она ответила: "Не надо разлучаться".

– Голодали?

– Не особо. Отец – в Наркомате среднего машиностроения. Я выучился в ФЗО на токаря и работал на заводе, обтачивал болванки для артиллерийских снарядов. Мама на машинке шила солдатское белье. У всех были продовольственные карточки. Плюс полмешка картошки, которую привезли из Звенигорода. Пекли с Игорьком лепешки из картофельных очисток. 31 декабря 1941-го кто-то из приятелей отца принес маленькую елочку. Отпраздновали Новый год. Между прочим, до 1936-го в домах запрещалось ставить елки – считалось, буржуазный пережиток.

– У вас была "бронь"?

– До марта 1943-го. В первые дни войны из моих друзей человек двадцать записались в ополчение. Погибли все. На немцев-то сначала шли с голыми руками. Оружия не хватало, командиры говорили: "Нет винтовки? Ладно, бери палку. Когда кого-нибудь убьют, возьмешь его винтовку…" А повестку я получил за две недели до 19-летия.

– Куда направили?

– В эстонскую стрелковую дивизию. Таскал 32-килограммовую станину пулемета "Максим". Задача – отвлекать немцев, не позволить им перебросить основные силы на Орловско-Курскую дугу. Палишь из "Максима" минут десять и резко меняешь позицию, пока не накрыли минометным огнем. Как-то на моих глазах замешкались двое, их обстреляли из миномета. Кроме ног да покореженного пулемета ничего не осталось.

Вскоре приехали вербовать добровольцев в партизаны. Я согласился и оказался в Москве – в эстонском штабе партизанского движения. Носил депеши в центральный штаб, которым командовал Ворошилов.

– Маршала видели?

– Ни разу. Если приказывали дождаться ответа, пакет вручал кто-нибудь из его адъютантов. Через несколько месяцев перевели на курсы партизанских кадров. В группу подготовки инструкторов минно-подрывного дела. Ставили учебные мины на железной дороге, снимали часовых.

– Как правильно снять часового?

– Лучше всего – финкой в шею. Тихо и надежно. Правда, в реальной жизни этот навык применить не довелось… Наш отряд разбили на четыре боевые группы по 20 человек, повезли в Ленинград. Оттуда должны были десантироваться в тыл противника. Но все затянулось. Скрашивала ожидание водочка, которую выменивали в городе на буханку хлеба.

Дважды приезжали ночью на аэродром, садились в "дуглас", однако в воздух не поднимались. Возвращались на базу и продолжали валять дурака. Последние беззаботные деньки.

– Когда они закончились?

– В феврале 1944-го. С третьей попытки улетели. В хорошем настроении, с песнями…

– Под водочку?

– Только так! К моменту, когда с парашютом надо шагнуть в бездну, протрезвели. Для меня это был первый прыжок. Успокоили, что за кольцо дергать не нужно. Цепляешься в самолете за тросик – и парашют раскрывается сам. Приземлился нормально.

Сюда же, на берег озера Выртсъярв, другим самолетом планировали сбросить грузовые парашюты с боеприпасами, взрывчаткой, продовольствием. Но мы ничего не нашли. Рации тоже нет.

– Почему?

– Она полагалась лишь одной из четырех групп, с которыми так и не встретились. А у нас – автоматы ППШ, пять запасных дисков, пять "лимонок" и сухари в вещмешке. Командир принял решение немедленно уходить.

– Куда?

– В лес. Продержались почти месяц благодаря двум эстонцам, которые в 1940 году вылавливали "лесных братьев" и изучили местность. Продукты брали на хуторах, днем отсиживались в сараях, подвалах. Однажды услыхали, как в лесу кто-то громко ругается матом.

– По-русски?

– Конечно. Ринулись в ту сторону: "Наши!" Подошли ближе и обнаружили, что "наши" в немецкой форме. Каратели.

Голос командира: "Ложись! Огонь!" Укрылись за валунами. Нас обстреливали разрывными и трассирующими. Силы неравны, патроны быстро кончились. Смотрю – командир приподнялся, метнул гранату с криком: "За Родину! За Ст…" Договорить не успел. Очередью разрывных снесло голову. Рядом эстонец, вздохнул: "Лео, всё". Спустя мгновение залился кровью, фонтаном била из раны.

– А вы?

– В ладони последняя "лимонка". Выдергиваю чеку, думаю: "Сейчас сделаю то же самое, что командир". Закрываю на долю секунды глаза. И вижу, как плачет мама, провожая меня на фронт. Понимаю, что выпрямиться не могу.

– А "лимонка"?

– Отшвырнул за камень. Каратели окружили, подняли. Заметил, что один из них, контуженый, в меня целится. Между нами метров шесть. Но руки ходят ходуном, винтовку еле держит. Подскочил другой каратель, выбил ее ногой: "Своих перестреляешь!"

Следом вопль: "Дайте мне этого молокососа!" Расталкивая всех, бежит старый эстонец в ушанке. Злющий, с топором. Гадаю: обухом ударит или лезвием? Лицо знакомое, к нему на хутор, кажется, ходили за продуктами. Спас немецкий офицер, появившийся с ротой солдат. Рявкнул: "Прочь!" Старик исчез. А я опять со смертью разминулся.

ПЛЕН

– Что было в плену?

– Тарту, тюрьма. На допросе эстонский полицейский зачитал полный список нашего отряда. Уточнил, кто погиб, напротив фамилии проставил галочки. Меня осенило: нас ждали! Фашисты об операции знали всё!

– Откуда?

– В эстонском штабе партизанского движения был предатель. Я даже догадываюсь кто. Пожилой старшина по фамилии Кук – "петух" по-эстонски. Неприятный тип.

Из Тарту отвезли в Даугавпилс. К лагерю военнопленных нашу колонну вели через город. Шли по пятеркам, крепко держась за руки. Со всех сторон осыпали проклятиями.

– Кто?

– Женщины. Плевали, закидывали камнями, палками. Орали: "Сталинские бандиты!" Партизан в тех краях ненавидели.

– Сколько там пробыли?

– Недолго. Оттуда в Каунас, затем – Франкфурт, Эйзенах, Плауэн… По утрам отправляли на работы в город. В основном расчищали улицы после налетов авиации союзников. Стерегли нас четыре вялых старика с винтовками XIX века. Я сдружился с литовцем Ионасом и ленинградцем Володей, у которого не было правого мизинца – оторвало разрывной пулей. Втроем совершили побег.

– Поймали?

– Через полторы недели. Офицер что-то сказал двум автоматчикам, те повели к оврагу. Ионас побелел. Он знал немецкий, перевел: "В овраге отдыхает колонна пленных. Передайте беглецов конвоирам. Если там уже никого – расстреляйте". Но судьба снова хранила.

А в марте 1945-го в Плауэн вошли американцы. Я тогда впервые увидел негров. Они, как безумные, гоняли на джипах и были очень дружелюбны. Нас обнимали, целовали: "Рус! Рус! Вы свободны!"

– Что дальше?

– Город забит военнопленными. Многие русские, которых в начале войны увезли на работу в Германию, за эти годы обзавелись семьями, нарожали детишек. В Союз возвращаться желанием не горели, уезжали в Канаду и Австралию. Французы звали в Париж: "У нас такие девчата! Не пожалеете!"

– Устояли?

– С Ионасом и Володей сразу определились: только домой! Потянулась бумажная волокита, списки формировались долго. И мы решили податься на немецкие хутора. Договорились, что каждый подыщет себе хозяйство. Весна, посевная, везде требуется рабочая сила. Меня взяла фрау Эльза. Муж погиб на фронте, дочке Айне – 16 лет.

– Симпатичная?

– Красавица! Белокурая, голубоглазая. Честно, я влюбился. Чувствовал, это взаимно. Эльза говорила: "Лео, оставайся, хозяином будешь. У нас все есть. Куда ты рвешься? В Сибирь?" Но я был одержим идеей вернуться. Хотел увидеть маму. 19 мая 1945-го на студебеккере перевезли в советскую оккупационную зону.

– А барышня?

– О ней ничего не знаю. Мелькнула когда-то мысль разыскать Айну, выяснить, как сложилась судьба. Но подумал: зачем душу бередить? У меня чудесная семья, две дочери. С Ларисой в апреле 1957-го расписались. Это ж сколько лет мы вместе? 58!

ГУЛАГ

– Когда вас арестовали?

– В 1948-м. Беды ничто не предвещало. Третий год дослуживал в армии. Из Плауэна до украинского городка Ковель наш стрелковый полк дошел пешком. Уже считал дни до демобилизации, как вдруг загремел в контрразведку. Начались допросы: "Рассказывай, как завербовали американцы? Какое задание? Кто резидент? Думаешь, поверим, что ты добровольно покинул Западную зону?!" Видите след на пальце?

– Ломали?

– Пытали каждую ночь. Зажимали пальцы дверью. Но в тот раз не рассчитали – я потерял сознание. Кожа лопнула, торчала белая косточка. Меня оттащили обратно в подвал, к двум таким же "американским шпионам". Дней десять не трогали. Палец зажил, обмотанный грязной тряпкой. Никакого врачебного вмешательства.

– Какие еще были методы, чтоб расколоть "шпиона"?

– Майор Федоров любил ребром ладони врезать по печени. Сажал в холодный карцер в одном белье. Надевал "шверниковские" наручники. Особенность их в том, что при малейшем движении впиваются в руки еще сильнее. До тех пор, пока штаны не станут мокрыми…

– Сколько это длилось?

– Три месяца. Наконец, озвучили приговор: 25 лет лагерей. Когда в створках окна, словно в зеркале, увидел собственное отражение, отшатнулся. Вместо крепкого парня с пышной шевелюрой на меня смотрел лысый старик. И поехал по этапу: Киев – Москва – Свердловск – Красноярск – Норильск.

– Самый жуткий холод, который испытали на себе в ГУЛАГе?

– Минус 50. Пахали в две смены без выходных. Киркой и ломом долбишь слой вечной мерзлоты до скального грунта. В 12-метровый шурф, как в ледяной колодец, спускаешься вдвоем. Еще двое наверху, потом меняетесь. В эти шурфы заливали бетон и возводили дома, которые стоять будут вечно.

В Норильске в первый же день сказал себе: "50-градусный мороз, "черная пурга", усталость, отчаяние – плевать! Нужно работать, несмотря ни на что. Только так смогу выжить…"

– Что такое "черная пурга"?

– Поток ветра со снегом, обжигающий, сбивающий с ног. Зимой в Норильске обычное явление. Чтоб не обморозить лицо, надо обязательно прикрываться фанеркой. Если заметил, что у товарища оно побелело, сразу берешь снег, растираешь. Главное в лагере – обзавестись друзьями, которые в любой момент придут на помощь. Иначе ты обречен.

– Правда, что некоторые кололи себе керосин – лишь бы в стужу откосить от работы?

– Таких было немало. Обкалывали руки-ноги какой-нибудь дрянью, все опухало. Попадали в санчасть, где их не лечили. Оттуда была одна дорога – под гору Шмидта.

– ???

– Это кладбище, "Норильская голгофа". С 30-е по 50-е годы там хоронили заключенных. Сколько их – никто не знает. Точных цифр нет. К тому же территорию частично закатали асфальтом, понастроили дома. На трупах, представляете?! Об этом нигде не пишут.

– Помните день смерти Сталина?

– "Черт умер!" – так передавали друг другу новость, с трудом скрывая радость. Казалось, жить станет легче, но не тут-то было! Наоборот, в лагерях начался открытый террор.

– Почему?

– В МГБ стремились показать, что не зря едят свой хлеб. Режим ужесточили. Заключенных расстреливали, как дичь. Конвоиры, охрана на вышках убивали беспричинно. Оформляли как "попытку побега" и получали дополнительный отпуск либо премию. В мае 1953-го терпение лопнуло.

– Вы о норильском восстании?

– Да. Хотя более подходящее слово – забастовка. У нас же не было оружия. Просто объявили, что в таких условиях работать не будем. Держались до августа. С забастовщиками расправлялись жестоко, много прекрасных ребят полегло. Причем, где их могилы, до сих пор неизвестно.

– Когда вышли на волю?

– В феврале 1956-го. Спустя два года реабилитировали. Помог отец. Он был знаком с генеральным прокурором СССР Руденко. Написал письмо, просил пересмотреть дело. А я сначала отработал токарем на заводе, потом поступил в МВТУ имени Баумана на факультет приборостроения. И до пенсии служил в главном вычислительном центре Минсудпрома.

– Вы пережили войну, плен, лагерь. Как же удается сохранять потрясающую форму в 90 лет?!

– Боженька бережет. Много раз был на волосок от гибели. На моих глазах умирали часто, меня смерть давно не страшит. Поверьте, ребята, бояться нужно не смерти, а людей, которые хуже зверя.